[Тексты Лины Сальниковой | @tatkalina]

[Фото на обложке Дины Беленко | @dinabelenko]

Остается любовь

Нити солнца ложатся косо на циферблат,

ветер косы плетет занавесочным тонким лентам.

Я храню в себе сонмы историй, дорог, заплат,

мира теплую мирру и пару минут до лета.

Все мы – несколько слов, пыль докуренных сигарет,

поспеши рассказать себя – может быть, кто услышит.

Только если всё лишнее в нас и о нас стереть —

остается любовь. Так устроено чем-то свыше.

Взаимность несовпадений

Это всё, что тебе обязательно знать о людях:

у тебя к ним что-нибудь будет, у них не будет —

и такие несовпадения совершенны,

потому что без них не сбывается притяжений.

Не совпасть бы один в один, и душой, и телом —

потому что так ты словно проходишь стену,

так проходишь насквозь, будто штору косое солнце.

Ничего и ни в ком от такого не остается.

Хоть зазубринка, хоть какая-то непохожесть,

несогласие среди сотни согласных множеств

между вами пусть однажды, но существует.

Только так и можно увидеть себя живую.

Только так и можно услышать в другом живого,

а не эхо, повторенное слово в слово.

Только так не становятся отзвуком, чьей-то тенью.

Обоюдность различий.

Взаимность несовпадений.

Гербарий

Ходишь странной, как будто душа без тела.

По щепотке от мира кладешь в гербарий.

Я о чём-то тебе рассказать хотела,

только громкость мне кто-то теперь убавил.

Замечаешь все шорохи, запах тонкий —

это сердце под листьями бьется сухо.

Столько листьев насыпалось, жизней столько —

только кто-то лишил половины слуха.

Я хотела сказать тебе об огромном,

только громкость мне кто-то теперь убавил.

Запах тонкий по узкой сушеной кромке,

травы судеб, сплетения их, гербарий.

В пожелтевшей сердечной моей коробке —

я хотела сказать, кто-то звук убавил —

я людей, как цветы, оживляю, робко

прикасаясь по памяти к ним губами.

Имя твое

Имя твое бы высечь на сердце загодя —

не страшно тогда и в жизнь, и в другие странствия.

Солнце дрожит в небесных весенних заводях,

и дрожь эта требует чуткости и участия.

Имя твое шифровать бы татуировками —

деревом Тургора, пятой стихией – в памяти.

Солнце сегодня робкое, небо робкое,

тихо дрожат от легкого ветра заводи.

Загодя, вырезать имя на сердце загодя,

чтобы не страшно ни в омут, ни в жизнь, ни в заводи.

Чтоб на изнанке, твердой рукой записано,

пульсировало и вело за дрожащей высью нас.

И в свете счастливого, и среди мрака лютого —

чтоб помнить, как я, несмотря ни на что, люблю тебя.

Она обожает летать

Она обожает летать, но не в этом дело.

Февраль превращается в джунгли: жара и звезды.

Хорошая книга – история совпадений:

читаешь про запах, и запах щекочет ноздри.

Она остывает от города, привыкает

к бескрайней свободе, где больше не давят стены.

И город становится скомканными клочками,

пока льется свет через листья, сливаясь с тенью.

Пока о ней варят кофе и пьют ночами,

скучают, по дому её собирая вещи,

она растворяется в местности, изучает

и чувствует счастье, огромное, человечье.

Хорошая книга – страницы пересечений:

на каждой сердца́, как созвездия, бьются ближе.

Ей боги небесные карту полета чертят,

и гаснет надолго февральский огонь вечерний.

Зажжется, когда она книгу свою допишет.

Ньютоновские яблоки

Солнце катит ньютоновским яблоком за холмы»,

оставляя закатные брызги на сводах крыт.

У хороших историй всегда есть приписка «мы», | остальные не стоят ни времени, ни игры.

Это в нас – краснобокие, огненные сердца | созревают к весне, вычисляют по облакам,

с кем истории наши останутся до конца, | а на ком остановятся время или строка.

Мы храним чудаков, одиночек, несущих свет. | Выключаем февраль, если некого в нём жалеть.

Тот, кто знает закон, успевает взглянуть наверх

до того, как закат разбивается на земле.

Та, что

Та, что тебя не ждет, выключает звук.

Та, что тебе не нужна, зажигает свет.

Первая – жуткая сказочка наяву.

Вторая же – самая грустная из невест.

У первой твой омерзительно гордый нрав,

во власти второй – вся нежность, что ты искал.

И жизнь твоя – снова и снова – одна игра,

где ты тянешь руки и бьешь себя по рукам.

В одну ты втянулся, как нитка в веретено.

С другой ты, как звенья цепи, насовсем разъят.

Пока ты гадаешь, какая могла быть мной,

и та, и другая всегда – неизбежно я.

Черное сердце

Мое черное сердце с извечной изнанкой солнечной

манит силой любви, обжигает холодной полночью.

Что мне мрак, если в нем и светлое есть, и темное?

Надо только разматывать, видеть, искать укромное.

Надо только, фонарь оставив, идти сквозь марево,

наступать осторожно, доверчиво разговаривать.

И открыто любить больное за едкой горечью.

Всё осветит мне черное сердце с изнанкой солнечной.

Я давно так живу, мне не стоит усилий ощупью

находить то, что спрятано, но показать мне хочешь ты.

Я давно уже знаю, как грубое просит нежности,

как отмечен судьбой тот, кто, нежность вскрывая, режется.

