The Life List

Copyright © 2013 by Lori Nelson Spielman

© Перевод и издание на русском языке, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

©Художественное оформление серии, ЗАО «Издательство Центрполиграф», 2013

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Глава 1

Голоса разносятся в пространстве, эхом поднимаясь по лестнице темного дерева, расплывчатые, гулкие, навязчивые. Дрожащими руками запираю за собой дверь. Мой мир замолкает. Прислоняюсь головой к двери и делаю глубокий вдох.

Комната все еще полна ее запахов – туалетной воды «О де Хадриен» и мыла с козьим молоком. Железная кровать тихо скрипит подо мной. Этот звук действовал на меня успокаивающе, как перезвон музыкальной подвески или бархатные интонации ее голоса, когда она говорила, как любит меня. Я заползала на эту кровать, когда она делила ее с моим отцом, и жаловалась на боли в животе или прячущихся в моей спальне монстров. Каждый раз мама прижимала меня к себе, гладила по голове и нашептывала: «И для нас выглянет солнце, любимая моя, ты только подожди». А следующим утром, словно по мановению волшебной палочки, на кружевных шторах в моей комнате появлялись янтарные ленты.

С облегчением скидываю черные лодочки и потираю ступни. Устраиваюсь на подушках в наволочках с желтым рисунком и погружаюсь в прошлое. Решено, эту кровать я оставлю себе. И не важно, если кто-то еще захочет ее взять, она будет моей. Я буду скучать по этому дому. «Он такой же крепкий, как и наша бабушка», – любила говорить о нем мама. Но мне казалось, что крепок не дом – такой же крепкой, как наша бабушка, была ее дочь – моя мама – Элизабет Боулингер.

Внезапно в голову прокрадывается мысль. Поморгав, смахиваю слезы и соскакиваю с кровати. Она должна была спрятать где-то здесь, я уверена. Но где? Распахиваю дверцу шкафа. Руки непроизвольно начинают ощупывать дизайнерские костюмы и платья. Тяну в разные стороны шелковые блузы на вешалках, и они разъезжаются, словно театральный занавес. Вот же она. На полке, в отделении для обуви, будто младенец в колыбели, лежит бутылка «Крюг», прятавшаяся здесь последние четыре месяца.

Чувство вины пронзает меня до кончиков пальцев. Шампанское принадлежит маме, не мне. Это возмутительно дорогое приобретение было сделано по дороге домой после ее первого приема у врача и припрятано здесь, чтобы не перепутать с бутылками попроще, хранившимися внизу. Мама объяснила, что она должна стать символом обещаний, которые непременно сбудутся. Предполагалось, что мы разопьем этот редкий напиток в день окончания лечения, после получения листа с идеальными результатами анализов, за торжество жизни и случившегося чуда.

Поглаживаю серебристую фольгу и до боли закусываю губу. Я не смогу его открыть. Его надо пить в компании, произнося поздравительные тосты, а не в день скорби и не мне одной – дочери, не сумевшей досидеть до конца поминального обеда.

Внезапно мой взгляд падает на плоский предмет, зажатый между бутылкой шампанского и парой замшевых туфель. Протягиваю руку. Это небольшой красный блокнот – возможно, дневник, – перевязанный желтой лентой. Кожаная обложка местами потрескалась. На приклеенном сверху листке в форме сердечка написано: «Для Брет. Сохрани до того дня, когда станешь сильнее, а сегодня подними бокал за нас, моя милая. Нам было хорошо вместе. С любовью, мама».

Провожу кончиками пальцев по строчкам, написанным не слишком аккуратным для красивой женщины почерком. В горле саднит. Несмотря на веру в счастливый конец, мама знала, что придет день, когда меня надо будет спасать. Для такого дня она оставила мне шампанское и кусочек ее жизни, ее сокровенные мысли и мечты, предназначавшиеся будущему.

