Журнал «Юность» № 03/2025

© С. Красаускас. 1962 г.

Поэзия

Иван Удальцов

Родился в 2002 году в Москве. С отличием окончил факультет международной журналистики МГИМО МИД России. Многократный победитель и лауреат всероссийских и международных олимпиад, стипендий, конкурсов в области филологии и истории. Автор двух книг стихотворений, ряда научных публикаций, участник всероссийских и международных научных конференций.

* * *

 
…А на пятый день, когда утром мы вышли на палубу,
Большой скалистый архипелаг раскинулся слева по курсу.
«Это, —
Рассказывал нам красивый улыбчивый лейтенант,
Приосанившись и заложив за спину руки в белоснежных перчатках, —
Это и есть знаменитые
Острова неисполненных обещаний.
Тот, что ближе всего,
Солитьюд по-английски зовется,
А на местном наречии – Онима.
Там однажды поймали большого
Человека-слона. Представляете?
С хоботом, в шкуре,
Но с достаточным разумом. Впрочем,
Он был болен и скоро скончался.
Да и мы не задержимся здесь».
 
 
Он говорил, и соленая влага
Оживляла его красивое улыбчивое лицо.
 
 
Ближе к вечеру стало очень прохладно.
 

* * *

 
Главная трудность
В обороне воздушных замков:
Под конец они тают.
 
 
Растворяются
Прямо у тебя за спиной,
Недвусмысленно
Исчезают у тебя под ногами.
 
 
Как же так, —
Кто-то мог бы воскликнуть, —
Нельзя!
Ведь незыблема мощь бастионов,
Ведь надежна
Грозных башен надменная твердь!..
Ведь…
 
 
Кто-то мог бы воскликнуть,
Но ты,
Наш священный герой в пыльных латах,
Наш последний герой,
Претерпевший две тысячи битв
И врагов истребивший без счета, —
Да, ты! —
Ты не должен впадать в малодушье:
 
 
Ты с начала всё знал,
И, всё зная, вступил снова в битву.
 
 
В обреченном бою оправдай неизбежность победы.
 

Проза

Светлана Швейкина

Родилась в Орловской области. Окончила филологический факультет ОГУ имени И. С. Тургенева. Живет в Подмосковье.

Выпускница курсов Band.

Копирайтер. Пишет рассказы и стихи. Сейчас работает над романом о трех поколениях женщин. Воспитывает двоих детей.

Щёлок

Гошина роза должна была быть нежно-розового, почти пудрового цвета, как с этикетки мыла фабрики «Свобода», бабушка берегла его для купания, а руки мыла хозяйственным.

Саженец быстро дал новые побеги. Веточки и листья с красными, как кровеносные сосуды, прожилками постепенно становились зелеными, и на их концах появлялись бутоны. Я с нетерпением ждала цветов.

– Когда тебе мать наконец подстрижеть? – ворчит бабушка, внимательно высматривая тлю на новой розе.

– Хочу длинные, чтобы прически делать, – говорю я, провожу рукой по волосам и радуюсь, что их скоро можно будет собрать в хвост.

Я недавно посмотрела по телевизору конкурс «Варвара краса – длинная коса», там были девочки с длинными волосами и среди них выбирали самую-самую. У победительницы были волосы почти до пола. В финале папа ей сделал прическу, которую назвали «Обманщица». Волосы как-то спрятали под косу, проходившую вокруг головы, и получилось каре. Помню, даже ведущий воскликнул: «А где волосы?» И теперь я представляла, что смогу сделать такую же, когда отрастут мои.

– Не смеши мои коленки! – Бабушка прищуривается и растирает между пальцами зеленую точку. – Отращиваеть она… Что там отращивать? Три пера? И те как гусями щипанные. Фу! – Ба вновь давит тлю. Цокает и беззвучно ругается. – Вот у мене две косы были, с руку каждая.

С недоверием смотрю на бабушку. Для меня ее слова о косах ничего не значат. Я привыкла видеть ее голову с проплешинами и редкими, черными, вперемежку с седыми волосами, зачесанными гребнем назад, как делают мужчины, когда стесняются своей лысины.

– Ладно, у Тайки тоже три пера, – не отрываясь от куста, продолжает бабушка, – но она хоть кудрявая. А ты вон – под солому крытая.

Жажда возвращает меня в настоящее. Протягиваю руку и нахожу бутылку воды. Движением большого пальца откидываю крышку и делаю глоток. В салонное зеркало вижу, как мотоциклист объезжает пробку, лавируя между машинами. Улыбаюсь своему отражению, асимметричной стрижке и короткому затылку. «Да, ба, совсем не три пера, но сейчас мне нравится так».

