房思琪的初戀樂園 (FANG SI-QI’S FIRST LOVE PARADISE)

Издано с разрешения Guerrilla Publishing Co., Ltd. при содействии BARDON-CHINESE MEDIA AGENCY

Перевод с китайского Натальи Власовой

Дизайн и обложка Натальи Агаповой

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

FANG SI-QI’S FIRST LOVE PARADISE by Lin Yi-Han

Copyright © 2017 by Lin Yi-Han

Published by arrangement with Guerrilla Publishing Co., Ltd. through Bardon-Chinese Media Agency.

Russian translation copyright © 2021 by Charitable Foundation supporting socially disadvantaged persons “Help Needed”

ALL RIGHTS RESERVED

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. БФ «Нужна помощь», 2021

* * *

Рай

Лю Итин знала: самое большое преимущество быть ребенком – в том, что ее слова никто не воспримет всерьез. Можно хвастаться, нарушать обещания и даже врать. Это своего рода инстинктивная самозащита взрослых: дети частенько говорят ослепительную правду, поэтому взрослые утешают себя лишь одним: да что они понимают? Потом, испытав разочарование в жизни, дети из правдорубов вырастают в подростков, которые выбирают, говорить правду или нет, и в условиях словесной демократии становятся взрослыми.

Лю Итин отругали за слова только один раз, в ресторане в многоэтажке. Когда взрослые собираются вместе, то всегда заказывают редкие и унылые блюда. Морской огурец лежал на белой фарфоровой тарелке, как дерьмо на дне унитаза, натертом до блеска Аной. Лю Итин всосала морской огурец между зубами, потом выплюнула обратно на тарелку и заржала так, что начала икать и никак не могла остановиться. Мама спросила, над чем она смеется. Лю Итин ответила, что это секрет. Мама на повышенных тонах повторила вопрос, и она ответила: «Похоже на минет»^[1].

Мама ужасно рассердилась и наказала выйти из-за стола. Фан Сыци вызвалась составить ей компанию. Тон матери Лю Итин смягчился, и она учтиво заворковала с мамой Фан Сыци. Но Лю Итин знала, что восклицание «Ах, какая у вас паинька-дочка!» даже за присказку не считается.

Две семьи жили на одном этаже. Итин частенько прямо в пижаме и тапочках стучалась в двери Фанов.

Мама Фан Сыци всегда с радостью ее встречала, независимо от того, держала ли Лю Итин в руке фастфуд или тетрадку с домашним заданием, и улыбалась так, будто это их родная, давно потерянная блудная дочь. Можно было весь вечер развлекаться хоть с листочком туалетной бумаги. Когда стоишь на пороге взросления, то разрешено без стеснения возиться в присутствии других с плюшевыми игрушками и не нужно притворяться, что из игр одобряешь только покер и шахматы.

Подруги стояли перед панорамным окном многоэтажки. Фан Сыци одними губами спросила: «Зачем ты сейчас так сказала?» Лю Итин одними губами ответила: «Это умнее, чем сказать при родителях слово “дерьмо”».

У Лю Итин уйдет много лет, чтобы понять: произносить слова, которые сама не понимаешь, так же преступно, как признаваться в любви, если в твоем сердце нет никаких чувств. Сыци фыркнула и сказала: «Смотри, сколько кораблей там, внизу, входят в порт Гаосюн!»^[2] Каждое огромное, словно кит, грузовое судно сопровождалось мелким, будто креветка, лоцманским суденышком. Множество больших и маленьких кораблей поднимали волны в виде буквы V, отчего бухта напоминала синюю рубашку, по которой водят туда-сюда утюгом. На какое-то время девочки дружно приуныли, но ведь быть неразлучной парой – безграничная добродетель.

Взрослые велели им вернуться за стол и съесть десерт. Сыци сунула Итин карамельную фигурку, напоминавшую флажок, со своей порции мороженого, но Итин отказалась, процедив: «Не надо мне скармливать то, что сама не хочешь». Сыци тоже рассердилась, надула губы: «Ты же отлично знаешь, что я люблю солодовые леденцы!» Итин сказала: «Тогда тем более не буду!» От тепла тела леденец потихоньку подтаял и прилип к коже, Сыци начала есть прямо с пальцев. Итин фыркнула, а потом одними губами произнесла: «Фу, некрасиво». Сыци хотела было сказать «сама такая», но сглотнула слова с кончика языка вместе с леденцом, потому что в отношении Итин они прозвучали бы как настоящее оскорбление. Итин тут же это почувствовала, и улыбка стерлась с ее лица. Скатерть на столе между ними внезапно превратилась в пустыню, и целая толпа незнакомых пигмеев, выстроившись в круг, беззвучно пела и плясала на ней.