Но я не могу ждать. Смотрю на книжицу, снедаемая непреодолимым желанием прочитать прямо сейчас. Только быстро загляну, и все. Тяну за желтую ленту, и перед глазами встает образ мамы, качающей головой, осторожно порицая мое нетерпение. Еще раз пробегаю глазами строки с предупреждением подождать того дня, когда стану сильнее, душа разрывается между исполнением своего желания и ее воли. Уверенно откладываю блокнот в сторону.

– Ради тебя, – шепчу и целую трещинки на обложке, – я подожду.

Из груди рвется стон, разрубающий тишину. Сдерживаю его, зажимая рот рукой, к сожалению, слишком поздно. Сгибаюсь пополам, ребра сдавливает от боли, непереносимой боли за маму. Как я пойду по жизни без нее? Я ведь все еще остаюсь ее маленькой дочкой.

Сжимая коленями бутылку шампанского, пытаюсь вытащить пробку. Она выстреливает и сбивает пузырек китрила на маминой прикроватной тумбочке. Таблетки от тошноты! С трудом доползаю до тумбочки, высыпаю треугольные пилюли в ладонь и вспоминаю, как впервые дала их маме. Это было после первой химиотерапии, она фальшиво бравировала, ради меня, разумеется:

– Я хорошо себя чувствую, правда. Бывало, ежемесячные боли доставляли мне больше проблем.

В ту ночь тошнота нахлынула на нее, как цунами. Мама проглотила белую таблетку и вскоре попросила еще одну. Я лежала с ней рядом, пока лекарство смилостивилось и подействовало, и тогда позволила себе заснуть. Я устроилась, свернувшись калачиком в этой самой постели, гладила ее по голове и прижимала все ближе, как это когда-то делала она. А потом, переполняемая отчаянием, закрыла глаза и стала молить Бога спасти мою мать.

Он меня не услышал.

Таблетки падают с ладони обратно в пластиковый пузырек. Не закрывая крышку, я оставляла их для мамы на тумбочке рядом с бутылкой воды, чтобы она могла дотянуться. Но мамы больше нет. Таблетки ей уже не понадобятся.

Необходимо выпить шампанского.

– Вот, мама, за тебя, – шепчу я срывающимся голосом. – Я горжусь, что была твоей дочерью. Ты ведь и сама знаешь, правда?

В мгновение ока комната идет кругом, но боль немного стихает. Ставлю бутылку шампанского на пол и откидываю стеганое одеяло. От прохладной простыни веет ароматом лаванды. Непростительное упадничество прятаться здесь от людей, собравшихся на первом этаже. Закутываюсь в одеяло, позволяя себе полежать в тишине еще немного, прежде чем спуститься вниз. Всего одну минутку…

Громкий стук заставляет меня очнуться. Поспешно сажусь в постели и через секунду понимаю, где нахожусь. Черт, поминки! Вскакиваю с кровати и несусь к двери, споткнувшись о бутылку шампанского.

– Вот черт!

– Ты в порядке, Брет? – На пороге стоит моя невестка Кэтрин. Прежде чем я успеваю ответить, она вбегает в комнату и, присев, поднимает с ковра бутылку. – Бог мой! Ты разлила «Крюг» 1995 года?

– Я больше выпила. – Опускаюсь рядом с ней на колени и промокаю восточный ковер подолом платья.

– Господи Исусе, Брет, эта бутылка стоит больше семисот долларов.

– Угу. – Заставляю себя подняться и вглядываюсь в циферблат наручных часов. Цифры расплываются перед глазами. – Который сейчас час?

Кэтрин встает и разглаживает подол черного льняного платья.

– Почти два. Обед уже подали. – Она заправляет упавшую мне на лицо прядь за ухо. Рядом с ней я ощущаю себя растрепанным ребенком, хотя она ниже меня на добрых пять дюймов. Мне даже кажется, что Кэтрин сейчас лизнет кончики пальцев и начнет приглаживать мои непослушные волосы.

– Ты выглядишь неряшливо, Брет, – укоряет она, поправляя нитку жемчуга на моей шее. – Твоя мама первая сказала бы, что, несмотря на горе, ты обязана следить за собой.

