© Ольга Вайнер, 2013

© «Захаров», 2013

I
Начало

Несомненно, кровавая катастрофа в Венсене произвела на Францию сильное впечатление, но еще большее впечатление произвела она на Европу. Мы не отклонимся от строгой истины, если скажем, что она стала главной причиной третьей всеобщей войны. Заговор французских принцев и смерть герцога Энгиенского оказались взаимными ударами, которыми революция и контрреволюция побудили друг друга к новому этапу жестокой борьбы, распространившейся вскоре от Альп и Рейна до берегов Немана.

Мы вкратце обрисовали взаимоотношения Франции с различными дворами после возобновления войны с Великобританией; притязания России на высший арбитраж, холодно принятые Англией и любезно – Первым консулом, но отвергнутые им, когда он увидел пристрастность российского правительства; опасения Австрии касательно того, что война вновь станет всеобщей; замешательство Пруссии, почти соблазненной отношением Наполеона и готовой наконец, оставив долгие колебания, броситься в объятия Франции.

Таково было положение дел незадолго до плачевного заговора, о котором мы подробно рассказали в предыдущем томе^[1]. Ломбард вернулся в Берлин, переполненный услышанным в Брюсселе, и, сообщив свои впечатления молодому Фридриху-Вильгельму, убедил его окончательно вступить в союз с Францией. Такому счастливому результату во многом способствовало и следующее обстоятельство: Россия выказала мало расположения к идеям Пруссии о континентальном нейтралитете, основанном на ее собственном нейтралитете, и пыталась подменить эти идеи проектом третьей стороны. В результате реализации такого проекта, под предлогом сдерживания воюющих держав, возникла бы лишь новая коалиция, направленная против Франции и оплачиваемая Англией. Фридрих-Вильгельм, обиженный приемом, который получили его предложения, и чувствуя, что сила на стороне Первого консула, предложил ему уже не бесплодную дружбу, как делал в 1800 году через неуловимого Гаугвица, но настоящий союз. Поначалу он предлагал – как Франции, так и России – расширение прусского нейтралитета на все германские земли взамен на оставление Ганновера, что, впрочем, означало бы для французов открытие континента для английской торговли и закрытие дороги в Вену. Совещаясь в Брюсселе с Ломбардом, Первый консул об этом и слышать не захотел. После возвращения Ломбарда в Берлин и последних демаршей России король Пруссии предложил нечто совершенно иное. По новой системе Франция и Пруссия гарантировали друг другу сохранение status praesens^[2], включая все приобретения Пруссии в Германии и Польше с 1789 года, а для Франции – Рейн, Альпы, Пьемонт, президентство Итальянской республики, Парму, Пьяченцу и королевство Этрурию. При возникновении угрозы какому-либо из этих интересов та из держав, которая не подвергнется непосредственной атаке, должна была вмешаться, чтобы предупредить войну. Если ее усилия окажутся безрезультатными, обе державы обязывались объединить силы и вести борьбу совместную. Взамен Пруссия требовала оставления берегов Эльбы и Везера, сокращения французской армии в Ганновере до численности, необходимой лишь для сбора доходов, то есть до 6 тысяч; и наконец, если по достижении мира успехи Франции будут достаточно велики, чтобы она могла диктовать условия, Пруссия требовала, чтобы судьба Ганновера решалась с ее согласия. Косвенным образом это означало, что Ганновер будет отдан ей.

Столь углубиться в политику Первого консула Фридриха-Вильгельма заставила необходимость мира на континенте, мира, который зависел, по его мнению, от прочного союза между Пруссией и Францией. С прозорливостью, достойной уважения, он понимал, что никто на континенте не осмелится нарушить всеобщий мир, если Пруссия и Франция объединятся. В то же время он полагал, что, сдерживая континент, он сдерживает и Первого консула, ибо сохранение настоящего положения обеих держав стало бы средством закрепить это положение и воспретить Первому консулу новые предприятия. Если бы Пруссия продолжала упорствовать в таких воззрениях и если бы ее поощряли настойчивее их придерживаться, судьбы мира стали бы иными.

