© С. Красаускас. 1962 г.

На 1-й странице обложки рисунок Марины Павликовской «Floating»

Поэзия

Мария Сухарева

Родилась в 1987 году в Воронеже. Выпускница факультета журналистики МГУ имени М.В. Ломоносова. По профессии – пресс-секретарь. Член Российского союза писателей. Финалист литературного конкурса «Георгиевская лента» в номинации «Поэзия» (2019). Финалист национальной литературной премии «Поэт года» в номинации «Поэзия» (2020). Вошла в лонг-лист I Международного литературного фестиваля «Казак Луганский» имени В. Даля и лонг-лист I Всероссийского литературного конкурса имени Дмитрия Донского. Член Союза писателей России.

«Неокрепшая зрелость, ты память мою озадачь…»

 
Неокрепшая зрелость, ты память мою озадачь
Надвигающим кепку подростком в немодном прикиде,
Зарывающим тайны из книжной своей пирамиды
На задворках одной из случайно построенных дач.
Примостила тома и из книжек построила мост
В заповедный мирок со «вчера», и «сегодня», и «завтра»,
Где упорно росла НТР из хребта динозавра,
Громоздя нашу Землю на хобот, на панцирь и хвост.
Неуемный подросток, справляясь с задачей в уме,
Всем пример подает, как решать непростые примеры.
На мосту отзывается мягкая поступь Венеры,
Восходящей из пены навстречу стареющей мне…
Мне Господь ортодокса милее античных богов.
По пустыне бродивший в немодном в то время прикиде,
Иордан освятивший, вкушавший лишь мед и акриды,
Возвещает благое Святой Иоанн Богослов.
Громовые раскаты, в негаснущем небе рыча,
Вышибают дождливые капли из щедрого неба.
Словно плачет о рае, потерянном глупостью, Ева.
Нам остался лишь деготь. И, может, еще саранча…
Брови хмурю под кепкой, взбираясь на верхний этаж
Пирамиды моей многотомной. Маячит разлука:
Динозавр умирает, Венера, печально безрука,
Новоселье справлять поспешает теперь в Эрмитаж.
А живое – оно навсегда поселилось не там,
А на даче случайной, и вовсе она не приелась.
Видно, крепнет во мне потихоньку проросшая зрелость,
Как букварь, мою душу слагая по нужным ладам.
После грома в природе, а нынче еще и во мне,
Вроде все как и прежде. Подросток все в том же прикиде.
Но готова не дрогнувшим голосом крикнуть: «Изыди!» —
Я хотевшему место во мне застолбить сатане.
 

«Моргнувши пару раз, фонарь ослеп…»

 
Моргнувши пару раз, фонарь ослеп
И в бездну мрака взял луну-подружку.
Через скакалки плещущихся ЛЭП
Перелетают голуби к кормушке.
В кромешной тьме, которой ночь щедра,
Сквозь караваны черных туч транзитом
Спешат, не дожидаясь до утра,
Навстречу ветру. Знают, что пронзит он
Холодным острым жалом. Впереди
Летят другие стайкою, легато,
Как будто в птичьей маленькой груди
Под опереньем спрятан навигатор.
Их клин похож на парусный корабль
С пернатым капитаном за кормилом,
Зовут на пир древесная кора
С избушкой, что не раз уже кормила…
Вот так, когда невзгодам вопреки
Стремишься к цели телом и душою,
То бремена становятся легки,
Из малой – цель становится большою.
 

Вторая молодость

 
Говорят, война заставляет взрослеть быстрее,
А порой, напротив, она же и молодит.
Вот казалось: он давно невозвратно стареет.
Весь – потухший взгляд, да и в целом потухший вид.
На ходу скрипят, как несмазанная телега,
В нем душа и голос, и в теле каждый сустав.
Но случилось так, что забытыми стали эго,
Дом и пенсия – знает он, запасник, Устав.
Как щелчком – гипноз, он апатию разом скинул,
Распрямилась враз ревматоидная спина,
На его, опять офицерски прямую, спину
Целый полк задач водрузила теперь война.
Взгляд горит огнем, как снаряд, покидая пушку.
Он не просто воин – он здесь полковой начарт.
И теперь боец, вспоминая жену-старушку,
Шепчет ей прощанье. Атаку спешит начать.
Он бежит, как спринтер. И только сверкают пятки.
И не чует боли, хоть пятки до крови стер.
С боевой подругой – вернейшей сорокапяткой —
Рука об руку он вбегает в войны костер.
Вот бывает – смерть, что людей возвращает к жизни.
Дым – что взгляд не застит, а делает взгляд ясней.
С боевой подругой, забывши о ревматизме,
В сорок пятый год мчится он навстречу весне.
И потом за чаркой водки, с друзьями на спор
(Их из школы – в бой, с арифметикой – не лады),
Скажет он: «Я дед! Не верите? Гляньте в паспорт!»
Впрочем, что бумажка? Он стал совсем молодым.
 

