Ночь у Людмилы Петровны выдалась беспокойная. За стеной (домик ее был на две половины) у Херсонских шла какая-то возня, слышался бубнеж, всхлипывания.

С тех пор, как у ее соседа Гарика появилась новая пассия, вскоре приобретшая статус жены, в душе Людмилы Петровны воскресла надежда на спокойную жизнь. То ли это старая, окончательно почившая в бозе, как она уже себя уверила, надежда очнулась и глаза свои открыла, то ли взрастали хилые ростки новой, но с каждым месяцем надежда крепла и расцветала.

Гарик – Игорь Юрьевич Херсонский – в лучшие свои годы был похож на артиста Леонида Филатова: статный, поджарый, усатый. Усы были предметом его гордости и обожания. Когда он перед зеркалом подстригал отросшие волоски, нарушающие идеально ровную линию, то приятным тенорком мурлыкал:

Усы гусара украшают

И таракану жить дают…

О да, в те времена Людмила Петровна находила его тенорок приятным! Это потом, спустя годы, вкусив всех прелестей близкого соседства с запойным алкоголиком, она будет болезненно морщиться и говорить двум своим подругам:

– Ну, заблеял козлетоном!.. Теперь похабщина пойдет.

Похабщина звучала не всегда, но гимн усам Гарик исполнял в любом состоянии. Иногда, перебрав где-нибудь халявного угощения, он не успевал добраться до родного порога и испытывал действие закона земного притяжения прямо на одной из пыльных улиц родного Артюховска, маленького поволжского городка. Сердобольному прохожему, пытающемуся придать ему вертикальное положение, Гарик, оторвав от матери-земли припорошенное рыжей артюховской пылью лицо, доверительно сообщал:

Усами девушек ласкают,

Усами улицу метут!

Он как бы мотивировал бедственное положение, в котором на данный момент оказался.

Людмила Петровна Комарова, одинокая немолодая женщина пятидесяти семи лет от роду, большую часть своей жизни прожила в этом доме. Дом был еще крепок, хотя ему и перевалило за сотню. Строил его еще прадед ее бывшего мужа Толика. Правда, он заметно просел на один угол, но поднимать дом у Людмилы Петровны не было ни сил, ни средств, ни желания. Она жила по принципу: на мой век хватит. Не дует, крыша не течет, внутри – тепло и уютно, чего же боле!

Но если домом, в целом, она была довольна, то из-за соседей на судьбу роптала. Здесь наблюдалась полная невезуха. Когда-то прадед разделил дом на две части и в другую половину отселил вышедшую замуж дочь. Каким образом та половина перешла в руки чужих людей, история скрыла от Люси в своих анналах.

Когда юная Люся в роли Толиковой жены и на правах хозяйки переступила порог дома умерших к тому времени стариков, за стеной обитала одинокая бабушка, Надежда Александровна, незлая и невредная. Она была не совсем одинока. У нее постоянно обитали ЖИЛЬЦЫ, как она их называла. Иногда это были пришельцы, потом, вероятно, когда пришельцев призывал Космос, их сменяли призраки или какая-то другая сущность.

Девушку Люсю, воспитанную в духе атеизма, рассказы Надежды Александровны ужасно раздражали, но та, живописуя, упоминала такие реалистические подробности и детали, которые не выдумает даже воспаленный мозг, так что по спине Люси суетливо начинали бегать мурашки. Хоть Люся и считала, что старушка-соседка с большим приветом, оставаясь одна, вздрагивала при каждом шорохе и стуке. И, коря себя за жестокосердие, не слишком горевала, когда соседка ушла в мир иной по причине преклонных лет.

Наследники продали жилье бабушки Нади. Вот тогда Люся с опозданием осознала, что бабушка Надя была сущий клад, да и жильцы ее существовали только на ее площади, а на Люсину территорию не покушались и жизнь ей не отравляли.