Те же доводы, что склонили Пруссию сделать вышеприведенное предложение, должны были склонить и Первого консула принять его. Ведь он хотел, по крайней мере тогда, Франции в границах от Рейна до Альп, абсолютного господства в Италии, преобладающего влияния в Испании, словом, верховенства над Западом. Добиваясь от Пруссии гарантий, он получал всё это почти с непреложной уверенностью. Конечно, континент вновь открывался англичанам вследствие его ухода с берегов Эльбы и Везера; но благоприятные условия для их торговли не приносили им того блага, каким злом для них оборачивалась стабильность на континенте вследствие объединения Пруссии и Франции. А стабильность на континенте позволяла Первому консулу рано или поздно нанести Англии мощный удар.

Правда, в предложении Пруссии недоставало самого слова «союз»: он, конечно, подразумевался, но само слово, по тщательно продуманной воле молодого короля, отсутствовало.

В самом деле, король не захотел внести его в договор и даже счел нужным приуменьшить его видимую значимость, назвав «конвенцией». Но что значит форма, если есть суть; если обязательство объединить силы определенно оговорено; если это обязательство, принятое честным и верным слову королем, заслуживает доверия? Здесь будет уместно отметить одну из слабостей ума, присущую не только двору Пруссии, но всем дворам Европы того времени. Новым правительством Франции, с тех пор как его возглавил великий человек, восхищались; его принципы любили столь же, сколь почитали его славу; и в то же время желали держаться от него в стороне. Даже когда насущные интересы принуждали к сближению, предпочитали иметь с ним лишь деловые отношения. Не то чтобы питали к нему аристократическое презрение старых династий к новым или даже дерзали его выказывать – Первый консул еще не сделал себя главой династии и не давал повода к подобного рода сравнениям. Воинская слава, составлявшая его главное достоинство, относилась к того рода заслугам, перед которыми никнет любое пренебрежение. Опасались, однако, формально объявив себя его союзником, выглядеть в глазах Европы изменником общему делу королей. Взятые в отношении Первого консула обязательства король хотел представить как жертву, принесенную наперекор себе во имя насущных нужд своих народов. Его народы и в самом деле нуждались в освобождении Ганновера ради открытия Эльбы и Везера; чтобы добиться от Франции оставления Ганновера, нужно было уступить ей хоть что-нибудь, и ему пришлось гарантировать ей то, что, впрочем, другие страны и так гарантировали либо в договорах, либо в тайных конвенциях. Такой ценой, которая вовсе не означала новой уступки, он освобождал Германию от иностранных солдат и восстанавливал торговлю.

В наши дни, когда бывшая Германская империя распалась, между Пруссией и Францией остается один, и весьма опасный, предмет соперничества – рейнские провинции. А в 1804 году Пруссия, расположенная в удалении от Рейна, имела сходные с Францией интересы, противоположные австрийским. Ненависть, которую Фридрих Великий питал к Австрии и какую он ей внушал, еще не угасла. Реформа германской конституции, секуляризация церковных земель, раздел голосов между католиками и протестантами, – все эти решенные и нерешенные вопросы исполняли оба двора взаимной враждебности. Уж если с кем было сближаться Франции в Европе, то именно с Пруссией.

В самом деле, Испания как союзница уже ничего собой не представляла, и ради ее восстановления Франции пришлось позднее столкнуться с огромными трудностями. Италия, раскромсанная на лоскуты (почти все из которых находились во власти Франции), еще не могла предоставить реальной силы; она едва поставляла немногих солдат, которые, чтобы приобрести опыт, нуждались в долгой службе бок о бок с французами. Австрия, более искушенная и коварная, чем все остальные дворы вместе взятые, вынашивала решение, которое скрывала от всех – наброситься на Францию при первой возможности, чтобы вернуть утраченное. И в этом не было ничего удивительного и достойного осуждения. Всякий побежденный старается восстановить свое положение и имеет на это право. Насколько Пруссия представляла в Германии нечто подобное нам, настолько Австрия представляла в ней нечто противоположное, ибо являла собой совершенный образ старого режима. Впрочем, для ее непримиримости с Францией хватало и одной причины – Италии, предмета ее самой живой страсти и равной страсти со стороны Первого консула. С тех пор как мы начали стремиться к господству в Италии, с Австрией следовало надеяться лишь на перемирия, более или менее долгие. Таким образом, из двух вечно разделенных германских дворов выбор в пользу венского был невозможен.

Что до России, то, притязая на господство на континенте, следовало мириться с ее враждебностью. Последние десять лет достаточно это доказали. Даже не имея интересов в войне, которую Франция вела против Германии, и имея интерес в войне против Англии, при Екатерине Россия занимала враждебную позицию, при Павле I послала Суворова, а при Александре кончила тем, что установила протекторат над континентом. Континентальная зависть делала ее врагом Франции подобно тому, как зависть на море сделала врагом французов Англию.