«Я хочу быть немного Бродским…»

 
Я хочу быть немного Бродским,
Чтоб меня с моим носом с горбинкой,
Строгим блеском очечных дужек
И нарядом простым, неброским
Прописали бы, как аскорбинку.
Даже пусть не любили б дюже
Или походя оскорбили,
Но считали лицом эпохи.
Перспективы весьма неплохи.
И бродить я хочу, не пасуя пред бродом,
По дороге, ведущей к нездешним свободам.
 
 
Может, буду чуть-чуть Есенин,
Жить наотмашь, резво и скоро,
Бесшабашностью всех дивить.
И легко в деревенские сени
Забегать, обнимать просторы
И черемухе кудри вить,
И общаться с рощей осенней,
Языком говорящей березовым,
На коне восседая розовом.
 
 
Я хочу подражать в непохожести,
Через слепок себя обрести,
Избегая банальность и штамп,
Чтобы шел изнутри, из-под кожи, стих.
Как Цветаева, страстью цвести,
Быть Художником, как Мандельштам.
 
 
Перекидывать строфы, как мячик,
Я хочу Маяковским маячить,
Словно маятник времени нашего.
Или, может, без дрязг и склок,
Воспевать красоту, как Блок,
Даже, может, ее приукрашивать.
 
 
Или дальше ступить в неизведанный век
И смотреть, словно Кедрин, куда-то наверх,
Где зияют во свете незрячие очи
Ослепленных сатрапом талантливых зодчих.
Но подумала я хорошенько…
Лучше быть хоть чуть-чуть Евтушенко.
Он же тоже хотел взять у всех по чуть-чуть,
А избрал тот единственный – собственный – путь.
И, наверное, многое сделаю,
Чтобы стать хоть чуть-чуть его Беллою,
Горделивою лебедью белою
Перед стаей ворон оголтелою.
 
 
Быть на всех них похожей хочу я,
Век грядущий в минувшем почуять,
Черпать силы у гениев оных,
Но не быть никогда в эпигонах.
Стать похожей на них не манерой,
А какой-то безмерною мерой,
Глубиною сердечных томлений
И ума высотою стремлений,
Широтою души, остротою пера…
Только в Вечность пока мне еще не пора.
 

Эд Побужанский

Родился в г. Черновцы (Украина). Детство и юность провел в г. Единцы на севере Молдавии. Окончил школу с золотой медалью. Служил в армии. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного университета и Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького (мастерская Юрия Кузнецова). Автор пяти поэтических книг. Стихи были переведены на румынский, украинский, чешский, английский и армянский языки. Член Союза писателей России. Основатель и главный редактор издательства «Образ». Живет в Москве.

МЕЖДУ ВДОХОМ И ВЫДОХОМ

Мы познакомились, когда мне было восемнадцать, а Эдуарду Побужанскому – двадцать один. Я училась на филфаке, он – на журфаке, мы оба писали стихи. Осень, кинотеатр, один пирожок с мясом на двоих. Что из этого могло получиться? Правильно, ничего. Побужанский был самонадеянно уверен, что влюблен без памяти, я – столь же самонадеянно, – что это неправда.

Время показало, что я была права, конечно. Но вот в чем я была абсолютно уверена, так это в том, что Побужанский – поэт. Не мальчик, который пишет стихи, как многие мальчики, точнее, как лучшие из них.

А именно настоящий поэт – со своим голосом, со своим складом стиха, с собственным словарем и удивительно точным душевным камертоном.