Вселившийся новый сосед – старичок Иван Иванович – жизнь ей стал отравлять сразу же. Он принадлежал к мерзкой породе престарелых шалунишек-лапальщиков, которые в свое время чего-то не добрали в интимной жизни. С первых дней своего вселения он старался улучить момент и приобнять Люсю, ущипнуть, хлопнуть по попе. При этом простосердечно, по-отечески улыбался, когда она, онемев от неожиданности, таращилась в возмущении.

Когда Толик однажды поговорил с ним по-мужски, Иван Иванович направил свое неудовлетворенное либидо в другую сферу деятельности. Он начал писать жалобы на молодых супругов по разному поводу и в разные инстанции, причем не анонимно, а под своей фамилией.

Если учесть, что был он участником Великой Отечественной и инвалидом труда (по пьяни, трудясь путевым обходчиком, попал под поезд, и ему отрезало половину ступни) и своим положением пользовался весьма умело, понятно, что молодым супругам жилось несладко. К счастью, как-то в сердцах Люся пожаловалась свекрови, та рассказала мужу, и свекор о чем-то переговорил с Иваном Ивановичем, тихонько, по душам. Дедок после этого буквально сочился ядом, но затих, а вскоре объявил продажу своей половины дома.

Увы! Приобрела дом одинокая женщина сильно за сорок, пережившая личную драму. Она в одночасье потеряла мужа (его у нее увели, но пребывал он в полном здравии у новой жены) и похоронила сына (лучше бы наоборот, восклицала новая соседка каждый раз, как разговор заходил на эту тему).

В такой тяжкий момент своей жизни попалась она в сети «ловцам человеков» из какой-то секты. Как и многих других, отловили ее на улице две приличного вида немолодые женщины с постными, просветленными лицами. А немного времени спустя до молодых супругов Комаровых дошло, что за стеной у них – филиал церкви ли, молельня ли, место ли для шабашей. И нынешняя история показалась им во сто крат хуже, чем две предыдущих.

Как говорится, их жизнь вступила в пору зимы, и нужно было что-то предпринимать радикальное, поскольку у них подрастал сын, Виталик. Для юной неокрепшей души подобные зрелища отнюдь не полезны, тем более что приходящие на спевки сестры и братья взялись привечать соседского сынишку и щедро угощать сладостями.

Из борьбы молодые супруги вышли победителями, но с большими физическими, моральными и финансовыми потерями. Сестры и братья дали Вере добро на продажу ее половины дома только после того, как Люся и Толик пообещали приплатить недостающую сумму для покупки ими отдельно стоящего, изолированного дома, без соседей. Толик шутил:

– Ну, Надежда и Вера уже жили у нас за стеной, теперь надо ждать Любови.

– Нет, – отвечала Люся, – по хронологии теперь должен вселиться мужчина. Как наши президенты чередуются: лысый – волосатый, лысый – волосатый!

Невезучая половина дома переходила из рук в руки, в промежутках пустовала или сдавалась квартирантам, а время сначала шло, потом бежало, после уже и летело. Люсина и Толикова любовь не выдержала проверки временем и бытом, и они расстались. Толик поселился у новой жены и благородно не претендовал на положенную ему по закону часть отеческого гнезда.

И вот тогда, в соответствии с Люсиной классификацией, их соседом опять стал мужчина – Игорь Юрьевич Херсонский, фельдшер станции скорой помощи.

В те времена он именовался Гариком только в узком круге родственников, друзей и любимых женщин. Руки у него были золотые, сердце доброе, характер незлобивый, и в старой части Артюховска он был нарасхват: капельницу поставить, укол сделать, давление померить. К нему бежали и днем, и ночью. Так и получалось, что помимо своей официальной работы с не такой уж большой зарплатой, он практиковал неофициально, не афишируя своей деятельности (времена были другие), при этом практика у него была широкой и доходы весьма приличными.

Поскольку накопительский инстинкт у Игоря Юрьевича напрочь отсутствовал, а семьи не имелось (вероятно, когда-то она была, но история об этом умалчивает), то ему ничего не оставалось, как тратить «левые» заработки на коньяк. Плюс к этому – бесплатный медицинский спирт и подношения в виде того же коньяка. И пошел необратимый процесс.

