Ежемесячный литературно-художественный журнал

До 1943 г. журнал выходил под названиями “Вестник иностранной литературы”, “Литература мировой революции”, “Интернациональная литература”. С 1955 года – “Иностранная литература”.

Журнал выходит при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации, Министерства связи и массовых коммуникаций Российской Федерации и фонда “Президентский центр Б. Н. Ельцина”

© “Иностранная литература”, 2012

Миа Коуту

Божьи яды и чертовы снадобья
Роман

Воображение – это обезумевшая память.

Мариу Кинтана

Перевод с португальского Екатерины Хованович

© Mia Couto, 2008

© Екатерина Хованович. Перевод, 2012

Глава первая

Врач Сидониу Роза втягивает голову в плечи, готовясь переступить порог с тем же трепетом, с каким склонялся бы над вскрытым чревом пациента. Он посещает на дому семью Бартоломеу Одиноку, отставного механика из поселка Мгла. Супруга больного, дона Мунда, встречая врача в дверях, не удостаивает его ни словом, ни даже улыбкой. Приходится выкручиваться самому:

– Ну что, наш Бартоломеу сегодня молодцом?

– Таким молодцом, что впору нести ему в кровать молитвенник и свечи…

Хриплый голос звучит будто издалека, кажется, она говорит через силу, тема ей в тягость. Врач не уверен, что верно понял. Он ведь португалец, в Африке без году неделя. Ну что ж, второй заход:

– Я, дона Мунда, о вашем муже спрашиваю…

– Он очень плох. Соль вся в крови разошлась.

– Какая соль? У него сахарная болезнь.

– Он не согласен. Говорит, если, мол, у него диабет, то у меня черти на обед.

– Вы все ругаетесь?

– И слава богу. Нам ведь больше заняться нечем. Думаю, доктор, ругань для нас – все равно что для других любовные признания.

Мунда останавливается посреди коридора и заправляет под платок выбившуюся прядь, будто эта жалкая кудряшка – последний знак ее остывающей чувственности.

– Скажите, доктор, а у Бартоломеу не та хворь, которая нынче ходит по поселку?

– Нет, это другая болезнь.

– Тут недавно один из таких сумасшедших пробегал: руками машет, того и гляди взлетит.

– Медпункт ими битком набит, почти все – солдаты.

– Знаете, как их народ называет? Малохоликами.

– Да, я знаю. Малохолик – забавное слово…

– Думаете, это сглаз?

– Никакого сглаза не существует, дона Мунда. Болезни возникают по объективным причинам.

Мунда стучит в дверь спальни-крепости, где заперся и чахнет уже который месяц ее старик. Она ждет, что Бартоломеу проворчит что-нибудь в ответ. Тщетно. Не жалея костяшек пальцев, она барабанит снова. Доктор Сидониу робко пытается ее остановить.

– Может, он спит. Я попозже зайду…

– Ничего, этот проснется как миленький.

Иногда она называет мужа “этот”, иногда сокращает его имя до Барту. Сейчас, прижавшись щекой к доскам, она трясет щеколду. Наконец из спальни доносится:

– Зачем?

С самого приезда Сидониу Роза не устает удивляться. Вот, например, что это за вопрос вместо “кто там?”. Но дона Мунда уже объясняет, что привела доктора. Муж цедит сквозь зубы: врач пусть войдет один, а то при виде жены у него пульс сбивается, черти б ее драли при всем к ней почтении.

Теперь надо ждать, пока он откроет. Дона Мунда истолковывает врачу-португальцу смысл тягучих и вязких звуков, доносящихся из-за двери. Слышно, как старый Бартоломеу медленно, как застывающая лава, сползает с кресла, слышно, как стонет, нагибаясь, чтобы надеть носки. А сейчас, говорит Мунда, сейчас он натянет чулки, чтобы они прикрывали колени.

– Ваш муж так тщательно обувается…

– Да ладно! Ему просто стыдно.

– Стыдно?

– Он говорит, что у него все ноги в коросте, а ногти отросли так, что аж землю загребают.