Он умеет надолго оставаться в памяти. Умеет приметить в нас то, что делает нас людьми. Хорошими людьми. Просто слабыми. Обыкновенными. Живыми.

В заглавном стихотворении сборника Эд Побужанский скромно признается: «Не поэт я – между слов пробел». Пожалуй, это лучшее, что может сказать о себе настоящий поэт. Потому что без пробелов даже лучшие стихи превращаются в бессмыслицу. И если нету выдоха – значит, это был не вдох.

Марина Степнова

Пуговицы

 
«Вы, русские, всегда все усложняете, —
вздохнул чешский поэт и переводчик,
закрывая мою книгу. —
Кому сейчас нужны рифмованные стихи?
Разве что детям!
Рифмы сегодня так же нелепы,
как пуговицы на голом теле!..»
Я промолчал.
Мне было неловко признаться,
что в детстве,
когда приезжал на лето
к бабушке,
я любил перебирать
разноцветные пуговицы
в жестяной коробке.
Перламутровые, деревянные, стальные,
разных форм и цветов —
они казались мне настоящим
сокровищем!
Я даже хотел стащить одну,
желтую пуговицу со звездой,
чтобы выменять ее
на рогатку…
А когда мы с дружком Сашкой
убегали на озеро,
то возвращались домой
только под вечер,
когда июньское солнце
закатывалось за горизонт,
словно большая
красная пуговица.
 

Простор

 
Чем дальше в лес, тем ниже солнце,
А на краю вселенской тьмы
Стоят вплотную мачты-сосны
И ловят космоса шумы.
 
 
В НИИ сидит ученый мрачный,
Пред ним приборов арсенал,
Но не они, а эти мачты
Из бездны выловят сигнал.
 
 
А на другом краю Вселенной
Мальчишка руки распростер —
Так тонким телом, как антенной,
Он ловит вечности простор!
 

Старуха

 
А кошки эти – семья старушья:
Семь во дворе да в квартире три.
Но даже те, кто живут снаружи,
У нее, у старой, тоже внутри.
 
 
Утром выйдет во двор и в плошки
То супу нальет, то молока.
Известно всякой бродячей кошке,
Что пахнет лаской ее рука.
 
 
Старуха стала почти неходячей
(Ах, ножки! – будто на каждой пуд),
А все выходила к родне кошачьей —
Кормила, жалела…
 
 
Может, врут,
Но говорят, когда гроб выносили,
Кошки в округе всей
Голосили.
 

Разговор

 
Я начал разговаривать с котом.
И с радио. А что потом, Алиса^[1]?
Покрыться мхом и снулым стариком
Поглядывать в окно с тоскою кислой?
 
 
Я начал разговаривать с собой.
И рад бы пошутить над этим, рад бы…
Но вышел разговор как ближний бой —
На расстоянье вытянутой правды.
 
 
Я начал разговаривать с отцом.
Мы были с ним полжизни не враги ли…
И вот я тут. Седой. С его лицом.
Реву и рву пустырник на могиле.
 

Звонок

 
Каждый недавно умерший
получает право
на один короткий звонок —
чтобы только сказать,
что с ним все в порядке.
Обычно звонят детям,
реже – родителям,
звонят мужьям и женам
(иногда даже бывшим!),
и почти никто
не звонит
на работу,
в церковь,
в больницу,
в собес.
Никто не звонит
на прямую линию с президентом
или экстрасенсу
из известного телепроекта.
Говорят, таких номеров
даже нет в телефонной книге.
Есть только эти:
мама, папа,
сын, дочь,
любимый,
любимая…
 

Проза

Анастасия Перкова

Родилась и живет в Новосибирской области. Автор трех романов. Лауреат Национальной молодежной литературной премии для авторов, пишущих на русском языке, в номинации «Художественная книга: проза» (Роскультцентр, 2020) за роман «Стерегущие золото грифы». Участник первого Сибирского фестиваля фантастики и фэнтези «Звезды на полке» в Новосибирске и Межрегионального семинара молодых литераторов в Алтайском крае.

Таежная дева
фрагмент романа «Стерегущие золото грифы»

Снаружи послышались оживленные голоса, и Ойгор^[2] выглянул из своего небольшого, крытого корой аила, скорее напоминавшего шалаш. Охотники толпились на улице, обступив кого-то. Ойгору отсюда не было видно, что их так заинтересовало. Охваченный любопытством, он вышел из аила и поковылял к сборищу так быстро, как только позволяли его непослушные, неестественно выгнутые ноги. Сегодня болели они нестерпимо – на смену погоды.