О женщинах Игоря Юрьевича можно было бы рассказывать долго. Для него тоже наука страсти нежной была «измлада и труд, и мука, и отрада», и он никогда не изменял принципу этики – о женщинах, как о покойниках, или хорошо, или никак. Не изменял он и своим эстетическим принципам в отношении женщин. «Искра пробежала» – это было не про него. У женщины должен был быть определенный социальный статус – парикмахерши, продавщицы, массажистки его не интересовали, даже на том этапе его жизни, когда сам он приобрел статус маргинала, а вышеперечисленные труженицы превратились в стилистов, менеджеров и специалистов по мануальной терапии широкого профиля. Ниже медсестры он не опускался. Имея за плечами багаж знаний медучилища, он никогда не переставал заниматься самообразованием.

Зоя Васильевна Конева, близкая подруга Людмилы Петровны, в бытность свою заведующей районной библиотекой, с придыханием рассказывала об одном из активнейших своих читателей – Игоре Юрьевиче Херсонском. Тот, по ее словам, совсем не читает ширпотреба – фэнтези, триллеров и боевиков, а следит за серьезными художественными новинками и не пропускает ни одного номера «Нового мира» и «Иностранной литературы». Женщина, которую выделял из толпы прочих его благосклонный взгляд, должна была помнить хотя бы два-три стихотворения из школьной программы, обладать чувством юмора, дабы не приходилось ей объяснять, в каком месте анекдота надо смеяться, уметь ходить на высоких каблуках и НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ не носить химзавивку.

Женщины постоянно роились во дворе у Люси и Гарика. Случалось, одна еще не окончательно отчаивалась взять его в руки и превратить в полезного члена общества, а другая уже маячила в калитке, уверенная, что у нее-то все получится в деле перевоспитания обаятельного фельдшера и превращения его в порядочного семьянина.

Когда Игорь Юрьевич въехал в свое новое жилище, он и на Люсю обратил благосклонный взор. Конечно, дама значительно старше него, но сохранилась хорошо, есть в ней изюминка, и речь правильная. Никаких тебе «каклета» и «вармишель», «ярманка» и «помидора». Ох, уж этот артюховский диалект!

Опять же, одинока и под боком!

Он, было, попытался сходу ее обаять, в уверенности, что особых усилий не потребуется, но Люся скроила такую гримасу и пошлепала губами – что-то прошептала про себя, что Гарик мигом понял: ему тут ничего не светит. Он был не в курсе Люсиной печальной истории и даже слегка закомплексовал, хотя в ту пору был еще ого-го!

Постепенно женщины отсеялись, а Игорь Юрьевич скатился к самому подножию социальной лестницы и превратился в Гарика-алкаша. Пол его берлоги был усеян бутылками различных калибров, а в последние годы – уже и пузырьками из-под спиртовых настоек. Слава богу, Гарик завязал с куревом из экономии, а то бы рано или поздно уснул с окурком, и полыхнули бы они за милую душу!

И на этом этапе биографии соседа на его жизненном пути возникла Лида. Она не носила высоких каблуков, а головку ее обрамляли кудельки неопределенного цвета. Видимо, химзавивку ей делала неопытная мастерица и сожгла волосы.

* * *

Под утро Людмила Петровна, наконец, крепко уснула, и ей даже что-то начало сниться. Из блаженного предутреннего сна она была выдернута самым немилосердным образом.

– Люся! Люсенька! – голосили под дверью. – Открой, пожалуйста!

В первый момент после грубого вторжения в глубокий провальный сон Людмила Петровна решила, что это опять безобразничает Ксюня. Ее трехцветная красавица достигла, по кошачьим меркам, весьма преклонных лет – ей исполнилось двенадцать. Она уже реже рвалась на ночные променажи, предпочитая активному общению с собратьями уютные вечера на хозяйском диване перед телевизором. Она и днем-то весьма неохотно покидала диван, а с приближением вечера буквально вжималась в него, впивалась когтями в плед и крепко зажмуривалась, полагая, что сделалась невидимой.