Нет, это неправда. Мама сказала бы, что я очень мило выгляжу, несмотря на то что наложенный макияж уже давно смыт слезами. Она бы сказала, что от влажности мои вьющиеся волосы стали пышнее и вовсе не похожи на разворошенное гнездо, а опухшие, красные глаза по-прежнему трогательно-одухотворенные.

Отворачиваюсь, понимая, что сейчас расплачусь. Кто поможет мне сохранить уверенность в себе, если мамы больше нет рядом? Наклоняюсь, чтобы поднять бутылку, но пол кренится в сторону. О боже! Я оказалась в шлюпке в штормовом море. Хватаюсь за спинку кровати, словно за спасательный круг, и пережидаю шторм.

Кэтрин вскидывает голову и внимательно смотрит на меня, потирая нижнюю губу идеально ухоженным ноготком.

– Послушай, милая, может, тебе лучше посидеть здесь? Я принесу тарелку с едой.

Сама лучше посиди в заднице! Это поминки по моей матери. Я обязана спуститься вниз. Комнату словно заволакивает туманом, и я не могу найти туфли. Топчусь, оглядываясь по сторонам. Что же я искала? Шлепаю босиком к двери и вспоминаю.

– Да, туфли. Эй, выходите, выходите, где вы? – Приседаю и заглядываю под кровать.

Кэтрин хватает меня под мышки и тянет вверх.

– Брет, прекрати. Ты пьяна. Я уложу тебя в кровать, и ты проспишься.

– Нет! – Сбрасываю с себя ее руки. – Я должна там быть.

– Но ты не можешь. Твоя мать не хотела бы…

– Ах, вот вы где. – Вытаскиваю новые лодочки и пытаюсь всунуть в них ноги. Бог мой, за последний час ступни стали размера на два больше.

Как могу быстро иду по коридору, наполовину натянув туфли, с вытянутыми в стороны руками болтаюсь от стены к стене, как шарик в пинболе. За спиной слышу суровый, но негромкий голос Кэтрин.

– Брет! Немедленно остановись! – цедит она сквозь зубы.

Очень глупо думать, что я пропущу поминки. Я должна отдать дань маме. Моей красивой, любящей маме…

Добираюсь до лестницы, задержавшись, чтобы втиснуть, наконец, ноги в эти чертовы туфельки Барби. Уже на середине лестничного марша нога подворачивается.

– Ой-ой!

В одно мгновение все гости, собравшиеся почтить мамину память, поворачиваются в мою сторону. Краем глаза успеваю заметить распахнутые от ужаса глаза женщин, прикрывающих рот руками, и мужчин, с криком бросающихся мне на помощь.

Приземляюсь посередине гостиной, платье задрано, одна туфля потеряна в полете.

Меня будит перезвон посуды. Утираю слюну в уголке рта и сажусь. Пульсирующая боль в голове прорывается сквозь плотный туман. С усилием моргаю и оглядываюсь. Я в доме моей мамы. Это хорошо. У нее обязательно найдется аспирин. Гостиная погружена во мрак, туда-сюда шныряют люди, собирая посуду в коричневые пластиковые контейнеры. Что здесь происходит? Внезапно меня словно ударяет бейсбольной битой. Горло сдавливает, и я прижимаю к губам ладонь. Вся боль, острые иглы тоски и грусти вновь впиваются в мое сознание.

Мне говорили, что долгая схватка с раком много хуже короткой, но я не уверена, что это истина для желающих выжить. После того как маме поставили диагноз, смерть пришла так быстро, что все происходящее напоминало сюрреалистический бред, кошмарный сон, окончание которого мы ждали. Я до сих пор жду, что очнусь, вскрикнув от радости пробуждения, но вместо этого все чаще просыпаюсь, забыв о трагедии, и заставляю себя вновь и вновь переживать все заново, как Билл Мюррей в фильме «День сурка». Привыкну ли я когда-то жить без самого дорогого мне человека, любившего меня безоговорочно?

