– Выбирай выражения! А ты, Ксилла, перестань спотыкаться от каждого резкого слова! А чтобы твой зад остался на месте, сделаем вот что, – и Эниджа, подойдя к девушке, стоящей на одной ноге и вытянувшей другую параллельно полу, хладнокровно запустила кончики остро отточенных ногтей в ее ягодицу.

– Вот так и должно быть – ножка, как натянутая струна. Постой еще немного, а потом Лалик снимет груз. Что? нет, только с ноги, с головы не надо, поприседаешь вместе с ним, а то что-то у тебя спина невыразительная…

По истечении отмеренного времени, все без исключения девушки валились на пол, Гинивара так даже засыпала; потом разминали ноющие мышцы и снова вставали – учиться танцевать. Они постигали искусство импровизации, пытались рисовать пока еще разрозненными движениями осмысленные, одухотворенные сюжеты, а по истечении трехмесячного срока обучения каждой из учениц доверили Хранителя мелодий, дабы кристаллы и девушки привыкали друг к другу, ведь им предстояло действовать как единому целому.

Отдав почти все силы вечернему классу, танцовщицы Нимы смывали честный пот в небольшой жаркой купальне и устало плюхались в прохладную проточную воду бассейна; их хватало только на то, чтобы лениво пошевеливать пальцами ног, да моргать, даже болтать не хотелось. Потом был огромный поднос фруктов и кувшин простокваши на ужин, и далее девушки могли делать все, что им возжелается… а желалось им только одного – спать. (Правда, Амариллис раз в неделю – на два у нее силенок недоставало – посещала дом аш-Шудаха, присылавшего за ней закрытые носилки, и мужественно превозмогая сон, общалась с Арколем; в школу ее относили уже тихо посапывающей в подушку.) А затем приходил новый день, и все начиналось сначала.

Прошел год с того дня, когда Амариллис попала в школу Нимы Гладкобедрой. Она и ее подруги успели многому научиться, их тела стали послушнее и выразительнее, и каждая выучила (блестяще и неподражаемо, как она считала) один особенный танец – самый любимый, самый лучший, танец для первого испытания. А заключалось оно вот в чем.

В том, что все они будут выступать на публике, никто из девушек и не сомневался. Но в школе их единственной зрительницей была госпожа Эниджа, и проверить действие своих чар (без сомнения, неотразимое) им было не на ком. Первое испытание позволяло исправить это упущение. Каждой из учениц Нимы предоставляли право исполнить тот самый танец на публике; однако места, куда их привозили поздним вечером, почти ночью, сильно отличались от тех, какие им грезились в честолюбивых мечтаниях; довольно и того, что все они находились за рекой, в Маруте Скверном.

– Ксилла, сегодня ты освобождаешься от вечернего занятия, – и госпожа Эниджа подняла руку, предупреждая взрыв вопросов, – поскольку силы понадобятся тебе для выступления. Ступай в мою комнату, там уже ждет портниха – костюм твой готов, но примерка не помешает. Потом можешь спуститься в малый зал и немного поработать… не мельчи, не прячь глаза, а главное – не затягивай паузу. Я знаю, вы до сих пор думаете, что в танце важнее всего движения… оно, конечно, так, но поверьте мне – любое движение начинается со стойки и прерывается паузой. Мастерски выдержанная стойка танцовщицы может спасти даже слабый танец, а вот затянутая – или же скомканная – пауза может испортить любое великолепие. Ксилла, ты все еще тут? Разве я сказала что-нибудь новое?! В добрый час… итак, приступим к нашим вечерним занятиям.

Когда девушки заканчивали ужинать, в комнату впорхнула – по другому и не скажешь – Ксилла, наряженная в развевающиеся суртонские шелка цвета слоновой кости; подобно нежной хризантеме, попавшей в водоворот, покружилась она перед подругами, и ее щечки зарумянились от щедро рассыпанных ими похвал. Вскоре за ней прислали закрытые носилки и она вместе с госпожой Эниджей уехала неизвестно куда.

Вернулась Ксилла поздно ночью, заплаканная, все еще дрожащая, уже не в роскошном наряде, а в обычной джеллабе. Ожидавшие ее и поэтому не спавшие девушки бросились ухаживать за ней, принесли из купальни теплой воды для ног, раздобыли на кухне молоко и мед, закутали ее в теплую накидку… и, как ни распирало их любопытство, не задали ни одного вопроса. Ксилла, придя в себя, рассказала, как ее освистали в каком-то из второсортных марутских борделей; бледными губками она повторяла те малоприятные словечки, коими развеселая публика сопровождала ее танец, который она даже не смогла закончить.