Жестокосердая хозяйка отдирала ее вместе с шерстинками от пледа и вышвыривала на улицу. Как всякая нормальная артюховская кошка, проживающая в частном секторе, а не в благоустроенной квартире, Ксюня к лотку была не приучена, и свои естественные надобности справляла на улице. Возраст брал свое, и если в весеннее-летний период осуществление физиологического процесса было еще туда-сюда, то в осеннее-зимние слякоть и холода – просто туши свет!

Старость, как известно, – это дурные привычки. Ксюня уже позволяла себе несколько раз непотребства, когда хозяйка теряла бдительность или в морозы проникалась жалостью к не молоденькой своей подруге. Со временем они пришли к консенсусу: Людмила Петровна отправляла Ксюню погулять после обеда, дабы ближе к ночи та вернулась в тепло и комфорт.

Беда была в том, что пищеварительный тракт по заданному графику не всегда работает. Случалось, Ксюня гуляла безо всякого результата, возвратившись, терпела всю ночь, в надежде, что как-то само рассосется, но под утро физиология гнала ее к двери. Сначала она, понимая, что в данном конкретном случае не права, мяукала робко, вполголоса, но потребность становилась все насущнее, а мяуканье – все громче и продолжительней. Под конец это уже был один непрекращающийся вопль отчаяния. Хозяйка, вынырнув из сна, мчалась заплетающимися ногами на зов, а точнее, – гнусный рев.

– Люся! Люсенька! – голосила Ксюня. – Открой, пожалуйста!

Как провинциальная актриса в драматическом монологе форсирует звук, желая подчеркнуть трагичность момента, и переигрывает, так и Ксюня переигрывала.

– Брыс-с-са! – по-артюховски заорала Людмила Петровна, ненавидя в этот момент хулиганку.

Ей казалось, что заорала, на самом деле она только почмокала губами, поскольку Ксюня не прекратила голосить.

– Люсенька, да открой же! Ты там живая?

Ксюня была необыкновенно умной кошкой, но не настолько же, чтобы произносить человеческие слова. Такова была вторая мысль возвращающейся из глубокого сна в реальность женщины.

Наконец, она осознала, что вопли отчаяния издает под дверью ее соседка Лида Херсонская. Сон мгновенно улетучился, уступив место испугу. Людмила Петровна метнулась в коридор, сдвинула щеколду и распахнула дверь.

– Что? Что случилось? Что с тобой?

– Гарик пропал!

– Как пропал? Когда пропал? Я позавчера вечером его видела в окно, когда он на работу уходил!

– Вчера и пропал! С работы не вернулся!

– Фу, Лида! Напугала до смерти! – Людмила Петровна выдохнула и начала успокаиваться. – Ну куда он денется? Небось, запил и у кого-нибудь заночевал!

Лида даже рыдать перестала и так взглянула на соседку, что той стало нехорошо. Окатила волной презрения, буквально!

– Гарик не пьет уже полтора года, если ты не заметила!

– Я заметила, но мало ли? – трусливо, но все же возразила Людмила Петровна. – Бывших алкоголиков не бывает.

– Бывают!!!

– Может, встретил бывших друзей… Не устоял…

– Бывшие друзья, которых ты имеешь в виду, в прошлом.

– Но ведь случается, что закодированные срываются?

– Гарик – не за-ко-ди-ро-ван-ный! – по слогам произнесла Лида. – Он просто завязал! Сам!

– Прости… я не знала…

Когда произошло это знаменательное событие, Людмила Петровна с Лидой еще не были особенно дружны, а потом, когда они сдружились, как-то неловко было затрагивать эту деликатную тему. Она и не затрагивала. Да и потом… Людмила Петровна жизнь прожила в уверенности, что чудес не бывает.

Правда, история, приключившаяся с ней и ее двумя близкими подругами без малого два года назад, такую уверенность слегка поколебала. Но ведь если чудеса и случаются, то не каждый день и даже не каждый год!

Потому она и была уверена, что Гарик в завязке долго не протянет. Однако, видимо, в небесной канцелярии тот период был обозначен как Год чудес не только для них с подругами. Этот год закончился, пошел второй, а Гарик не развязывал. Под благотворным влиянием Лиды он медленно возвращался к нормальной жизни…

– А ты на работу звонила?