Дедушка Цянь спросил: «Пара красоточек о чем-то тайно мечтают?» Итин ненавидела, когда их называли «парой красоточек», ей претила такая арифметическая доброжелательность. Бабушка У проворчала: «У нынешних детей прямо с рождения начинается половое созревание». Тетушка Чэнь сказала: «Просто мы уже на пороге климакса». Учитель Ли добавил: «Они не такие, как мы в их годы, у нас даже юношеских прыщей не было!» Все присутствовавшие рассмеялись, и хохот забарабанил по столу. Эти разговоры об утраченной молодости напоминали хоровод, однако танцующие не включали девочек в свой круг: наиболее крепкий круг на самом деле чаще других оттесняет чужаков. Хотя впоследствии Лю Итин осознала, что теряли молодость вовсе не те взрослые, а они.

На следующий день их с Сыци дружба снова склеится, словно солодовый леденец в банке, и так будет во веки веков.

Однажды весной жители многоэтажки обратились в местком, и несколько человек спонсировали раздачу клецок бездомным по случаю Праздника фонарей^[3]. Даже в районе школы их многоэтажка очень бросалась в глаза: если едешь мимо на велосипеде, то возникает ощущение, что это не велосипед движется, а мимо пробегает ряд колонн в греческом стиле. Одноклассники раньше посмеивались за спиной Лю Итин: «Дворец в Гаосюне!» А в ее душе словно выла от тоски под дождем собака. Лю Итин думала: «Да что вы понимаете! Это мой дом!» Но с тех пор она носила школьную форму даже в те дни, когда разрешалось приходить в повседневной одежде, и надевала кроссовки, даже когда не было уроков физкультуры, досадуя, что ступня растет с такой скоростью, словно обновляется.

Несколько мамаш собрались вместе и обсуждали мероприятие по раздаче клецок, и тут вдруг бабушка У заявила: «Праздник фонарей как раз выпадает на выходные, пусть дети подключатся». Мамаши одобрили, мол, детям пора учиться гуманности. Итин услышала это и заледенела изнутри, затем словно бы кто-то сунул руку ей в нутро и чиркнул спичкой, и оказалось, что на стенках ее души выгравированы стихи. Она не знала, что такое гуманность, и заглянула в словарь: «Гуманность – милосердие, доброжелательность, сочувствие к нуждающимся. Цзянь Вэнь-ди из династии Лян повелел высечь на каменной стеле: “Гуманность становится источником дао, порождая духовное сознание”». Как ни крути, а мамаши говорили не об этом.

С детства Лю Итин ощущала, что самое приятное чувство, какое может пережить человек, – осознание, что твои усилия обязательно будут вознаграждены. А потому радовалась вне зависимости от того, каковы были эти усилия. Она давала списывать домашку и даже сама помогала переписывать, корпела над чужими тетрадками, не требуя ничего взамен. Итин относилась к происходящему философски. Это было не ощущение собственного превосходства из-за того, что она подает милостыню. Ее тетрадка курсировала туда-сюда, домашку перекатывало множество разных рук, у одних иероглифы получались округлыми, словно мыльные пузыри, а у других напоминали комки недоваренной лапши. Когда тетрадка возвращалась к Лю Итин, она всегда воображала, что тетрадка родила множество непохожих друг на дружку ребятишек. Иногда просили списать у Фан Сыци, но та всегда с серьезным видом рекомендовала обратиться к Итин: «У нее домашка бывалая, по рукам ходит». Подружки обменивались многозначительными взглядами и хихикали, им не нужно было, чтобы кто-то их понимал.

В том году зима задержалась, и на Праздник фонарей еще было холодно. Палатку поставили прямо на улице. Первый школьник наливал соленый суп, второй кидал в него соленые рисовые клецки, третий наливал сладкий суп, а Итин стояла четвертой и отвечала за клецки сладкие. Клецки были пухленькие и податливые: как только всплывут, сразу можно класть в суп. Поверхность супа из красной фасоли, напоминавшая мясистое лицо, искажалась от гнева, когда они на нее падали. Учиться гуманности? Великодушию? Доброте? Сочувствию? Итин, словно в тумане, размышляла об этом, а бездомные тянулись непрерывной чередой. Их лица на ветру выглядели морщинистыми. Первым подошел дед, он носил даже не сказать чтобы одежду – лоскуты ткани трепетали от ветра, словно длинные бумажные полоски с телефоном на рекламном объявлении. Старик подошел к Линь Лан, и его как будто можно было оборвать целиком. Итин подумала: «Эй, какое я право имею с чем-то сравнивать другого человека? Когда дойдет до меня очередь, положу ему три клецки и скажу, мол, дедушка, проходите вон туда и садитесь где хотите. Учитель Ли говорит, что три – нечетное число, хорошее число, а он у нас эрудированный человек».