Проект союза, не называемого союзом, доставленный послом Луккезини Первому консулу вместе с письмом короля, живо задел его. По праву считая отношения с Францией весьма почетными и, главное, выгодными, Наполеон не видел оснований для того, чтобы к ним относились свысока. Помимо слова «союз», которое Первый консул считал абсолютно необходимым, он оспаривал и некоторые из условий, на которых настаивала Пруссия. В отношении Ганновера он выказал сговорчивость и готовность с легкостью уступить его Пруссии (ибо это значило фундаментально рассорить ее с Англией). Но Наполеон оставался непреклонен относительно открытия рек. Мысль о том, чтобы открыть часть континента англичанам, которые занимают все моря, глубоко его возмущала. Он даже сказал послу Пруссии: «Как, вы хотите заставить меня отказаться от одного из самых действенных средств навредить Великобритании только из-за денег? Вы уже дали три или четыре миллиона экю силезским ткачам; так дайте же им еще столько же! Подсчитайте, сколько вам это будет стоить, шесть или восемь миллионов? Я готов выдать вам их тайно, чтобы вы отказались от условия открытия рек».

Однако это средство было Пруссии не по вкусу, ибо она хотела иметь возможность сказать европейским дворам, что связала себя обязательствами с Первым консулом лишь ради того, чтобы удалить французов с Эльбы и Везера. И короля испугало требование явного союза. Его преследовала мысль об императоре Александре и германских дворах, непрестанно упрекавших его в вероломстве. Он также опасался предприимчивого характера Первого консула и боялся, слишком тесно связавшись с ним, оказаться вовлеченным в настоящую войну, чего он страшился более всего на свете.

Такова была ситуация, когда внезапно пришла весть о похищении герцога Энгиенского, да к тому же с германской территории. Она произвела сильнейшее впечатление. Неистовство антифранцузской партии перешло все границы, противоположная партия оказалась в крайне затруднительном положении. Чтобы несколько смягчить впечатление, говорили, что это всего лишь мера предосторожности; что Первый консул хочет располагать заложником, но у него и в мыслях нет поразить молодого государя со столь громким именем, к тому же не имеющего никакого отношения ко всему, что затевается в Париже. Однако не успели принести эти извинения, как стало известно об ужасной казни в Венсене. С этой минуты французская партия была вынуждена умолкнуть, об извинениях не могло быть и речи.

В самом деле, это жестокое событие стало настоящим успехом для врагов Франции, ибо повсюду поставило под удар французскую партию и вызвало единодушие, уничтожить которое можно было только с помощью пушек.

Ошибки противника являются лишь грустной компенсацией наших собственных. Однако Англия таковую компенсацию Франции предоставила. Она финансировала заговор и приказала, или допустила, чтобы три ее агента, ее послы в Касселе, Штутгарте и Мюнхене, вступили в самые преступные интриги. Первый консул отправил надежного офицера, который, переодевшись и выдав себя за причастного к заговору агента, вошел в доверие у Дрейка и Спенсера Смита. Он получил от них для передачи заговорщикам и в качестве небольшого задатка, более ста тысяч франков золотом, которые тотчас и передал французской полиции. Отчет этого офицера вместе с собственноручными письмами Дрейка и Спенсера были незамедлительно представлены Сенату и дипломатическому корпусу для удостоверения их подлинности. Факт не подлежал отрицанию. Отчет и эти письма, опубликованные в «Мониторе» для сведения всех дворов, вызвали повсеместное суровое порицание Англии – сразу вслед за страстным порицанием, исключительным предметом какового уже несколько дней являлась Франция. Беспристрастно настроенные наблюдатели поняли, что Первый консул был спровоцирован, и сожалели, ради его славы, что он не удовольствовался законными репрессиями в отношении Жоржа и его сообщников и осуждением поведения английской дипломатии. Дрейк и Смит, с негодованием высланные из Мюнхена и Штутгарта, стремительно пересекли Германию, не осмелившись нигде показаться. Дрейк, в частности, проезжая через Берлин, получил от прусской полиции предписание не останавливаться в нем ни на день. Он лишь проехал через столицу и поспешно отплыл в Англию, увозя с собой позор профанации самых священных обязательств.

