I

– Через 5 минут начало… Божественная, готовы?

– Ладно, проваливайте.

– Серьезно – начало.

– Ну, так и начинайте…

– Так вы же во 2-м явлении.

– Ну, во втором…

– Так, как же?

– А пойдите вы к черту! Даша, щипцы!

И выхватив из рук расторопной горничной накаленные щипцы, хорошенькая «премьерша» провинциальной драматической труппы принялась немилосердно палить густую белокурую челку.

Елена Александровна, можно? – раздалось за дверью.

– Вы, Томилин? – встрепенулась она.

– Я.

– И я, Кузьмин, – прибавил другой голос.

– Ну, тогда нельзя!

– Да почему же, божественная?

– Надоели.

– А Томилину можно? – ехидничал тот же голос за дверью.

– Как всегда.

– Вот погодите-ка, я Максиньке насплетничаю.

– Можете! Даша, карандаш! Да где же карандаш, черт возьми!

Даша засуетилась, ища карандаш, а хорошенькая «премьерша», полуодетая, в нарядной нижней юбочке и батистовой распашонке для грима, проводила по губам едкой палочкой кровавого кармина.

В уборной, как и во всех уборных провинциальных театров, пахло духами, клеем и папиросами. Дешевенький ковер, превратившийся, за давностью времени, из голубого в зеленый, покрывал пол. В углу приютился туалет, обитый кисеей, с разбросанными по ней голубыми бантами. На туалете стояло овальное «собственное» зеркало, отражавшее хорошенькое и подвижное лицо хозяйки с лукаво-взыскивающими глазами.

Елена Александровна Танина, или просто «Кис-кис», как ее называли все окружающее за ее «кошачий» характер, отлично сознавала неотразимую силу этих глаз и безбожно пользовалась ими. Но сегодня ей было не до того. Сегодня чудесные глаза не играли…

Она злилась…

– Киска, можно? – послышался за дверью знакомый голос.

– Это ты? Входи, входи, голубчик, – говорила она, и в тоже время подправляла левую бровь, подчерненная несколько больше правой.

– Кис-кис, ты еще не готова!

И молодой, очень красивый, благодаря эффектному гриму и блестящим глазам актера, с развязностью близкого вошел в уборную.

– Максинька, милый!

Ловким, кошачьим движением она закинула ему руку на шею и, не стесняясь присутствия горничной, прильнула к нему, глядя на него снизу вверх своими искусно подведенными глазами.

Стоя она была еще эффектнее. Маленькая, хрупкая и изящная, как дорогая статуэтка, она походила больше на ребенка, нежели на 30-ти летнюю женщину, имевшую десятилетнего сына, где-то далеко на руках родственников. Впрочем, она не скрывала ни ребенка, ни возраста – напротив бравировала ими, сознавая свою силу и моложавость.

– О, какая же ты прелесть сегодня! – вырвалось у актера.

– Прелесть? Правда прелесть? – обрадовалась она, как девочка, и покосилась на зеркало. – Лучше дебютантки?

– Ну, та в другом роде.

– Макс, берегись, я ей глаза выцарапаю!

– Штраф заплатишь, без Занды спектакль не состоится.

– И без Пии тоже. А я истерику закачу сию минуту. – и ее голосок задрожал новыми для него нотками.

– Ну