Мимо самого его проехали три телеги, полные ранеными и мертвыми, и один молодой офицер, который остановился против Алпатыча. Офицер кричал, чтоб его бросили, что он не доедет.^[394] Офицер бился головой и кричал: – Возьмите! Возьмите!

Алпатыч подошел к нему.

– Голубчик ты мой! – сказал он и хотел помочь ему выйти, но телега опять двинулась, и опять навстречу шли солдаты. Алпатыч вдруг смягчился. Он стал креститься, кланяться проходящим солдатам, приговаривая:

– Отцы родные, голубчики, защитите Россию православную.

Некоторые из проходивших оглядывались на этого благообразного старика и, не переменяя строгого выражения лиц, проходили. Несколько подвод ехало навстречу войскам. Это уезжали жители. Алпатыч вспомнил, что ему тоже надо ехать, и пошел к дому. Еще не дойдя до дома, он услыхал знакомый ему свист, который он слышал в Турции; это было ядро, которое влетело в город. Но вот другое, третье, и по мостовой, по крышам, по воротам стали бить снаряды. На дворах и в домах поднялся женский визг и беготня. Алпатыч прибавил шага, чтобы поспеть к Ферапонтовым. У монастыря укладывались монахини; баба с квасом сидела всё на перекрестке; из дома выбежал мужик и кричал:

– Держи вора!

Пьяные два прошли. Он подошел к своему дому. Ферапонтов, один брат, был дома и поспешно укладывался, другие с бабами сидели в погребе. Кучер рассказывал, что на соседнем дворе убило бабу, и спрашивал, не пора ли закладывать. Но Алпатыч^[395] ничего не ответил ему и сел опять на лавочку против ворот. Ядра всё еще летали и попадали через улицу. Стало смеркаться. Канонада стала стихать, но в двух местах показалось зарево. На соседнем дворе выли бабы.^[396]

Ферапонтовы все повылезли из погреба и суетились, запрягая, укладывая и торопливо бегая из дома к подводам. Солдаты, как муравьи из разоренной кочки, разных мундиров, но с одинаковым то робким, то наглым видом, бегали по улицам и дворам. Два с мешками и хомутом пробежали из дома Ферапонтова. Бабы Ферапонтова съехали со двора. По улице хлынул народ, и послышалось духовное пение.

– Матушку Смоленскую понесли! – прокричала баба.

Алпатыч вышел на перекресток и увидал, как проносили священники в ризах икону и редкая толпа шла за ними. Какой-то полк шел назад от предместья.

– Позвольте спросить вашего благородия, – сказал Алпатыч, открывая лысую голову,^[397] – побежден ли неприятель?

– Сдают город,^[398] – коротко отвечал офицер и тут же обратился с криком к солдатам.

– Я вас дам по дворам бегать! – крикнул он на выбежавших из рядов и заворачивавших в двор Ферапонтовых солдат. Солдаты, однако, проскочили во двор, другие в лавку.

Алпатыч вошел на двор, велел выезжать кучеру и^[399] увидал Ферапонтова, подошедшего и остановившегося у открытых дверей лавки. В лавке человек 10 солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами.^[400]

Ферапонтов вошел в лавку, хотел крикнуть что-то, но вдруг остановился и, схватившись за волосы, захохотал рыдающим хохотом.

– Тащи^[401], всё бери, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он.

Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать.

Алпатыч^[402] торопил своего кучера. Полк всё еще тянулся по улице Фер[апонтовых].^[403] Было уже совсем темно, и звезды зажглись на ясном небе. У угла дома Ферапонтова под амбаром толпилась кучка солдат^[404] и начинало светить, точно заря занималась. Это был заряд пороха,^[405] который зажгли солдаты^[406]. Алпатыч^[407] подошел посмотреть. Угол амбара загорался благодаря тесинам, которые подкладывали солдаты. Ферапонтов выбежал к горящему углу.