Еще в раннем детстве Ойгор переболел кочевой болезнью^[3] и чудом остался жив. Вот только ноги его не выросли до нормальной длины. Кости на них стали толстыми, узловатыми, а суставы – вывернутыми. Несмотря на такое увечье, роста Ойгор был среднего. Ходил мужчина с трудом, а доставшуюся от отца лошадь приучил опускаться перед хозяином на колени, иначе Ойгору просто не удалось бы сесть верхом.

Охотничье зимовье представляло собой единственную улицу, с одной стороны которой неровной линией пристроились разномастные аилы, а с другой тянулись жерди коновязи. Одним концом стойбище почти тонуло в Тайге, за другим раскинулось небольшое заснеженное поле, летом пораставшее травой и цветами высотой по пояс взрослому мужчине. С этого края и жил Ойгор. В полупустом стойбище селились те охотники, что не уходили в Тайгу на всю зиму. Те, кого не влекло одинокое существование и полное единение с природой. Но даже живущие здесь порой пропадали на промысле по нескольку дней.

Пока Ойгор доковылял до толпы, тут собрались уже все мужчины, кто не ушел сегодня в Тайгу. Они смеялись, показывали на что-то пальцами и отпускали грязные шутки.

Рядом с одним из охотников стояла босиком незнакомая молодая девушка, кутавшаяся в его огромную бурую шубу, отороченную дорогим собольим мехом. Это был лучший охотник на всем Пазырыке и полная противоположность Ойгору: высокий, сильный и невероятно удачливый. Его плечи, руки и грудь сплошь покрывали рисунки, изображающие самых разных хищников, терзающих добычу. То была его суть.

Ярко-рыжие волосы незнакомки висели грязными нечесаными прядями. Она пугливо, подобно дикому зверьку, оглядывала собравшихся и, кажется, дала бы деру, если бы Охотник не сжимал ее плечо капканной хваткой.

– Вот так дичь! – потешались охотники. – Это в каких же краях такие водятся? Видать, не те мы места выбираем…

– А много ли меху с нее будет?

Последний вопрос вызвал очередной раскат дружного гогота.

– А что, пусть девчонка с нами жить остается, – многозначительно, но осторожно предложил один из мужчин. – Поделишься?

– Нет, – отрезал Охотник, улыбаясь ровными белыми зубами. – Женщинам тут нечего делать. Перессоримся только.

– Верно, – поддакнул один из бывалых стариков. – Тайга нам мать и жена, да и семьи всех в стане ждут. Куда же денем ее? Нездешняя она. Говорить-то умеет?

– Умеет, наверное, – ответил Охотник. – Но вряд ли по-нашему. Меня не понимает, а сама все молчит. Хочу вот каану подарить диковинку, когда в стан вернемся.

Он хитро обвел острым взглядом толпу.

– Разве что выкупит ее кто у меня… Только чтоб потом дома в стане оставлять. Сюда, на зимовье, не таскать.

– Сколько просишь?

– Торг, – сказал Охотник.

Торговались вяло, нехотя. Почти все были люди женатые и куда девать девчонку – не могли придумать. Не к жене и ребятишкам же привести. Таежная дева осмелела и смотрела увереннее. Глаза ее отливали то хвойной зеленью, то скорлупой кедрового ореха.

– Я! – выкрикнул тут Ойгор, стоящий позади всех. – Я ее куплю.

Мужчины захохотали пуще прежнего.

– Ты-то что с ней делать станешь?

– Гляди – тихоня, а все туда же.

– Шшш, – оборвал их Охотник. – Мне больше интересно, чем он станет платить.

Ойгор прибился к охотникам только потому, что отец его был из них. Он сызмальства брал увечного мальчика зимовать с собой в Тайгу, когда по снегам пушной зверь надевает свои лучшие шубы. А потом сгинул отец. Тайга взяла его. И Ойгор не стал искать себе другого дела. Он тогда был застенчив и не мог попросить чужих людей обучить его какому-нибудь ремеслу, что давалось бы легче охоты. Поэтому он взял отцовы снегоступы, лук, силки и лошадь и на следующую зиму присоединился к остальным охотникам.