На следующий день Муна, набравшись храбрости, спросила Эниджу:

– Почему мы должны танцевать перед таким отребьем? насколько я знаю, ни одна из танцовщиц Нимы не подвизалась в кабаках, тем более в борделях.

– Если вы сможете выступить как должно перед, как ты изволила выразиться, отребьем, то в будущем уже никакая, даже самая взыскательная публика вас не испугает, – коротко ответила госпожа Эниджа.

Следующей испытуемой стала Гинивара. И снова оставшиеся в школе девушки не спали, переговаривались о пустяках и нервно хихикали. А потом так же приводили в чувство вернувшуюся заполночь нильгайку; Амариллис так даже пришлось прыснуть ей в лицо холодной водой. Оказалось, что Гинивара, исполнявшая красивый и чувственный ритуальный танец, спровоцировала им отнюдь не религиозный экстаз, а откровенно похотливые домогательства. Отдельные прикосновения, от которых не получалось ускользнуть, девушка еще терпела, но когда один из зрителей попытался прилюдно ее облапить и порвал на ней роскошную фиолетовую тунику аж до пояса… тут она не выдержала и напомнила всем окружающим, что жрицы Калима при случае могут защитить себя.

– Я расквасила почтенному шаммахиту нос и нарушила правило Школы, – и, подражая выговору Эниджи, Гинивара пропела, – Танцовщица Нимы да не обнажит свою грудь, тем паче зад, ибо обнаженное соблазна не имеет и ценится дешево. О таком успехе я и не мечтала… – и она снова засмеялась сквозь слезы.

Через неделю пришел черед Амариллис.

Закусив нижнюю губу, она пристально смотрела в зеркало. Оттуда на нее так же пытливо взирала невысокая, легкотелая девушка, одетая в короткую темно-зеленую тунику, длинную, просторную накидку из светло-изумрудного суртонского шелка и легкие кожаные сандалии, ее короткие волосы прятались под длинным серебристым париком. Подведенные зелеными же тенями глаза лихорадочно блестели – подобно мелким цирконам, которыми были украшены серебряные пряжки, скреплявшие накидку на плечах. Больше никаких украшений, если не считать тяжелого браслета на левой руке, от которого шли пять цепочек, обвивавших пальцы, и на котором крепился Хранитель мелодий.

Амариллис вздохнула и медленно развела руки в стороны, пробуя ткань в жесте – зеленые переливы должны были оттенять рисунок танца. Получилось действительно красиво, и она удовлетворенно улыбнулась. В дверь малого зала постучали. Пришло ее время.

Не сказавший ни единого слова слуга усадил девушку в закрытые носилки и пошел впереди них; потом помог ей забраться в лодку и выбраться из нее же; на берегу Лаолы их ждали новые носилки. Еще некоторая толика мерного покачивания, и наконец она на месте. В густой темноте южной ночи она с трудом различает контуры массивного здания, из его распахнутых окон вырывается многообещающая смесь хохота, света, запахов… это одно из развеселых марутских местечек, где за кружкой пива и подносом жареных свиных ребрышек коротают вечерок солдаты-наемники, нетрусливые мастеровые, и другие сорви-головы.

Амариллис казалось, что все происходит слишком быстро и почти независимо от нее. Слуга-провожатый открыл перед нею низенькую дверцу, она, нырнув в коридорчик, оказалась в жаркой полутьме дома, чьи стены поминутно сотрясались от рева луженых глоток, требующих пива или неистово хохочущих. Кто-то потащил ее за руку вглубь помещения, она послушно заспешила и вскоре оказалась перед куском линялого красного бархата, очевидно, заменявшего занавес. И, едва только девушка отдышалась, этот же кто-то откинул малопривлекательный лоскут и почти что вытолкнул ее на низкий дощатый помост сцены.

Она сделала несколько шагов вперед, подняла глаза от пола и тут же мысленно прокляла тот день, когда аш-Шудах привел ее в школу Нимы. Вокруг сцены стоял добрый десяток большущих столов, за которыми сидели уже изрядно подгулявшие гости – компания регочущих орков, горланящие похабные куплеты подмастерья-оружейники, солдаты иремского гарнизона… На захватанных стенах – чадящие светильники, за хозяйской стойкой – какой-то жирномордый шаммахит, пивные лужи на полу, убийственная смесь запахов мужского пота, раскаленного свиного сала и черного перца. Амариллис почувствовала, как все ее внутренности сворачиваются в подобие улитки и завязываются морским узлом – созданный ею с такой любовью танец, грациозный и невесомый, был здесь так же уместен, как милосердие в Пойоле… или как прыщ на невесте. Но отступать было некуда: не за линючую же тряпку прятаться; и она, подняв руку, выпустила Хранителя мелодий.