Осуждение Дрейка и его коллеги пришло на смену осуждения казни герцога Энгиенского. Однако Берлинский кабинет стал вдруг молчалив, холоден и непроницаем для Лафоре: ни слова больше о союзе, о делах и даже о жестоком событии, о котором сожалели повсюду.

Настроение короля Пруссии и в самом деле переменилось. Теперь он думал сблизиться с Россией и обрести в ней опору, какую искал прежде во Франции. Он желал добиться от Первого консула сокращения армии в Ганновере и ухода с берегов Эльбы и Везера в обмен на поддержку в случае возникновения угрозы для Франции. Решив теперь не иметь с ней ничего общего, он смирился с оккупацией Ганновера и закрытием рек, как ее следствием, и в тесном согласии с Россией искал средства предупредить или хотя бы ограничить неудобства, проистекавшие от присутствия французов в Германии. Он незамедлительно вступил с послом России в переговоры, которые нетрудно было привести к желаемой цели, ибо они отвечали всем пожеланиям российского двора.

В то время как последствия занимавшего всю Европу трагического события ослабевали в Берлине, в Санкт-Петербурге они только разворачивались. И оказались сильнее, чем где-либо. Молодой, пылкий, непоследовательный двор, свободный от осторожности ввиду удаленности от Франции, вовсе не сдерживал своих претензий. Курьер прибыл в Петербург в субботу, накануне воскресного дипломатического приема. Император, обиженный высокомерием Первого консула и вовсе не расположенный к сдержанности, в данных обстоятельствах прислушивался лишь к своей обиде и к слезам страстной матери. Он приказал всему двору облечься в траур, даже не посоветовавшись со своим кабинетом. И, когда настало время приема, император и двор оказались в трауре, к великому удивлению послов, которых никто не предупредил. Представители европейских дворов с радостью приняли сие свидетельство скорби, ставшее настоящим унижением для Франции. Французский посол, генерал Гедувиль, присутствовавший, как и все, на приеме, оказался в чрезвычайно сложном положении, но проявил спокойствие и достоинство, поразившие очевидцев этой странной сцены. Император прошел мимо него, не проронив ни слова. Генерал не выказал ни волнения, ни смущения и спокойно осмотрелся, внушив своей сдержанностью уважение к французской нации, опороченной великим несчастьем.

После столь неосмотрительной огласки император стал совещаться с министрами о том, какого поведения надлежит придерживаться империи. Этому молодому, чувствительному, но столь же и тщеславному монарху не терпелось сыграть важную роль в делах мира или войны. К вышеописанному скандалу он присоединил политический демарш, куда более серьезный, чем демонстрация чувств двора. Поначалу воспротивившись, его советники затем придумали весьма рискованное средство, а именно предложили императору выступить против захвата Бадена, сказавшись гарантом Германской империи. Это оказался, как мы увидим, крайне неосмотрительный демарш.

Статус гаранта Германской империи, присвоенный себе российским двором, был весьма спорен, ибо его последнее посредничество, осуществленное совместно с Францией, не получило впоследствии закрепления формальным актом. А таковой акт был столь необходим для действительности гарантии, что послы Франции и России немало совещались с немецкими послами о необходимости его заключения и о форме, каковую ему надлежало придать. Однако акт так и не был заключен. За его отсутствием оставались лишь слова Тешенского договора, в котором Франция и Россия еще в 1779 году гарантировали особые отношения между Пруссией и Австрией относительно Баварского наследства. Сомнительно, чтобы данное обязательство давало право вмешательства в вопросы внутренней политики Германской империи. В любом случае, если империя и имела основание жаловаться на нарушение территории, то первоначально заявлять возражение надлежало затронутому государству, то есть Великому герцогству Баденскому, или, самое большее, германской, но уж никак не иностранной державе.

Таким образом, Россия не имела никакого права поднимать этот вопрос, и ее действия ставили в неловкое положение Германию, ибо, хотя и оскорбленная, Германия не имела желания затевать ссору, исход которой было нетрудно предвидеть. Наконец, подобное публичное выступление было крайне неосмотрительно. Едва минуло четыре года с тех пор, как преступление, которое клеветники называли отцеубийством, обагрило кровью Санкт-Петербург. Убийцы отца еще окружали сына, и ни один из них не понес наказания. Сменивший захворавшего Воронцова молодой князь Чарторижский, к его чести будь сказано, резко возражал против этого демарша, но пожилые члены Совета выказали в этом случае не более благоразумия, чем молодой монарх: страсти, по части благоразумия, уравнивают все возрасты.