Конечно, он не мог охотиться так много, как прочие, да и удача с ним рядом не шагала. Поэтому и задал Охотник такой вопрос, зная, как беден Ойгор.

– У меня есть шкурка серебряной лисы, – несмело ответил Ойгор.

Охотники восторженно ахнули.

– Да ну! Врешь? – Охотник удивленно поднял бровь. – Ушли они из этих краев. За всю зиму ни одной никто не добыл, а у тебя есть?

– Была бы, так похвастался, – крикнули из толпы.

– Я никогда добычей не хвалюсь, – просто сказал Ойгор.

– Принеси, покажи, – настаивал Охотник, обняв свой товар за плечи. – Небось, дохлую подобрал? Девушка злобно зашипела, пытаясь отстраниться от своего захватчика.

– Пойдем вместе. Заберешь плату и оставишь мне девчонку, – попросил Ойгор. – Ты же знаешь, мне трудно ходить.

– Я товар предлагаю, – ухмыльнулся Охотник. – За платой бегать – поищи кого другого. А у меня покупатель найдется.

Ойгор волновался. Ему показалось, что путь до аила и обратно отнял больше времени, чем должен был. Вдруг Охотник передумает? Но все ждали его. Очень уж хотели посмотреть, чем дело кончится.

К его возвращению зубоскалы уже нашли себе новую забаву. Кто-нибудь протягивал к девушке руку, будто намереваясь схватить, а она рычала, иногда даже клацала зубами, едва не вонзая их в плоть обидчиков. У Ойгора больно кольнуло в груди. Как можно так потешаться над живым человеком, словно это зверь какой?

Он кашлянул, привлекая к себе внимание, и развернул блестящую серебристую шкурку. Мужчины завистливо ахнули, кто и присвистнул. Мех был хорош – густой и мягкий. Отлично выделанный, он играл и переливался на солнце. Что-что, а выделывать меха у Ойгора всегда получалось.

Охотник пощупал шкурку, даже понюхал ее, сосредоточенно сведя брови.

– Дело, – наконец сказал он. – Забирай дичь. Да только шуба-то на ней моя. Пусть снимает.

Он практически вытряхнул девушку из теплой шубы, и она едва не потеряла равновесие. Ойгор и до этого обратил внимание на ее голые по колено ноги, но и подумать не мог, что под одеждой с чужого плеча она полностью обнаженная. Он отвел взгляд, быстро скинул свою собственную залатанную шубенку и протянул девушке. Неизвестно, что сегодня взбудоражило народ больше: вид редкого драгоценного меха или этой странной чужеземки.

Раньше он понятия не имел, зачем сохранил один из нарядов умершей матери, когда уходящим на небесные пастбища принято отдавать с собой абсолютно все их добро. А вещи эти Ойгор возил на зимовье как память о матери. И не оставлять же их гнить в сыром промерзшем аиле, где очаг умирал на зиму, потому что некому было его накормить.

Ойгор поманил девушку движением руки, не пытаясь схватить.

– К коновязи ее привяжи на ночь, не то сбежит, – насмешливо посоветовал Охотник.

Отсмеявшись вдогонку удаляющейся странной паре, все начали расходиться. Девушка шла чуть впереди Ойгора. Она не пробовала сбежать, лишь изредка оборачивалась, будто взглядом спрашивая дорогу. Мужчина же почти жалел о своем безрассудном поступке и не понимал, что его на такое подвигло. Он собирался обменять лисью шкурку очень выгодно. За нее могли дать приличный пучок стрел с железными наконечниками. Или целую охапку обычных деревянных. А на них Ойгор постепенно выменивал бы все, что понадобится для жизни. Он бы все лето прожил на одну такую шкурку – много ли ему, одинокому, надо? А теперь почти нечего будет продать в стане. Вот глупец!

Ойгор окликнул девушку, указывая рукой на свой аил. Она покорно вошла, тут же замерев на входе и восторженно оглядывая тесное жилище.

– Ты, видно, в лесу на дереве жила, – усмехнулся Ойгор. – Смотришь, будто к каану в гости забрела. Проходи же.