С остервенением тру виски, и короткие фрагменты всплывают в моей памяти одиночными вспышками, напоминая о фиаско на лестнице. Возникает желание умереть.

– Эй, соня! – Ко мне приближается Шелли, еще одна моя невестка, с трехмесячной малышкой Эммой на руках.

– О боже, – стону я, сжимая ладонями голову. – Какая же я идиотка.

– Почему? Думаешь, ты первая, кто так набрался? Как нога?

Убираю со щиколотки пакет с почти растаявшим льдом и верчу ногой в разные стороны.

– Все пройдет. – Трясу головой. – Она пострадала значительно меньше моего самолюбия. Как я могла поступить так с мамой? – Швыряю пакет с холодной водой на пол и встаю с дивана. – Шел, если судить по десятибалльной шкале, насколько ужасно я себя вела?

– Я сказала всем, что у тебя упадок сил. – Она слегка подталкивает меня плечом. – Они поверили. Неудивительно, у тебя был такой вид, будто ты неделю не спала. – Шелли смотрит на часы. – Слушай, нам с Джеем пора, уже восьмой час.

Приглядевшись, вижу Джея, он присел на корточки перед трехлетним Тревором и пытается засунуть его в яркий желтый дождевик, который делает малыша похожим на пожарного в миниатюре.

Светящиеся голубые глаза встречаются с моими, и Тревор радостно восклицает:

– Тетечка Бвет!

Сердце всколыхнулось, надеюсь, мой племянник никогда не научится выговаривать «р». Направляюсь к нему, чтобы ласково взъерошить волосы.

– Как поживает мой великан?

Щелкает кнопка на воротнике Тревора, и Джей поднимается.

– А вот и она. – Если не брать в расчет мелкие морщинки у глаз, появляющиеся только вместе с ямочками на щеках, моему брату можно дать двадцать шесть, а не его тридцать шесть. Он обвивает рукой мою талию. – Хорошо выспалась?

– Мне так стыдно, – ною я, утирая остатки туши под глазами.

Джей целует меня в лоб:

– Не переживай. Мы понимаем, что тебе тяжелее всех.

Из трех детей Боулингеров я одна пока не замужем, не успела создать свою семью. Моей семьей была мама. Поэтому брату меня жаль.

– Нам всем трудно, – говорю я, отстраняясь от него.

– Но ты же ее дочь, – вступает в разговор мой старший брат Джоад, появляясь из-за угла. Его поджарая фигура едва видна за буйной зеленью цветочных ветвей. В отличие от Джея, зачесывающего назад свои редкие волосы, Джоад сбривает их, отчего голова становится похожей на яйцо. Очки в тонкой оправе придают внешности гламурный оттенок. Он поворачивается и чмокает меня в щеку.

– У вас двоих особенная связь. Мы с Джеем без тебя бы не справились. Особенно в конце.

И это правда. Когда прошлой весной маме поставили диагноз «рак яичников», я сразу сказала, что мы будем бороться вместе. Именно я ухаживала за ней после операции, сидела у ее кровати после каждой химиотерапии, настояла на консультации у второго, а потом и у третьего специалиста. А когда все они сошлись во мнении, что прогноз печален, именно я была с ней в тот день, когда она приняла решение прекратить бесполезное лечение.

Джей сжимает мою руку, в голубых глазах стоят слезы.

– Мы все с тобой. Ты ведь знаешь, правда?

Киваю, вытаскивая из кармана бумажный носовой платок.

Тишину нарушает Шелли, появляясь в гостиной с автомобильным креслом Эммы.

– Дорогой, – поворачивается она к Джею, – ты не захватишь денежное дерево, что дарили мои родители? – косится на Джоада, потом на меня. – Вам ведь оно не нужно?

Джоад кивает на кусочек ботанического сада в руках.

– Я свое забрал.

– Возьми, – говорю я, обескураженная тем, что в день смерти мамы кого-то могут волновать комнатные растения.