– Распаливай, тащи всё,^[408] всё… всё. Туда ей дорога! – кричал Ферапонтов, армяком раздувая огонь. Около пожара всё больше и больше собиралось народа.

– Важно! Пошла драть! Вот пошла! – слышались голоса.

– Пропадай всё! – кричал голос Ферапонтова.

Алпатыч долго не мог оторваться от вида этого пожара и стоял тут же в толпе. Чей-то знакомый голос окликнул его:

– Алпатыч!

– Ваше сиятельство! – отвечал Алпатыч, узнав голос князя Андрея. Князь Андрей в плаще, верхом на серой лошади стоял на перекрестке и^[409] оживленным взглядом смотрел на Алпатыча.

– Ты как здесь?

– По приказанию его сиятельства, сейчас возвращаюсь. Ваше сиятельство, что же, или уж пропали мы?

Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре: «Смоленск взят, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Горки».

[Далее от слов: Написав и передав листок Алпатычу кончая: Ну хорошо, ступай, ступай, – сказал князь Андрей. Сам, поклонившись Бергу, тронул лошадь вперед за полком, который уже прошел почти близко к печатному тексту. T. III, ч. 2, гл. IV.]

До княжны Марьи доходили слухи о сражении под Смоленском, и она скрывала эти известия от отца, но приезд Алпатыча^[410] и письмо Андрея и его требование уехать в Москву нельзя было скрыть от князя. Князь спокойно выслушал его.

– Да, да, хорошо, хорошо, – приговаривал он на все слова^[411] княжны и Алпатыча и, отпустив^[412] их, сам тотчас же заснул на своем кресле. Проснувшись ввечеру, он приказал позвать княжну Марью, которая и без того всё время провела в официантской, прислушиваясь к его двери.

– А, что? старый дурак отец из ума выжил? А? так что ли? – встретил он дочь. – Что я говорил? А?

– Да, вы правы, mon père,^[413] но… – Княжна Марья хотела сказать, что надо ехать, но не успела.

– Ну, теперь слушай, княжна Марья. (Князь казался особенно свеж в этот день.) Слушай, теперь время терять нечего. Надо действовать. Садись, пиши.

Княжна Марья^[414] видела, что надо покориться. Она села к его столу и не могла найти хорошего пера.

– Пиши. (Это – ополченному главнокомандующему.) Ваше превосходительство…

Но княжна еще не нашла пера, он дернул ее за плечо.

– Ну, рыба! Ваше превосходительство, известившись… Постой, раз навсегда: я к тебе бывал дурен, зол, несправедлив. Да, да, – говорил он сердито, отворачиваясь от ее обороченного к нему испуганного лица, – да, да, – и он своим неловким жестом гладил ее по волосам, – так, я стар, я устал жить и против воли зол, несправедлив. Прошу простить, княжна Марья, – закричал [князь], – ein für alle mal,^[415] прошу простить, прошу, прошу, прошу, шу-кх-шу-шу! – кричал он и кашлял.

– Ну, пиши: известившись в близости врага… – и он, ходя по комнате, твердо продиктовал целое письмо, в котором говорил, что он не оставит Лысых Гор, в которых он родился и умрет, что он будет защищаться в них до последней крайности и что, ежели правительство не боится стыда, чтоб один из старших генералов русских попал в плен французам, то пусть не присылают никого, в противном же случае он просит только роту артиллерии и триста человек милиционеров с кадровым унтер-офицером.

– М[ихаил И[ванович]! – крикнул он. – Печатай, и чтоб кипело. Княжна Марья, пиши другое. К губернатору Смоленска: Г-н барон… Известившись…

В середине диктовки этого письма, мягко ступая и соболезнующе улыбаясь, вошла М-llе Bourienne, спрашивая, не угодно ли князю чаю…

Князь, не отвечая,^[416] подошел к ней.

– Сударыня! Благодарю за услуги, не считаю возможным удержать вас. Извольте ехать в Смоленск к губернатору.