Бабушка почти не вспоминала свою мать, только когда приходилось к слову. Иногда называла ее старой бабкой.

Я долго не могла представить, как она выглядела, потому что даже на могиле не было фотографии: там стоял простой крест с завитками на концах, сваренный из трубы, и железное надгробие.

Еще реже она говорила о старшей сестре и никогда не называла ее имени, во всяком случае, при мне. Девушка умерла во время войны от туберкулеза. Бабушка тоже болела, но ее организм оказался сильнее.

– Муська – вылитая Аксинья, – говорила мама после очередного спора с бабушкой. – И чем старше становится, тем больше на нее похожа. Бабка вечно ее цепляла: «Тебе нужно было мужиком родиться. Какая ж ты баба? Ни пол нормально помыть, ни еду вкусно приготовить. Сестра твоя – вот хозяйка!» А вообще Муська внешне на мать очень похожа. Мне кажется, Аксинью это даже раздражало. Она часто старшую дочь вспоминала, говорила: «Моя красавица».

Перескакивая с одной мысли на другую, обращаю внимание на маршрут: навигатор показывает, что пробка скоро закончится и можно будет ехать быстрее. Делаю еще глоток и убираю бутылку в подстаканник.

Розовых кустов у бабушки было немного. В основном алые, бордовые и бледно-розовые. Бутоны-луковки появлялись в конце мая и распускались в махровые чаши в начале лета. Мне всегда нравилось, когда на ветке их было несколько, – готовый букет, который мне вряд ли дадут срезать, но за которым так радостно наблюдать.

Когда-то для меня стало открытием, что у розы пять чашелистиков, словно кто-то собрал пальцы в щепоть и прячет внутри что-то очень важное. Со временем из-за них робко появляются первые бархатные лепестки. Они плотно жмутся друг к другу по спирали, как страницы свернутого в трубку журнала. И вот уже в завитках можно увидеть капли росы, а в солнечный день – пчелу, которая бережно жужжит у самой сердцевины, перебирая лапками.

Кажется, что я сама была этой пчелой: аккуратно прикоснуться к лепесткам, наклониться и вдыхать тонкий сладкий запах розы, раствориться в нем. Трогать шипы на стеблях, острые, похожие на кошачьи коготки.

– Тьфу ты! Веник забыла. – Бабушка стоит в серых галошах на босу ногу с ведром мутной жидкости в руках. – Принеси.

Я бегу в сарай, нахожу у входа веник с короткой ручкой, обмотанной лентами из старого платья. Здесь же стоят открытый чугунок с золой и сито.

– Ба, а что это? – Отдаю бабушке веник и показываю на ведро.

Она несколько минут молчит, всматриваясь в мутную воду, словно пытается увидеть свое отражение.

– Щелок с мылом. Тля его не любить, а розам еще и удобрение. – Бабушка идет в сторону нового куста, я – за ней. – Где-то муравейник, не могу найтить. – Она перехватывает ведро в другую руку. – Муравьи тлю разводють, если сейчас запустить, то бутоны начнуть отваливаться и роза загнется.

Я сажусь на корточки у розового куста. Маленькие бледно-зеленые ромбики с паутинчатыми лапками, как чешуйки еловых шишек, плотно перекрывая друг друга, облепили один из бутонов. Замечаю отдельные точки на стеблях и листьях розы:

– Ба, какие они противные, буэ! – зажмуриваюсь и трясу головой.

Мне кажется несправедливым, что такой красивый цветок могут загубить какие-то насекомые только потому, что их много.

Бабушка ставит ведро на землю, опускает в него веник. Наклоняется над кустом и аккуратно давит тлю пальцами.

– Принесла же вас нечистая. А ты что стоишь? – поднимает на меня глаза бабушка. – Лейку с водой принеси. Раздавить-то я их раздавила, теперь смыть надо.

Я зачерпываю воду из стоящего у края палисадника корыта. За день вода успела согреться, и на фоне вечерней прохлады очень приятно опустить туда руки.

– Много не таскай – грыжа будеть! – кричит мне бабушка с другого конца.

Лейка, большая и тяжелая, неудобно трется об ноги, и мне приходится сильно наклоняться в противоположную сторону, вытягивая руку почти параллельно земле, чтобы иметь возможность идти.

– Я же сказала, много не наливать! – ворчит бабушка, забирая у меня воду. – Вся в Тайку, хоть кол на голове теши – она свое!

Опускаю голову, переводя взгляд на мокрые сандалии.

