Российская академия наук

Санкт-Петербургский институт истории

Греческий институт Филологического факультета СПб ГУ

Издание осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (проект № 12-61-01400)

Рецензенты:

чл. – корр. РАН И. П. Медведев

д. и.н. Е. Ю. Басаргина

Введение

Во второй половине XIX – начале XX в. Ближний Восток и Балканы являлись ареной соперничества западных держав – Англии, Франции, Австрии (Австро-Венгрии), Германии с одной стороны, и России – с другой. Постепенное ослабление и распад Османской империи открывали великим державам широкие просторы для колониальной экспансии. Обширные территории, крупные торговые порты Восточного Средиземноморья – все это привлекало внимание держав. Данный регион представлял особый геополитический интерес ввиду того, что через него лежал путь на Восток – к британским владениям в Индии, а также к странам центральной Азии и Китаю. Ключом к этому пути был Константинополь и проливы Босфор и Дарданеллы, соединяющие Черное море со Средиземным. Помимо конкуренции западных держав между собой, главное препятствие для их устремлений на Ближний Восток представляла Россия, которая со второй половины XVIII в. имела собственные интересы в регионе.

Получив в результате русско-турецких войн 1760-90-х гг. выход к Черному морю, Россия осознала своей первостепенной задачей обеспечение свободного доступа в море Средиземное, что давало ей возможность открытия новых торговых путей и экспорта сырья. Кроме соображений экономических, перед Россией лежала стратегическая задача: обширные южнорусские территории нуждались в обороне от посягательств со стороны Турции и европейских соперников. Поэтому преобладание в проливах и районе Константинополя стало для России первоочередным направлением в ее южной политике; путь к осуществлению этой перспективной цели лежал через Балканы.

Противостояние между Россией и западными державами за обладание проливами и Константинополем, господство на Балканах и в Восточном Средиземноморье определило все содержание политики на Ближнем Востоке в течение двух столетий и получило название восточного вопроса. На его решение были направлены военные и дипломатические усилия заинтересованных государств. Традиционно в историографии рассматриваются только военно-политическая и экономическая стороны восточного вопроса и при этом, как правило, недостаточно учитывается или вовсе игнорируется его важная религиозная составляющая^[1].

Ближний Восток являлся перекрестком религиозно-политических интересов христианских государств еще со времен Средневековья. Иерусалим, Гроб Господень был центром паломничества еще с первых веков нашей эры. Обладание Палестиной стало заветной целью европейских правителей. Крестовые походы, направленные на освобождение Гроба Господня от сарацинов, привели к образованию нескольких государств на Ближнем Востоке, управляемых выходцами из Западной Европы, и первому серьезному столкновению интересов Запада с самым значительным в то время государством Восточной Европы – Византией. Захват Константинополя в 1204 г. положил конец старой системе монополии Византийской империи и явился началом новой эпохи национальных государств на Балканах. По мере политического ослабления Византии и особенно после окончательного завоевания Малой Азии и Балканского полуострова османами консолидировалось и возрастало Русское государство. Получив от Византии христианскую веру, Русь восприняла также ее универсалистскую государственно-политическую идеологию. Византия традиционно считала себя наследницей Рима, который был обладателем всего культурного мира-ойкумены. Константинополь именовался Новым Римом, а жители восточной части империи называли себя ромеями, т. е. римлянами. Римская государственная идеология получила новое наполнение с принятием христианства как государственной религии; теперь все варварские народы рассматривались Константинополем как потенциальные объекты миссионерской политики. Крещение варваров сопровождалось их вовлечением в сферу византийских политических и культурных интересов, а в дальнейшем могло привести к включению этих территорий в состав империи^[2].

Византийская имперская политическая концепция была полностью воспринята на Руси. После падения Константинополя в 1453 г. окрепшее Русское государство осознало себя преемницей Византии. Эти идеи нашли идеологическое обоснование в теории Москвы – Третьего Рима, поначалу носившей эсхатологический характер. Определенное политическое звучание теории византийского наследства получили во второй половине XVII в., когда постепенное продвижение России на юг привело ее к прямым столкновениям с Османской империей, и перспективы выхода к Черному морю стали реальностью.

