I

– Нет, нет, она не приедет.

– Но ведь еще нет и девяти, Бобик!

– Ах, не приедет она, не приедет.

И голубые кроткие глаза наполняются слезами.

– Опять, Бобик! Как это скучно… Ты точно девочка…

Молодая бледная девушка, лет 23–24, махнув досадливо рукой, отходит от окошка.

Теплый июльский вечер вливается в комнату. Грохот экипажей чуть долетает до серого домика, утонувшего в зелени тенистого сада. Домик не кажется принадлежностью Петербургской стороны, так хорошо окружен он большими деревьями, дающими тень и прохладу. «Точно на даче», – думает мальчик, скорчившись на подоконнике раскрытого окна. Это бледный некрасивый ребенок, малокровный и жалкий, как все петербургские дети. Только глаза мальчика голубые, чистые и мечтательные, похожие на глаза маленького серафима, делают особенно милым умное и кроткое личико ребенка. Длинные, белокурые волосы падают «по-английски» на синюю курточку, скрывая уши и часть лба с печатью не детской затаенной думы.

Июльские сумерки постепенно сгущаются, а мальчик все не отходит от окна. Вон зажглась звездочка… одна… другая… третья. О, сколько их! Та, крайняя, всегда зажигается первая… Она самая нарядная и красивая. Бобик называет ее мамина звездочка… А та, справа, поменьше, – Татина… Тетю Тату он любит гораздо меньше мамы и ее звездочка должна быть скромнее, меньше.

– Пора спать, Бобик… Ты простудишься!

Окно захлопнуто. Перед ним Тата.

– Будь паинька, раздевайся и ложись…

– Ах, Тата, она не приедет, а я так ждал ее.

– Ее задержали, – отвечает девушка и принимается расчесывать нежные локоны Бобика.

– Ай, больно, Тата! Больно!

Бобик вспоминает другую руку, расчесывавшую ему головку, тонкую, белую, испещренную синими жилками и унизанную дорогими кольцами… И та рука пахла так хорошо, такими, вероятно, очень дорогими духами, запах которых так явно чувствуется Бобику, точно сама она здесь – его милая, его дорогая, нежная мамочка…

* * *

– Господи, спаси и сохрани маму, бабушку, Тату…

Под окном гулко прозвучали копыта лошади, мягко зашуршали шины экипажа.

– Это