– Princesse,^[417] – обратилась Bourienne к княжне Марье.

– Вон, вон! – закричал князь, – М[ихаил] И[ванович], позвать Алпатыча и распорядиться отправить ее в город, не медля.

Он подошел к бюро, вынул деньги, старательно отсчитал.

– Передашь ей!.. Пиши дальше: Известившись, господин барон, что неприятель…

Он опять остановился, вспоминая что-то, и опять подошел к княжне Марье.

– Да, ein für alle mal. Я был жесток с тобой, княжна Марья, несправедлив. Прошу, прошу, прошу, пиши, пиши…

Написав еще два письма с половиной и, вероятно, забывая, что он уже сказал то, что хотел, княжне Марье, несколько раз еще повторив свое:

– Прошу, ein für alle mal,^[418] – он в середине 4-го письма остановился,^[419] сел в кресло, сказал «иди» и тотчас же заснул.

Княжна Марья, несмотря на страх, чтобы он не проснулся, поцеловала его в лоб и еще более испугалась того, что он не проснулся, что он так странно и крепко спал.

Был уже 1-й^[420] час ночи. Княжна Марья пошла к себе,^[421] но по дороге она встретила Алпатыча, который в первый раз в ее жизни обратился к ней за советом и приказанием, за разъяснением вопроса, в какой степени нужно теперь исполнять приказания князя.

Алпатыч, запустив руку за пазуху, пожал плечами и закрыл глаза:

– В своем сомнении осмелюсь прибегнуть к вашему сиятельству, прикажете ли отослать француженку и послать в Богучарово за мужиками, как распорядились их сиятельство князь Н[иколай] А[ндреевич], или…

Алпатыч сказал это, но княжна Марья поняла совсем другое, она поняла, теперь в первый раз, что отец ее, тот отец, для которого она перенесла столько, что этот отец умер или умрет скоро, что его не будет скоро. Княжна Марья остолбенела и вопросительно, почти с ужасом смотрела на Алпатыча.

– Ваше сиятельство, ежели бы не было необходимости, я бы не осмелился докладывать этих слов вашему сиятельству.^[422] Но князь А[ндрей] Н[иколаевич] настоятельно объясняли об опасности оставаться в здешнем имении и^[423] изволили приказать ехать в Москву и их о том уведомить.

– Я не знаю, – сказала княжна Марья, – но одно: Амалию Федоровну (Бурьен) нельзя отправить в Смоленск, ты сам говоришь…

– Не прикажете ли, ваше сиятельство, отправить их в Богучарово, там Дронушке приказать сделать им всякую приятность, но не выпускать из дома. А от князя покаместа скрыть.^[424] Но насчет лично князя и вашего отправления в Москву как прикажете? Лошади и экипажи готовы. И князь, вероятно, в теперешнем положении изволят согласиться, потому покаместа…

– Да, да,^[425] я переговорю завтра, – разрыдавшись, проговорила княжна Марья, которая словом «покаместа» лишилась последнего присутствия духа, и она ушла своими тяжелыми шагами сначала в свою комнату, потом к Бурьен, которую она не могла забыть именно потому, что она-то в жизни ей сделала наибольше зла.

Она вошла к плачущей француженке и, как виноватая, умоляла ее простить и успокоиться и ехать в Богучарово.

Во 2-м часу неслышными шагами княжна Марья вернулась к себе в комнату, посмотрела на образа и не могла молиться. Она чувствовала, что ее призывал теперь другой, трудный мир житейской деятельности, совершенно противуположный нравственному миру молитвы. Она чувствовала, что, предаваясь последнему, она потеряет последние силы действовать. Она не могла и не стала молиться. Проходя в свою комнату, она слышала шаги отца по галлерее. Едва она успела раздеться, как шаги эти стали приближаться к ней, к ее двери и остановились, и опять зашевелился князь и опять остановился. Он прислушивался. Он хотел и не смел войти. Княжна Марья кашлянула. Он вошел в ее комнату. Никогда этого не бывало с тех пор, как себя помнила княжна Марья.