В тяжелый воздух залы полилась нежная, печальная музыка; стиснув зубы, танцовщица готовилась сделать первый шаг, как вдруг чей-то грубо-насмешливый голос крикнул:

– Эй ты, капустка, катись-ка обратно на грядку, да отрасти себе сиськи побольше, чтобы было на что порадоваться!

Почтенная публика так дружно заржала, как будто отродясь не слыхала ничего более остроумного. Компания подмастерьев засвистела и один из них запустил в девушку помидором… он попал ей в плечо, оставив склизкий, противный след на изумрудном шелке, и смачно шмякнулся у ее ног.

И в этот самый момент Амариллис с восторгом поняла, что хочет отчаяться и заплакать – но не может! Вместо испуга ее охватила ярость, кровь вскипела как стотравный элексир в тигле; она была в том состоянии, когда легко убивают голыми руками.

Резкое движение кисти – и кристалл, словно поперхнувшись, обрывает тихую прелесть мелодии; еще движение – и чуть не порванная накидка летит на пол, а вслед за нею и парик… и стремительно нагнувшаяся девушка поднимает с полу помидор и с размаху швыряет его обратно в зал.

Стойка!.. Одна нога на носке держит тело, другая согнута в колене, словно готовясь пнуть, руки вытянуты в стороны, пальцы скрючены и вот-вот выпустят когти, короткие пряди взъерошенных волос похожи на иглы, а на лице хищная улыбка дикой кошки, и наконец-то дождавшиеся своего часа – клычки во всей красе! Пауза!.. Амариллис застыла, как пума перед прыжком, зачаровывая и угрожая. Хвала неведомому мастеру, Хранитель мелодий не подвел ее: выждав ровно столько, сколько нужно, он рявкнул – иначе не скажешь – начало разухабистой воинственной песни орков. Девушка, подпрыгнув, приземлилась на разведенные и согнутые в коленях ноги, выкинула вперед руки, словно вцепляясь жертве в горло… и начала танцевать. Она не знала, из каких глубин памяти крови всплыли эти движения – резкие, нарочито грубые, подобные замаху для смертельного удара, эти согнутые, вывернутые колени, вихляющиеся бедра, бьющие, швыряющие руки и боевой оскал; она не знала, что танцует как орчиха-шаманка, призывающая победу для воинов племени… И тут один из сидевших в оцепеневшем зале орков запел:

 
– Бей! Режь! Смейся! Рычи!
Кто остановит наши мечи?!
Смейся! Рычи! Режь! Бей!
Чашу вражеской крови испей!
 

После первых же слов к его хриплому голосу присоединились и другие орки, они самозабвенно орали песню воинов, отбивая такт подкованными сапожищами; гремел барабан, ухали какие-то гулкие трубы и даже лязгало железо – кристалл Амариллис побагровел и заметно вибрировал.

– Клянусь бородой Вседержителя, я не учила ее ничему такому! Откуда же все это?! – шептала изумленная Эниджа, сидевшая в глубине зала рядом с аш-Шудахом. Стол перед нею был усеян крошками – волнуясь и переживая за обреченную на провал ученицу, она извела целую лепешку.

– Память крови. Однако она оказалась сильнее, чем я предполагал, – маг, не отрываясь, смотрел на танец-битву Амариллис. – Как она их держит… по одному ее слову они пойдут хоть в Арр-Мурра…

В этот миг девушка в последний раз взлетела в воздух и, приземлившись на самом краю сцены, замерла, как вонзившаяся в цель отравленная стрела. Музыка и пение оборвались… и тут же их сменил оглушительный рев восторга. А танцовщица, вместо традиционного изящного поклона, послала зрителям непристойный жест… впрочем, вполне их достойный и встреченный ими с восторгом. Один из орков, судя по всему – глава их отряда, с зеленовато-сизыми от старости волосами и двумя параллельными шрамами, пересекающими смуглую морщинистую щеку от уголка рта до виска встал, подошел к сцене и подал Амариллис руку, приглашая присоединиться к его – да и ее отчасти – соплеменникам. И девушка, вместо того, чтобы с визгом убежать за линялый занавес, легко спрыгнула со сцены и уселась на придвинутый ей стул.

– Молодец, кровница… не подвела, – и орк протянул Амариллис небольшой бокал, в который налил что-то из видавшей виды походной фляжки, – ну, с боевым крещением!

