Предисловие публикатора

Считаем, что русская культура XIX столетия, познавшая самые высокие – на мировом уровне – взлеты, имеет мало представителей, равных Льву Ильичу Мечникову (1838–1888). По моему глубокому убеждению, он является самым важным мыслителем дореволюционной России.

Судить об этом непросто, так как Мечников, старший брат более известного Ильи, Нобелевского лауреата 1908 г., не смог увидеть свои «Записки гарибальдийца» вышедшими отдельной книгой у себя на родине (мы публикуем как книгу впервые); другие его сочинения выходили вне России на французском языке. Ему, правда, удалось дать свои «Записки» главами в журнале «Русский вестник», где также печатались другие великие писатели – И. С. Тургенев, Л. Н. Толстой, А. К. Толстой, Н. С. Лесков.

Понятно, что молодому автору и эти журнальные публикации приносили большую радость, хотя он их конспиративно подписывал одним лишь своим инициалом – М. Эта его предусмотрительность, кстати, вряд ли могла ввести в заблуждение российскую полицию – она, как и российская дипломатия, внимательно наблюдала за маршрутами и встречами Льва Мечникова, пребывавшего в иллюзии о надежности своего подполья.

Причины для конспирации у автора были – в этом может убедиться современный русский читатель, как это уже сделал, чуть раньше, читатель итальянский, для которого мы недавно перевели и опубликовали в отдельном томе эти записки (книга была встречена в Италии с большим энтузиазмом)^[1].

Текст Мечникова с трудом подпадает под определенный жанр. В самом деле, перед нами – и мемуары, и книга странствий во время войны за объединение Италии, в которой принял деятельное участие этот чужеземец, русский юноша. И здесь – первая особенность книги: это описание воюющей страны, сделанное иностранцем; автор учит итальянский язык и исследует национальные особенности с оружием в руках, встав на сторону тех, кто желает свободы, независимости и единства своей Родины.

Вместе с тем, перед нами – социологический и этнографический очерк, включающий историко-политический анализ деятельности Гарибальди и его движения.

Автор никогда не скрывает перед своими собеседниками своего иностранного (славянского) происхождения, да и вряд ли смог бы это сделать. Он с пылом изучает страну, передвигаясь по ней самыми разными способами – на поезде, на лошади, пешком, в кабриолете, на борту корабля. Читателю представлена уникальная галерея персонажей – рабочих, ремесленников, крестьян, интеллектуалов, аристократов, дипломатов, членов каморры (типа Санджованнары), дельцов и спекулянтов, женщин с сомнительной репутацией (типа Наньеллы), священников, как формально исполнительных (Кукурулло), так и бунтовщиков (Гавацци), артистов, певцов и, наконец, множество солдат, офицеров и прочих воинов, в том числе добровольцев, да и просто искателей приключений, а также многих иностранцев.

Итальянская реальность у Мечникова необыкновенно многогранна. Географически она сосредоточена в трех областях – в Тоскане, Кампании и на Сицилии.

Мемуарист всегда необыкновенно трезв, точен и сдержан в своих оценках. Он не «повышает голос» и не посылает проклятия свои врагам, даже когда получает от них тяжкое ранение. Вместе с тем, этот гуманист не может не прийти в ужас от вида тел солдат бурбонской и гарибальдийской армий, истерзанных пулями и снарядами. Он не может также простить бурбонским солдатам пыток и издевательств, которым они подвергали пленных гарибальдийцев. Принесенные гарибальдийцами жертвы в конце концов предопределили и бесславный конец неаполитанских Бурбонов. Описанное Мечниковым моральное разложение бурбонской армии – пьянство и мародерство – заканчивает эту картину заката Неаполитанского королевства при массовом безразличии его подданных. Но Мечников проявляет и истинную непредвзятость, не утаивая и изъяны у своих товарищей по оружию – излишнюю жесткость революционного генерала Нино Биксио или трусость некоторых гарибальдийцев под Казертой.