Людей пришло куда больше, чем Итин ожидала, и ощущение стыда от подачек, которое мучило ее весь предыдущий вечер, потихоньку разбавлялось толпой. Она уже никого ни с чем не сравнивала, просто зачерпывала клецки и здоровалась. Внезапно в начале очереди возник переполох. Оказывается, какой-то дядька спросил, можно ли положить две дополнительные соленые клецки. За раздачу соленых клецок отвечал Сяо Куй, лицо которого словно бы окаменело то ли от холодного ветра, то ли от вопроса. Итин услышала, как Сяо Куй отвечает, что это не ему решать. Бездомный молча двинулся дальше. Его молчание напоминало драгоценный камень, завернутый в только что шуршавший красный шелк, и казалось необычайно тяжелым, давившим на всех. Итин растерялась: она знала, что у нее в запасе еще много клецок, но не хотела выставлять Сяо Куя в дурном свете. Взяв пластиковую плошку, Итин отвлеклась и, только отдавая ее обратно, заметила, что положила на одну клецку больше, подсознательно обсчитавшись. Итин повернулась и увидела, что Сяо Куй пристально смотрит на нее.

А одна тетка вытащила пластиковый пакет, попросила завернуть с собой, сказав, что съест дома. От нее не пахло так, как от предыдущих дядь и теть, словно пострадавших от тайфуна. Когда после тайфуна Итин проезжала по пострадавшему району на поезде, то не знала, смотреть или отводить взгляд, глаза все забыли, но нос-то помнил. Да, от тех дядь и теть пахло как от свиней, валявшихся у ограждения свинарника в желтой жиже. Итин не могла дальше думать об этом. Конкретно у той тетки есть дом, значит, она не бомж. Хватит размышлять.

А другая женщина спросила, не раздают ли они одежду. Сяо Куй внезапно осмелел и решительно заявил, мол, у нас только суп с клецками. Да, только суп, но мы можем дать вам добавку клецок. Лицо женщины застыло, словно она мысленно прикидывала удельную теплоту от одежды и клецок, но ничего не получалось. Все с тем же застывшим лицом она взяла две большие миски супа и пошла в палатку. Палатка постепенно заполнялась, и человеческие лица краснели от солнечного света, пробивающегося сквозь красный брезент, и от чувства стыда.

Сыци держалась достойно. Она отвечала за рассадку бездомных и уборку мусора. Итин крикнула Сыци, чтобы та ее подменила, сказав, что с самого утра не ходила в туалет и уже невмоготу. Сыци согласилась, но добавила, что Итин потом тоже ее подменит.

Итин прошла два квартала до дома. Потолок в холле первого этажа был высоким, как райские своды. На подходе к туалету она краем глаза увидела жену учителя Ли, которая, сидя на диване, развернутом спинкой к коридору, где располагалась уборная, отчитывала их дочь Сиси. Итин заметила, что перед диваном на низком чайном столике стоит плошка с супом – над красной пластиковой кромкой громоздятся друг на друга клецки. И услышала только, как Сиси, плача, оправдывается: «Некоторые, хоть и не бездомные, а тоже взяли!» Итин тут же расхотелось по-маленькому.

В туалете она посмотрела на себя в зеркало. Все ее плоское, почти квадратное лицо было густо усыпано веснушками. Сыци каждый раз говорила, что ей не надоедает смотреть на Итин, на что Итин отвечала: «Да ты только и воображаешь, как бы съесть дунбэйскую лепешку»^[4]. Зеркало окаймляла золотая барочная рама, и отражение Итин напоминало поясной портрет эпохи барокко. Итин долго пыталась выпятить грудь, но не смогла, а потом словно бы очнулась и принялась умываться. Нехорошо выйдет, если ее тут застукают: девчонка кривляется перед зеркалом, да еще и такая страшненькая. Сколько, кстати, лет Сиси? Вроде бы младше их с Сыци на два-три года. У столь замечательного человека, как учитель Ли, и вдруг такая дочь, как Сиси…

Когда Итин вышла из туалета, матери и дочери уже и след простыл. Плошка с клецками тоже исчезла. Вместо этого над спинкой дивана высились две кудрявые шевелюры – рыжая и седая, – зыбкие, словно облака. Рыжая – наверняка тетушка Чжан с десятого этажа, а вот седая непонятно чья. Совсем как серебро. Неясно, целиком седая или же это вкрапления белого в черный. Белый плюс черный равно серый. Итин обожала арифметику цвета, еще и поэтому у нее всегда плохо получалось играть на пианино. Чем четче в мире разделяются черный и белый, тем больше вероятность допустить ошибку.