– Ну, дона Мунда…

– Это не я говорю, это он. А еще рассказывает, что его дед перед смертью покрылся чешуей…

Если верить Бартоломеу, это у них семейное – перед смертью превращаться в ящерицу. Вот и он постепенно ящеризируется. Тело, правда, еще кое-как держится, но душа-бедняга уже пресмыкается вовсю. Жена ворчит, а потом вздыхает:

– Остался бы дурень в больнице. Да ведь такому хоть кол на голове теши! А в городе – так ему было хорошо.

Бартоломеу не выписался, сбежал. Ему поставили капельницу от слабости, кормили через кровь. Но сам он считал, что все наоборот: это его флюиды, которые выкачивают из него через вену, кормят всю больницу. Краденая кровь бежит по жилам здания, стекает по стенам и на закате отражается в небесах. “Больница – место нездоровое”, – заявил старик, дал деру и вернулся в свою берлогу: “У нас с моим домом на двоих одна болезнь – тоска по невозможному”.

– А уж мне до чего было хорошо! – стонет жена. – Лучшее, что со мной в жизни случилось, – это когда дурня упекли в больницу…

Дона Мунда набирает в грудь воздуха для горестного вздоха, но не успевает выдохнуть. Дверь наконец открывается как раз в тот момент, когда врач спрашивает:

– Анализы ему там сделали?

Вместо ответа является Бартоломеу. Бывший механик – тень, тающая в темноте. Он стоит, вцепившись обеими руками в пряжку, боится, что штаны упадут.

– А, доктор. Это точно вы… А то эта меня иногда обманывает, переодевается, чтобы я ее не узнал и впустил.

Решительный жест жене: мол, останься за дверью. Неуверенным шагом, будто проталкиваясь сквозь толщу удушливого смрада, доктор входит в темную спальню. Балтоломеу, волоча ноги, плетется впереди. Сзади, стараясь не слишком быстро догонять их, крадется дона Мунда. Шаги Бартоломеу – короткие, так ходят по тюремной камере. Ее шаги округлые – будто она идет по острову.

– Итак, друг мой, вам лучше?

– Если мне когда и станет лучше, это уже буду не я.

– Рад видеть вас, как всегда, в философском расположении духа.

– Извините, доктор Сидоню, видеть-то и я вас рад, – говорит старик, – да не рад, что я – пациент.

В поселке все, как сговорившись, зовут португальца Сидоню, и ему даже нравится, что его перекрестили: новое имя – шаг к тому, чтобы стать новым человеком. Он снисходительно улыбается больному старику:

– Стало быть, сегодня мы настроены пессимистически?

– Вот скажите, доктор, чем можно излечиться от моей болезни?

Разве что подцепить еще какую-нибудь, хочется сказать врачу, но он сдерживается и вместо этого рождает афоризм:

– Жизнь неизлечима, дорогой мой.

Старый Бартоломеу передвигает ногу за ногу, чтобы спрятать дырявый носок. Сам на краю могилы, а все думает, хорошо ли выглядит. Морщась от сигаретного дыма, он то вздохнет, то застонет.

– Видите синяки под глазами? На лице уже не умещаются. А печень? Печень вот-вот из носу полезет.

Для него печень – не орган. Печень – это такой флюид, растекающийся по внутренностям. Перед смертью человек превращается в бурдюк, полный желчи.

– И вдобавок я никак не сойду с этого проклятого корабля.

– Мутит?

– Мутит, да еще и качает, как хрен знает что, будто я до сих пор на той дерьмовой посудине.

Посудина – это трансатлантический лайнер “Инфант дон Генрих”. В его машинном отделении, в мрачном, как нынешняя спальня, трюме, Бартоломеу Одиноку с десяток лет прослужил механиком. Он был единственным чернокожим членом команды, чем очень гордился. Потом всему пришел конец: колониальный режим пал, корабль сидел на мели, постепенно превращаясь в металлолом и ожидая, как и сам бывший механик, отправки на свалку.

– Вы весь в белом, как капитан корабля…

– Это всего лишь медицинский халат.