Моральное право России считаться наследницей Византии в течение XVI–XVII вв. подтверждалось как восточными патриархами, так и многочисленными представителями духовенства, приезжавшими в Москву за пожертвованиями. В XVIII в. имперские амбиции России приобрели более отчетливые формы и направление, а к началу XIX столетия, казалось, приблизилось их осуществление – овладение Константинополем и проливами.

Между тем в начале XIX в. произошло формирование национальной идеи греческого народа, которая через несколько десятилетий переросла в знаменитую Великую идею – идею воссоздания Византийской империи и объединения всех исконных греческих земель в одном государстве со столицей в Константинополе. Первым практическим шагом в ее осуществлении была греческая революция 1821 г. и образование независимого Греческого государства. Если до начала XIX в. греки видели свое освобождение от османского ига только с помощью русского оружия, то в XIX в. они опирались больше на поддержку западных держав, в первую очередь враждебной России Англии. Результатом было столкновение двух имперских амбиций, двух претензий на восстановление Византийской империи – великодержавной русской и национальной греческой^[3].

Середина – вторая половина XIX в. – время формирования самостоятельных государств на Балканах и расцвета балканского национализма. Идеологической опорой для этих тенденций было образование национальных, независимых от Константинополя автокефальных церквей, что, как правило, сопутствовало государственному отделению от Османской империи, а иногда и предваряло его. Провозглашение автокефалии Элладской церкви в 1833 г. (признана Константинополем в 1850 г.), Румынской в 1865 г. (признана в 1885 г.), Болгарской в 1870 г. (признана в 1945 г.), Сербской в 1879 г. – вот основные этапы этого процесса. Происходило разрушение основного принципа организации восточно-христианского мира в составе Османской империи – системы миллетов, т. е. немусульманских общин, пользовавшихся автономией. Восстановление и образование национальных автокефалий, имевшее прецеденты в поздневизантийскую эпоху, происходило самыми разнообразными путями, встречало сильное противодействие со стороны Константинопольского патриархата, зачастую десятилетиями не признававшего ту или иную автокефалию и даже не остановившегося перед объявлением раскола в отношении Болгарской церкви. Реакция России и Константинополя на эту национально-политическую борьбу в ее конфессиональном ракурсе, оперирование понятиями церковного права и средневековыми шаблонами византийского и османского времени для прикрытия чисто политических целей является интереснейшей и все еще недостаточно исследованной страницей истории дипломатии и политического сознания конца XIX – начала XX столетия^[4].

Приняв на себя роль покровительницы восточных христиан, Россия наполняла все свои стратегические и политические инициативы в направлении Ближнего Востока религиозным содержанием: оправданием этих инициатив была поддержка православия. Таким образом, Иерусалим и Константинополь становились двумя объектами особого внимания русской политики – первый как главная святыня христианства, второй как символ христианской монархии. Старая средневековая идеология, как хорошо осознавали русские дипломаты XIX в., была незаменимым политическим орудием в руках России, тем орудием, которое давало ей неоспоримое преимущество перед западными державами: стержнем всей ближневосточной политики была опора на единоверное православное население Османской империи. Вместе с тем она же являлась источником политического ослепления и ошибок, которые постепенно привели Россию к потере своего исключительного влияния на дела православного Востока. Рыцарской военно-политической авантюрой в духе Крестовых походов была предпринятая Николаем I Крымская война; возвращение Гроба Господня в руки православных обернулось для России трагическим поражением и потерей черноморского флота. Не менее донкихотской была постоянная щедрая и, как правило, бескорыстная материальная помощь восточным патриархатам и монастырям. Исходя из общего принципа поддержки православия на Востоке, русское правительство отпускало ежегодные громадные суммы для церковных учреждений Ближнего Востока, причем отчет в расходовании этих денег требовался далеко не всегда, и зачастую они использовались не по предназначению. Постоянная дипломатическая помощь, которой пользовались восточные церкви со стороны России, также исходила из соображений содействия притесняемому в Османской империи православию в противовес католической и протестантской пропаганде.