Ничего в этом мраке не страшно и не разрушено —

свет умеет его объяснять и обезоруживать.

И с тех пор ты идешь ко мне, лунный, наполнен полночью.

За моим черным сердцем с извечной изнанкой солнечной.

Море космоса

А глаза её – два кита, рот – шкатулка нот,

то ли музыка, то ли море внутри звенит.

Осень сузит зрачки так, как будто ей всё равно,

жизнь замкнется в себе, будет слушать её в тени.

Море космоса, космос моря, откройте шлюз,

этот город – почти корабль и телепорт.

Надышаться бы этим «я счастлив, но я боюсь»,

как душа просочившимся, вышедшим в ночь из пор.

Два кита, два хвоста, две мелодии в тишине.

Жизнь стоит у подмостков и смотрит в сердца волнам.

Осень делает вид, что ей всё равно, только – нет,

только музыка сердце сжигает ей докрасна.

Город, словно корабль, дает свой последний крен,

бьют хвостами киты, растворяются в синеве.

Море космоса, космос музыки в ноябре.

Телепорт, из которого падают души вверх.

У каждой пристани

У каждой пристани словно по рукаву – в них дышат ожившие, тени к ветрам плывут. И дети хохочут, и стайкой несутся к маме.

И в этом вселенском, вмещающем всех кармане весна окунается золотом в синеву. У писем воздушно-капельные пути: глотаешь по фразе, стремишься не пропустить. И если размыты буквы – попало море. Мы живы, мы руки раскинули на просторе: шуты, моряки, открыватели новых птиц.

Толкай меня в спину, рискуй со мной, балагурь – в кармане Вселенной нам хватит и слов, и бурь. И нежности хватит, и паруса, и объятий.

И смелости – главное, смелости – тоже хватит

прижаться к соленой влаге любимых губ.

Почти записка

Кто я тебе после долгого размышления?

Кто тебе я – после длительного отсутствия?

Осенью правда похожа на преступление: | кажется будто теперь об нее убьются.

Холодно, горячо, далеко ли, близко ли – | пустые попытки во всём разглядеть пророчества

Я бы могла оставить тебе записку и в ней рассказать о том…

                          но уже не хочется.

Причальные души

Что мы вспомним, когда будет нужно себя наполнить? По каким адресам разошлем пару длинных писем? Где-то там, далеко, на гранит набегают волны, где-то здесь ты от города полностью независим. Мы – вода, наши души причальные укачало, унесло к берегам, где казалось, что принимали. Но теперь, когда всё уже можно начать сначала, мы сумели понять, что простых притяжений мало. Наши души причальные слишком сухи от счастья, слишком сильно бумага впитала в себя чернила.

И теперь недостаточно где-нибудь повстречаться.

Нужно, чтобы нас большее что-то объединило.

После боли

Иногда в боли больше света, чем во Вселенной.

Если спросят, то я люблю свою боль за это.

Столько жизней сидеть и думать, обняв колени,

постигать мироздание сквозь череду ответов.

Быть источником, окончанием нервным, точкой

болевой на карте галактики, жить без кожи.

Иногда, на боли сердце сосредоточив,

понимаешь, что воскреснешь и снова сможешь.

Столько жизней – стиснув зубы, ища ответы,

поражённый, обездвиженный, не готовый.

Если спросят, то я люблю свою боль за это.

За рождение после боли моих сверхновых.

Затихать

У января привычка затихать. Настенные часы молчат весь день, и нет ни слов, ни мыслей, ни людей – ни в памяти, ни в жизни, ни в стихах. Так начинает новая глава писать себя с большого ничего, чтобы вернуть сначала Рождество, а после – дать нам вновь существовать. И первый лист пока остался бел, и буквы не касаются страниц. Воскреснут все, кто остается с ним: январь – дорога от себя к себе.

Вот год заходит в новую петлю,

так тихо, что немного страшно жить.

До Рождества листов не ворошить —

искать себя и заново сложить.

Я мало что настолько же люблю.

Ностальгический

Всё какие-то глупости, нежности неуклюжие,

всё навязчивый сплин, осенний и ностальгический.

Что еще у нас обнаружить, обезоруживать,

что еще нам осталось опять пережить стоически?

В этой старой романтике молча любить по-прежнему

что-то есть от щемящего, детского, просветленного.

Что нам ждать друг от друга, что снова начать отслеживать,

если это останется прежней простой влюбленностью?

В твоём северном сердце тоска превратилась в вежливость.

Невозможность меня не помнить – в игру с привычками.

Эта ласковая неуклюжесть, неловкость нежности.

Неотвязчивый сплин, осенний и ностальгический.

Стеклянный зверинец

Я попробую. Не разбегаться и не касаться.

Не сбивать, самой не сбиться, не отразиться.

Обожание – это не тронуть тебя и пальцем, | не разбить стеклянного собранного зверинца.

У кого не хватило воли не сдаться ритму. | тот не стоит в музыке и моего мизинца.

Не касаться тебя стал о правильным алгоритмом – | он помог тебе остыть и остановиться.

Я останусь хрустальной, отточенной подетально. | на сечении остром самости и соматик.

У меня такие нервы, что крепче стали – | никаких твоих на такую игру не хватит.

Я так бережно за стеклянным слежу зверинцем, | потому что чертовски опасно со мной сближаться.

Обожание – это не тронуть тебя и пальцем.

Разобьёшься.

Ты всегда рисковал разбиться.