– А я всё хожу, не спится, – сказал старик измученным, усталым голосом, которому он хотел придать небрежные интонации. Он сел в кресло под образа. – Так-то я не спал раз в Крыму. Там – теплые ночи. Всё думалось. Императрица присылала за мной… Я получил назначение… – он оглянулся на стены. – Да, уж так не построят теперь. Ведь я начал строить, как приехал сюда. Тут ничего не было. Ты не помнишь, как сгорел? Нет, где тебе. Так не построят нынче: тяп да ляп, и корабь.^[426] Поживу, я отсюда обведу галлерею, и там будут Николаше покои. Там, где невестка жила, добрая бабенка была, добрая, добрая, добрая. А его надо будет послать прочь – надо будет, да и тебе… Ах, забыл, забыл, эка память становится. Ну, спи, спи. – Он ушел. Княжна слышала его трещотку и шаги и перестала слышать только тогда, когда заснула. Она проснулась поздно.^[427]

По первому взгляду на лицо девушки она заметила, что что-то случилось в доме. Но ей было так страшно, что она не спросила. Она поспешно оделась и сошла вниз. Алпатыч, стоя в официантской, с любопытством и сожалением посмотрел на нее. Княжна Марья не остановилась спросить его, она подошла прямо к двери кабинета. Тихон высунулся из двери. Княжна Марья заметила, что гардины были спущены.

– Карл Иваныч сейчас выйдут, – сказал он.

Карл Иваныч был доктор. Он вышел на ципочках.

– Это ничего. Княжна, ради бога успокойтесь, – сказал доктор, – небольшой удар правой стороны.

Княжна Марья тяжело переводила дыханье. Она сделала, как будто всё знала.

– Можно мне видеть его?

– После лучше, – и доктор хотел затворить дверь, но княжне Марье было страшно оставаться одной, она поманила его к себе и увела в гостиную.

– Это не могло не быть. Он так принимал к сердцу, он так страдал нравственно, что силы не вынесли. Нынче поутру, получив письмо от губернатора и князя А[ндрея] Н[иколаевича], пошел смотр делать ополченцам-дворовым, сам всё показывал. Он хотел ехать и карета была заложена, как вдруг с ним сделалось…

Княжна Марья не плакала.

– Может ли он ехать до Москвы? – спросила она.

– Нет. Мое мнение – лучше ехать в Богучарово.

– Могу я видеть его?

– Пойдемте.

Княжна Марья вошла в темную комнату и в темноте сначала ничего не видела, потом на диване ей обозначилось что-то. Она подошла ближе. Он лежал на спине с согнутыми ногами, покрытыми одеялом. Он весь был такой маленький, худенький, слабый. Она нагнулась над ним, лицо его прямо было уставлено в противуположную стену, левый глаз, очевидно, не видел, но, когда правый глаз увидал лицо княжны Марьи, все лицо задрожало, он поднял правую руку и схватил ее за руку, и лицо его задергалось с правой стороны. Он заговорил что-то, чего не могла понять княжна Марья, и, заметив, что она не понимает, он сердито засопел. Княжна Марья кивала головой и говорила «да», но он всё фыркал сердито, и княжну Марью отвел доктор.

«Так долго мы не понимали друг друга, – подумала княжна Марья, – и теперь тоже».

Посоветовавшись с доктором и с городничим, княжна Марья решилась вместо Москвы ехать с больным, разбитым параличом отцом не в Москву, а в Богучарово, которое было в 40 верстах от дороги, а Николушку с Laborde отправить в Москву к тетке. Чтобы успокоить Андрея, она написала ему, что она едет с отцом и племянником в Москву.

В то время, как это происходило в Петербурге, французы уже прошли Смоленск и всё ближе и ближе приближались к Москве.