– Звонила! Никита Михайлович вчера с утра был на деловой встрече, а Зоя твоя в налоговой. Никто не видел, когда он ушел.

– А в полицию?

– Ты издеваешься, что ли? Кто со мной там станет разговаривать? У них же эти «три дня», раньше которых о пропаже даже не говори! Да и какой мент в старом Артюховске не знает Гарика Херсонского? Он себе репутацию годами зарабатывал, теперь вот она против него и работает.

– А больницы?

– Звонила! И в скорую, может, они на травму или ЧП какие ездили. А может, к ним забрел по старой памяти…

– Ну, это вряд ли! С какой стати? Столько лет прошло! Кому он там нужен!

– Да это я уже от безнадеги, так, на всякий случай предположила.

– Что же делать, что же делать? – забормотала Людмила Петровна, пытаясь собрать мысли в кучку.

– Люсенька! – опять заголосила Лида, пятерней вытирая распухший нос. – Давай его поищем! Я так боюсь, что с ним что-то случилось!

– Да что с ним может случиться?

– Да мало ли? Я чувствую, что-то случилось!

– Где же мы будем его искать?

– Я не знаю-у-у! – завыла волчицей Лида.

– Да прекрати ты! – прикрикнула Людмила Петровна, а про себя подумала: «Вот это любовь!».

– Ну, вот что, – по зрелом, но недолгом размышлении сказала она Лиде. – Ты иди выпей чаю, а я пока умоюсь да оденусь.

– Я не хочу! В меня кусок не лезет!

– Иди выпей чаю, я сказала! – рявкнула Людмила Петровна (она уже подмерзать начала в ночнушке в холодном коридоре). – Да включи телевизор, местные вести.

– Ты думаешь?.. – помертвела Лида.

– Да ничего я не думаю! Так, на всякий случай… А я все-таки Зое еще позвоню.

– А потом? – присмирев и немного входя в разумение, спросила Лида.

– Потом… Сходим на «биржу», поспрашиваем мужиков. Гарик там не один год ошивался. Может, какого-нибудь его другана вспомнят времен лихой молодости. Может, видел его кто.

– Хорошо, Люсенька. Только ты уж побыстрей!

– Да чего уж «быстрей»? Как будто эти работнички строго к восьми туда приходят.

Люся покрикивала специально: она поняла, что только строгостью можно как-то сдержать лавину Лидиного горя и дисциплинировать ее.

Увы, подруга Зоя – Зоя Васильевна, работавшая экскурсоводом в музее купеческого быта, где сторожевал Игорь Юрьевич, как оказалось, была тоже не в курсе событий, о чем и сообщила Люсе по телефону.

* * *

«Биржей» в народе прозывали чахлый скверик возле рынка. Он представлял собой несколько подстриженных кустов желтой акации, да вечно изъеденные червями вязы, верхушки которых венчали вороньи гнезда. Еще там были два старых тополя с мощными корнями. Под землей они протянулись к самому тротуару и вспучили асфальт настолько, что вздутия можно было принять за лежачих полицейских, уложенных в сквере по прихоти чьей-то дурной административной головы.

О том, что это все-таки сквер, свидетельствовали четыре деревянные лавочки, потрескавшиеся и облупленные. А в центре возвышался, так сказать, скверообразующий элемент – памятник. Он изображал мужика в шинели, с девочкой на руках. Возможно, это был Феликс Эдмундович Дзержинский, олицетворявший борьбу с беспризорностью, поскольку сквер и рынок располагались на улице, ранее носившей его имя. Но когда началась эпопея с переименованием всего советского на все дореволюционное (в лучшем случае – нейтральное, не вызывающее ассоциаций с «кроваво-красным режимом»), улица и сквер стали называться «Имени Победы».

В общем, памятник теперь вполне мог олицетворять неизвестного солдата со спасенной девочкой на руках. А какого конкретно исторического персонажа изначально изваял автор, из какой эпохи, теперь помнили разве что старожилы и краеведы.