Она, не раздумывая, залпом выпила предложенный напиток (по вкусу схожий с горящей можжевеловой веткой), вытаращила глаза и свистяще выдохнула:

– Марди-гра истигболи укк-тха!!!

Сидящие за столом орки одобрительно засмеялись, демонстрируя белоснежные, влажно поблескивающие клыки, а один из них, с массивной треугольной серьгой в ухе, поинтересовался:

– Дед или прадед? Что не бабка, это понятно – бабка за такие слова тебе бы рот щелоком намыла; а дед наверняка еще и нарочно подучивал. А, как?

– Ага, именно так. Только от прабабки мне все равно один раз влетело…

– Значит, прадед…

– Ага… А знаете, у него татуировка была почти как у вас, только не черная, а зеленая. Его звали Судри, – и Амариллис лучезарно улыбнулась старому орку. От выпитого зелья у нее слегка шумело в ушах, перед глазами плыли огненные круги и она изо всех сил старалась удержаться на стуле, совершенно не замечая, что ее – очень даже бережно для орков – придерживают за плечи.

– Ну что ж, правнучка Судри из лесного клана… возьми, на память о встрече, – и старик протянул ей кольцо, с трудом стянув его с мизинца – кольцо с прозрачным, гладким черным камнем, на котором была вырезана какая-то орочья руна.

Амариллис не помнила, как вернулась в школу. Ее встретили подруги, потерявшие всякое терпение и придумывающие причины ее долгого отсутствия – одна невероятнее другой. Когда они увидели Амариллис в одной тунике, без плаща и парика, взъерошенную и совершенно ошалевшую, лица их вытянулись… но когда прошедшая испытание, потрясая кулаками и подпрыгивая на месте, понесла абсолютную ахинею – но ахинею счастливую и торжествующую, все бросились ее обнимать, целовать, тормошить – даже сдержанная Ксилла. Не скоро девушки улеглись спать, слишком многое хотелось им услышать и понять. И все же наконец они разошлись по своим постелям и угомонились.

Уже под утро Муна проснулась от холода (во сне она часто сбрасывала с себя одеяло, а северная привычка спать, укутавшись по уши, срабатывала даже в жарком Шаммахе). Девушка привстала на кровати, поднимая свалившееся на пол покрывало, и случайно глянула в сторону спящей Амариллис. И оторопела. Ибо у изголовья танцовщицы стоял высоченный, широкоплечий старик-орк, с зеленой татуировкой вокруг золотых глаз. Вот он наклонился, ласково погладил спящую Амариллис по голове, выпрямился… и, поймав взгляд изумленной Муны, подмигнул ей и приложил палец к губам. И исчез.

После испытания девушки провели в школе еще год. Этого времени оказалось вполне достаточно, чтобы они исправили свои ошибки, научились тем необходимым премудростям, о которых раньше и не подозревали (например тому, как усмирять не в меру ретивых поклонников) и каждая из них смогла, наконец, осознать свою истинную силу.

В день расставания госпожа Эниджа собрала их в нижнем зале. Все выглядело так, словно они пришли на вечерние занятия… только вот в спальне девушек уже ждали сложенные дорожные сундучки, а их покрасневшие носы и припухшие веки свидетельствовали о том, что все подушки придется как следует просушить на солнце. Они выстроились перед наставницей, похожие на коллекцию суртонских фарфоровых статуэток, ожидая ее напутствия.

– Вот и пришло это время, ученицы мои. Вы немало потрудились, дабы заслужить право именоваться танцовщицами Нимы, но теперь, какую бы вы ни выбрали стезю, каждое мановение вашей руки будет прославлять Сладчайшую Богиню. Довольно вы прятались от мира за храмовой стеной, пора вам померяться с ним силами. Девочки, мир перед вами – старый, видавший виды, опытный… удивите его, и он – ваш. И помните наше последнее правило — на сцене может быть только одна танцовщица Нимы.

Помолчав, госпожа Эниджа протянула руки к своим ученицам:

– Дайте я обниму вас, доченьки… вот так, всех сразу… пусть защитят вас длани Всемогущего, и клянусь его благоуханной бородой, если вы сейчас же не прекратите реветь, то будете приседать до упада!

Они разъезжались кто куда. Ксилла – домой, в Иссу, чтобы стать драгоценной игрушкой в императорской Жасминовой Беседке; Гинивару ожидало сумрачное великолепие храма Калима; Лалик с нескрываемой радостью возвращалась в объятия ан-Нумана; Муна же собиралась начать свою карьеру танцовщицы в труппе королевского театра Арзахеля. Амариллис предстояло вернуться в дом аш-Шудаха.