– Еще и ноги промочила, да? Что за беда с тобой!

Бабушка аккуратно отряхивает розовые побеги, берет лейку и, словно, купая ребенка, бережно поливает листья и бутоны водой. Затем надевает резиновые перчатки, торчащие из накладного кармана полинявшего платья. Берет веник и щедро опрыскивает куст уже из ведра.

– Вот так… хорошо, – шепотом, растягивая слова, говорит бабушка. Оглядывает растение и выливает немного раствора под корень. – Бери лейку. Другие тоже нужно полить.

Скорая помощь со звуком сирены приближается по встречной полосе. Вместе с остальным потоком смещаюсь вправо, освобождая пространство в центре дороги. Провожаю машину взглядом в боковое зеркало и вспоминаю глупую шутку: «Если уж попасть под машину, то под скорую». В детстве это казалось безумно остроумным.

Уже поздним вечером сижу за массивным кухонным столом, придвинутым длинным краем к подоконнику. Сверху он покрыт старой клеенкой, шершавой на ощупь, с порезами в нескольких местах. Мои ноги упираются в тумбу под столешницей, куда бабушка убирает посуду и хлеб. Мне неудобно, и я подгибаю одну ногу под себя. От эмалированной тарелки поднимается сладко-сливочный пар молочной лапши, рядом лежит горбушка простого белого хлеба. Остывая, молочный суп начинает покрываться пленкой, которую я не люблю. Есть я не хочу и делаю вид, что лапша очень горячая. Потом ее можно будет вылить в кошачью миску.

– И все-таки нужно сказать Тайке, чтобы тебе подстригла. – Бабушка сидит напротив и задумчиво смотрит в окно. Ее локти лежат на столе, а пальцы собраны в замок. – Не нравится мне эта туча́, как бы не пришлось снова розы опрыскивать.

Она на минуту поворачивает ко мне голову и снова переводит взгляд в окно:

– Что ты не ешь? Горячо? В коридор снеси, там быстрее остынеть.

Я отказываюсь от ее предложения и продолжаю возить ложкой в молоке и вермишели. Кухню освещает только одна лампочка без плафона в центре потолка. Тусклый свет рассеивается, превращая оконные стекла в полупрозрачное зеркало. Я вижу бабушкино задумчивое лицо, свои неровно отрастающие после прошлой стрижки волосы, отражение лампочки под потолком, темное небо с лоскутами плотных серых облаков и очертания большого палисадника, где мы несколько часов назад опрыскивали розы от тли.

Повисающую между нами тишину чуть слышно разбавляет радио. Приемник стоит в бабушкиной спальне на столе. Дверной проем комнаты закрыт тяжелыми шторами и выходит прямо на кухню. Два мужских голоса ведут неспешную беседу на «Радио России», но я не могу разобрать о чем.

Несколько раз ложкой зачерпываю молоко и выливаю его в тарелку, внимательно наблюдая за бабушкой. Вижу, что слова словно застревают в ее горле. Я знаю эту тишину и жду, когда начнется рассказ.

– Пип, пип, пип… Московское время двадцать часов… – раздается на радио.

– Бам, бам, бам… – вторят настенные часы с маятником в гостиной.

Сигналы точного времени возвращают бабушке голос:

– Вот же ж бываеть. Мы со старой бабкой раньше сами мыло варили и для купания, и для рук. Чистым щелоком стирали. Не было ни шампуни, ни порошка. – Бабушкин голос звучит монотонно и глухо.

Для меня это что-то про магию. Представляю ее над булькающим котлом в остроконечной шляпе, как ведьму из диснеевского мультика. Еле сдерживаю смех и делаю вид, что поперхнулась, но бабушка этого не замечает.

– Золу водой заливали, отстаивали, и получался щелок. Потом топили жир, какой был. Перемешивали со щелоком и – на огонь. – Ба странно усмехается. – Мыло как творог сворачивается, когда нагреваешь. А там снять, пересыпать солью, и можно собирать. Делов-то… – Голова бабушки повернута к окну, но она как будто не видит, что там происходит. – А тогда почему-то не смогли… – Бабушка молчит несколько минут, поджимает губы и с шумом выдыхает. – После войны уже было. Решили купить на рынке. – Машинально трет ладони друг об друга, будто моет руки. – Уж не знаю, что они там намешали, может, щелока слишком много, тогда-то у нас с матерью волосы и вылезли… Что только не делали, но гуще не растуть…

Бабушка снимает гребень, проводит им по редким волосам, снова крепит на затылке и поворачивается ко мне:

– Чего не ешь? Остыло уже.