– Серьезно, я как будто еще на борту, в походе, даже плеск воды слышу…

Ностальгия и впрямь плещется в его глазах, когда он рассматривает выцветшую фотографию в рамке на стене. Там сам Бартоломеу среди курсантов и матросов с “Инфанта дона Генриха”. Под фотографией – бело-зеленая эмблема Колониальной судоходной компании.

– Доктор Сидоню…

– Да, друг мой.

– Лекарство-то вы прихватили?

– Какое лекарство?

Старик грустно усмехается. Прикрывает глаза, мотает головой. Вздох размывает границу между смирением и упрямством.

– Ну то самое, доктор, длинноногое, сисястое, крутобедрое…

– Вы все еще настаиваете на этой идее, Бартоломеу?

– Сама идея на мне настаивает, доктор, только благодаря ей я еще жив.

И тут же напоминает скороговоркой, будто боясь не успеть. Ведь как было? Он перестал выходить. Сначала из дому. Потом из комнаты. Улица стала чужой, далекой, недостижимой страной. Так недолго и человеческий язык позабыть.

– Я ничего не чувствую, доктор. Я сижу сиднем.

И от постоянного сидения причиндалы его, как он сам рассказывает, свисают все ниже и ниже. Были в паху, отвисли аж до колен, висели до колен – теперь до щиколотки.

– Потому-то я носки и не снимаю. Мои интимные части волочатся по полу.

– Ладно, Бартоломеу, в конце-то концов, чего именно вы боитесь?

– Боюсь оттоптать себе помидоры…

Вместо смеха выходит кашель. Врач из солидарности тоже кашляет. Старик недоверчиво косится на него: не притворяется ли доктор? Потом жадно затягивается сигаретой, раздувая грудь, и снова принимается выталкивать слова. После каждой фразы – пауза.

– Раз уж сам я теперь не выхожу, доктор, может, вы мне вызовете на дом девчонку из таких… гладких, нарядных, пухленьких?

– Не знаю, не знаю…

– Видел по телевизору: теперь есть мулатки-блондинки, с голубыми глазами. Вот мне бы такую, доктор.

Надо, мол, растревожить сердце, растрясти тело, несчастное тело, исхудалое, но невыносимо тяжелое, переполненное печенью.

– Приведите мне малышку лет четырнадцати-пятнадцати, но чтоб не курила.

– Некурящую?

– По мне курящая женщина – тот же мужик…

– Рад, что мечты вас не покидают, пусть даже это недостижимые мечты о сисястых малолетках.

– Я мечтаю на полном и законном основании, доктор. Ведь если бы не любовь, вернее, если б не надежда на любовь…

Сдвинув колени, он созерцает свои ступни, будто смотрит за линию горизонта в тоске по временам, когда здоровья хватало на то, чтобы к телу относиться наплевательски. Теперь уверенности осталось совсем мало, жалобы – и те звучат неуверенно.

– Устаю мечтать. Мечты – это работа, собачья работа.

– Если бы вы не мечтали, давно собрали бы инструменты.

Инструменты разбросаны по полу. Бартоломеу отказывается убирать их в ящик.

– Мне с ними не так скучно, – оправдывается он. У доны Мунды для этого хаоса свое объяснение: муж все еще надеется, что его срочно вызовут что-нибудь ремонтировать.

– Вылечите меня от мечтательности, доктор.

– Мечты сами по себе лечат.

– Мечтатель бродит где-то далеко, ищет приключений, неизвестно, что творит и с кем… Есть у вас снадобье, чтобы мечты отбивало?

Врач смеется и мотает головой, достает из кармана стетоскоп, но больной, угадав его намерения, привстает, готовый удрать. Сидониу выпускает инструмент из рук, и тот падает между отверток, плоскогубцев и прочего инвентаря. Бартоломеу косится тревожно, как зверь:

– Все хвалят мечты, они, мол, дают нам то, чего не хватает в жизни. Наоборот. Приходится жить, чтобы отдохнуть от мечтаний.

– Когда вы мечтаете, вы как никогда живы.

– Зачем? Я устал быть живым. Быть живым и жить – разные вещи, доктор.