Мои братья и их половинки перемещаются из дома мамы на улицу, в темноту туманного сентябрьского вечера, а я стою и держусь за створку двери розового дерева, как когда-то делала мама. Кэтрин, выходящая последней, заправляет шарф от «Гермес» за ворот замшевого пиджака.

– До завтра, – говорит она и оставляет на моей щеке след цвета «розовый в стиле казино».

Не могу сдержать стон. Видимо, раздел растений не доставил необходимого удовольствия всем собравшимся, поэтому завтра в десять тридцать состоится раздача детям маминых ценностей – церемония вручения призов Боулингер.

А через несколько часов я займу место президента «Боулингер косметик» и стану начальницей Кэтрин – и я нисколько не уверена, что смогу с чем-либо из этого справиться.

* * *

Треснула и развалилась оболочка, сдерживающая меня, словно в раковине, в ночной буре, открывая глазу безоблачное, синее утреннее небо. Считаю это хорошим предзнаменованием. Наблюдаю за пенистыми берегами озера Мичиган с заднего сиденья «линкольн таун-кар» и репетирую предстоящую речь. Ох, какая честь оказана мне, простой смертной. Я никогда не смогу заменить маму, но сделаю все возможное, чтобы компания развивалась.

Голова гудит, вновь ругаю себя за выпитое шампанское. О чем я только думала? Чувствую себя отвратительно – но не физически. Как я посмела так поступить с мамой? И можно ли после этого ожидать, что родственники будут воспринимать меня всерьез? Выуживаю из сумочки пудру и подмазываю щеки. Сегодня необходимо выглядеть компетентной и собранной – такой должна быть глава компании. Предстоит доказать братьям, что я смогу справиться с семейным делом, несмотря на то что не всегда способна справиться с собой. Будут ли они гордиться младшей сестрой, сделавшей к тридцати четырем годам карьерный скачок от директора по рекламе до президента фирмы? Если не принимать в расчет вчерашний прокол, думаю – да. У каждого из них свое дело, и, кроме акций, их ничто не связывает с семейным предприятием. Шелли по профессии логопед, а сейчас еще и вечно занятая мамочка. Ей не до того, кто управляет компанией ее свекрови.

Меня пугает лишь Кэтрин.

Выпускница престижной Уортонской школы бизнеса при Пенсильванском университете и член сборной США по синхронному плаванию на Олимпиаде 1992 года, моя невестка обладает умом, стойкостью и конкурентными преимуществами для управления тремя компаниями одновременно.

Последние двенадцать лет она занимала должность вице-президента «Боулингер косметик» и была маминой правой рукой. Если бы не Кэтрин, фирма так и осталась бы процветающим, но маленьким кустарным производством. Кэтрин пошла на абордаж и убедила маму принять ее стратегию развития. В начале 2002 года до нее дошли слухи, что Опра Уинфри запускает в своем шоу новый эпизод под названием «Мои любимые штучки». Двадцать одну неделю подряд Кэтрин отправляла на студию «Гарпо» красивую коробку органического мыла и лосьонов «Боулингер», с фотографиями и статьями об экологически чистой продукции фирмы. Со студии позвонили, когда она готовила им двадцать вторую посылку. Опра выбрала своими любимыми штучками наш органический черный чай и маску для лица с маслом виноградных косточек.

Программа вышла в эфир, и доходы фирмы взлетели. В одночасье все спа-салоны и магазины класса элит пожелали иметь продукцию Боулингер. За первые шесть месяцев производство увеличилось в четыре раза. Три крупнейшие компании на рынке мгновенно предложили невообразимые суммы за покупку «Боулингер косметик», но Кэтрин убедила маму не продавать дело. Вместо этого она открыла магазины в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, Далласе и Майами, а спустя два года вышла на международный рынок. Хотя мне приятно думать, что мое мастерство маркетолога тоже принесло пользу, но фирма стала предприятием с многомиллионным оборотом благодаря Кэтрин Гамфриз-Боулингер.