Во второй половине XIX в., умудренное опытом Крымской войны и неблагоприятной для России ориентацией всех балканских государств, из которых некоторые совсем недавно получили освобождение силой русского оружия, русское правительство начинает изыскивать новые методы политики на Ближнем Востоке и решения восточного вопроса^[5]. Идея Третьего Рима в царствование Александра III приобретает иную конфигурацию – теперь на смену славянофильской идеологии приходит политика национальная. Византийская идеология в 1880-90-е гг. становится преобладающей в русской политике; она нашла обоснование в публицистике и переживавшей подлинный расцвет русской школе византийских исследований. Российская империя, утверждали теоретики русского неовизантинизма конца XIX в., является единственной великой державой, имеющей православного царя; со временем она призвана господствовать над всем православным миром, включающим в себя Восточную Европу, Балканы и Ближний Восток. Однако неблагоприятные международные обстоятельства принуждали ее выжидать и собирать свои силы для будущего решения восточного вопроса, когда осуществится мечта всей русской политики – восстановления единого православного царства.

К началу XX в. в этой стройной внешнеполитической концепции появляются трещины: с одной стороны, активизируются сторонники немедленных действий в ближневосточном регионе, с другой – энергично разрабатываются планы политики на Дальнем Востоке. Уже тогда для многих было очевидным, что перенесение акцентов русской внешней политики с Ближнего Востока на Дальний, с таким энтузиазмом разрабатывавшееся С. Ю. Витте и его сторонниками, не было правильным. Поражение в русско-японской войне и революция 1905–1907 гг. показали со всей очевидностью не только ошибочность этого направления для внутренних дел государства, но и его пагубность для ближневосточной политики. Затянувшееся бездействие России на Балканах привело к ее самоустранению от дел в Восточном Средиземноморье. Вооружившись все тем же мечом объединения православных народов, в 1911–1912 гг. русское правительство добилось создания Балканского союза, который, однако, оказался далеко не столь послушным указаниям из Петербурга, как хотелось его инициаторам. Балканские государства, стремившиеся сами овладеть Константинополем и проливами, были остановлены Россией, которая не желала видеть другого хозяина на берегах Босфора, кроме себя. Пик имперских притязаний России и развития византийской идеологии пришелся на годы Первой мировой войны, когда осуществление мечты казалось уже почти свершившимся. Революция 1917 г., однако, привела к крушению этих планов, а вместе с тем и к концу византинизма в русской политике.

Сравнивая период начала XX в. с предыдущими двумя десятилетиями после русско-турецкой войны 1877–1878 гг., нельзя не отметить все большую политизацию византийской идеологии в сознании русской правящей элиты; церковно-политическая идея Третьего Рима теперь из предмета научных исследований и теоретизирований становится программой для практических действий и прямой агрессии в ближневосточном направлении. С другой стороны, очевиден все больший разрыв между грандиозностью замыслов и возможностями их практического осуществления: громкие имперские лозунги с претензией на господство над всем православным Востоком и шаблонные фразы касательно помощи православию находятся в противоречии с политическим бессилием перед лицом враждебных балканских государств и стоящими за их спиной европейскими великими державами. Отдельные успехи дипломатии и даже в целом успешная постоянная работа по укреплению русского влияния через русские учреждения на Востоке – такие как Императорское Православное Палестинское Общество, русское монашество на Афоне и за его пределами, конечно, приносили свои плоды, но были лишь островками на фоне общей малоблагоприятной для России ситуации в восточном вопросе. Кризис достиг крайней точки к середине 1910-х гг. и разразился Первой мировой войной.

Настоящая книга является продолжением нашей работы по изучению церковной политики России на православном Востоке в конце XIX в.^[6]