Головы опустились, практически скрывшись за диваном-горой, и вдруг раздался резкий звук. Так старый орел кричит, покидая ущелье, и когда раскрывает самодовольно клюв, чтобы издать громкий крик, то роняет свою добычу. «Да вы что?! То есть он молодую жену поколачивает?!» Тетушка Чжан понизила голос: «Говорят, бьет туда, где никто не увидит». Откуда ты знаешь? Так у них работает уборщица, которую я им порекомендовала. Ох уж эта болтливая прислуга. Цянь Шэншэн на побои закрывает глаза? Молодая невестка-то, семье еще и двух лет нет. Да Лао^[5] Цяня заботит только, чтоб в компании все в порядке было.

Итин не могла больше этого выносить, словно били не кого-то, а ее саму. Прикрыв веки, она крадучись вышла на улицу. Ледяной ветер напоминал человека, никогда не верившего в китайскую медицину, который согласился на иглоукалывание и прижигание после того, как разочаровался в западном подходе, и иголками ему истыкали все лицо. Только тут Итин сообразила, почему сестрица Ивэнь носит одежду с длинными рукавами даже в теплые дни. Нельзя показывать не только уже имеющиеся синяки на коже, но и кожу, где вот-вот появятся синяки. Лю Итин почувствовала, что в тот день постарела, время словно разварило ее.

Внезапно в поле зрения появилась Сыци. «Лю Итин, ты же говорила, что меня подменишь. Я тебя не дождалась, пришлось сбежать». Итин извинилась: «Прости. Живот заболел». Она тут же подумала, что это слишком банальная отговорка, и спросила: «А ты тоже в туалет?» Глаза Сыци наполнились слезами. Она одними губами прошептала: «Переодеваться. Не нужно было напяливать новое пальто. По прогнозу погоды, сегодня холодно. Но глядя на то, как одеты бездомные, я почувствовала, что сделала что-то очень дурное». Итин крепко обняла подругу, они сплавились в единое целое. «Старое пальто уже тебе маловато. Это не твоя вина. Дети быстро растут». Девочки засмеялись так, что брызнули слюной и попали друг на друга. Прекрасный Праздник фонарей закончился.

В семье у Цянь Шэншэна водились деньги. Ему было за восемьдесят, и он взлетел, когда экономика Тайваня пошла на подъем. Даже в их многоэтажке есть расслоение по уровню дохода, а имя Цянь Шэншэна слышали все тайваньцы. У него очень поздно родился сын Цянь Ивэй, с которым Лю Итин и Фан Сыци обожали встречаться в лифте и которого называли старшим братом. Обращаясь к нему так, девочки подспудно преследовали две цели. С одной стороны, демонстрировали свое стремление поскорее стать взрослыми, с другой превозносили внешнюю молодость Цянь Ивэя. Итин с Сыци втайне составили рейтинг соседей. Учитель Ли занимал самую верхнюю строчку: глубоко посаженные глаза, брови дугой, на лице налет грусти^[6], вид интеллигентный и глубокомысленный. Второе место досталось братцу Цяню: он обладал редким певучим восточно-американским акцентом, носил очки и был таким высоким, что, казалось, мог рукой дотянуться до неба. Одним людям очки нужны словно только для того, чтобы собирать на линзах пыль и перхоть, а у других серебряная оправа напоминает изгородь, через которую так и подмывает перелезть. Иногда высокий рост производит впечатление, будто люди излишне поторопились вытянуться, но другие высокие – как ветер и тропический лес. Братец Цянь относился к тем самым «другим». Ну а сверстники в их рейтинг не включались. Как можно обсуждать с людьми, читающими детский литературный журнал «Львенок», творчество Пруста?!

Никакой Цянь Ивэй им не старший брат. Ему уже за сорок. Сестрице Ивэнь всего двадцать с хвостиком, и она тоже местная знаменитость. Сюй Ивэнь получала степень по сравнительному литературоведению, но учеба была прервана замужеством, прервана и уничтожена. Ее личико овальной формы напоминает гусиное яйцо^[7], огромные глаза глядят испуганно, а длиннющие ресницы кажутся тяжелыми. А еще у нее высокая переносица, будто кроме английского она в бытность в Штатах переняла у американцев заодно и их нос. Кожа сказочно белая, и под ней проступают синие венки, тоже как в сказке. Еще в юности ее частенько спрашивали, зачем она так намазюкала глаза, а ей было неудобно объяснять, что у нее от природы такие ресницы. Итин однажды впилась взглядом в лицо Фан Сыци и заявила: «Ты похожа на сестрицу Ивэнь. Нет, это она на тебя похожа». Фан Сыци отмахнулась: «Да ладно тебе!» В следующий раз в лифте Сыци внимательно пригляделась к сестрице Ивэнь и впервые обнаружила сходство. У обеих лица как у овечек.