Перемещения по Италии позволили русскому гарибальдийцу оценить реакцию ее населения, будь то простой люд или представители элиты, на происходящие эпические события. Всякий раз любопытство Мечникова имеет отнюдь не поверхностный характер: он проявляет проницательность и психологическую точность, давая яркие портреты как отдельных персонажей (к примеру, Наньеллы), так и целых народных групп. Вообще, народ и всё народное его необыкновенно интересует. Это особенно очевидно при описании Неаполя и ярких проявлений жизни этого великого города – фольклора, музыки, религиозности, карнавальности, каморры, его своеобразного народного творчества, в частности, песен, которые неаполитанцы прилаживают к текущему политическому моменту, и триумфальных шествий (при победоносном входе революционной армии в Неаполь они даже внешне подделывают себя «под Гарибальди»).

Среди отдельных и филигранно выписанных портретов выделяются образы священников (Кукурулло, фра Панталео, падре Гавацци), а также женские образы (Санджованнара, Наньелла, Анита Гарибальди, графиня Делла Торре, маркиза Джесси Уайт-Марио). Всем им приданы точные психологические черты.

В отличие от обычных путешественников, Мечников уделяет мало внимания знаменитым итальянским достопримечательностям, и это понятно: он участник военного конфликта. Но и здесь сказывается врожденная любознательность автора, и он доносит до нас описания нескольких городов – в первую очередь, это Палермо и Неаполь, и затем, во время лечения раны, Казерта. Особенно детально представлен Неаполь – его трущобы с трактиром Санджованнары (она выступает как «авторитетный» представитель каморры, несмотря на принадлежность к женскому полу, а также как участник подготовки триумфального вхождения Гарибальди в город), неаполитанские гостиницы и особняки, в одном из которых обитает Александр Дюма, один из главных творцов европейского мифа о Гарибальди.

Мечникову чужд пафос: он во взвешенных формулировках рассказывает как о героизме, так и о трусости и жестокости, в т. ч. проявленных самими гарибальдийцами во время отражения контрнаступления войск Бурбонов под Казертой. Пожалуй, наиболее пафосным выглядит эпизод со старухой, без устали протестующей против конфискации (даже с возмещением ущерба) ее скромного добра при обороне Капуи. В целом большую ценность представляет обширная информация о позиции итальянского Юга во время гарибальдийской эпопеи: показателен рассказ о предпринимателе из региона Абруццо Доменико Флокко, который пришел на помощь защищавшимся гарибальдийцам.

Репортаж Мечникова – это более чем дневник, так как он включает в себя важную документацию по процессу объединения Италии, состоящей тогда из, по сути дела, разных стран, порой легко совмещающихся, но зачастую противоположных друг другу. Русский гарибальдиец, будучи наблюдателем внешним, был, вероятно, более подготовлен для восприятия различий на Апеннинах, чему, вне сомнения, способствовал его лингвистический и культурный багаж, да и страсть к наблюдению и исследованию. Одно из разительных противоречий, им описанных, – это пропасть между менталитетом пьемонтской элиты, военной и бюрократической, и менталитетом южан, в особенности, калабрийцев, которых сам Мечников назвал «дикими».

Эти противоречия в культуре, психологии, образе мышления привели к разного рода последствиям, в том числе, к возникновению южноитальянского бандитизма, ставшего язвой объединенной державы, может, и залеченной, но еще не объясненной во всей ее драматической полноте.

Последние страницы репортажа Мечникова – еще одно прямое свидетельство взаимного непонимания между Пьемонтом и Калабрией, и шире, между Севером и Югом. Его эпилог, с одной стороны, закрывает историографическую полемику, но с другой стороны – дает пищу новым дискуссиям.

Россиянин выявляет значительное присутствие иностранцев в гарибальдийском движении, в первую очередь, – поляков и венгров, а также совершает попытку вскрыть их характерные, часто противоположные черты.

В целом можно сказать, что его острый взгляд наблюдателя обращен, в первую очередь, на региональные особенности населения Южной Италии, однако подобный подход присущ ему при зарисовках гарибальдийцев-добровольцев, выходцев из Тосканы, Ломбардии, Абруццо, Калабрии, Сицилии.

На первом плане всегда остается человек, но при этом от Мечникова не ускользает и пейзаж местности, как природный, так и исторический.

Попав в Палермо, автор отмечает улицы, заваленные развалинами домов – результат артобстрела бурбонской армии, каравшей восставшую сицилийскую столицу. В Капуе он описывает древнеримскую арку – однако, не в качестве памятника античности, а как элемент будущей обороны гарибальдийцев на Вольтурно. Так, природный пейзаж, древние магистрали, рвы, кустарниковые заросли и рощи, да и сама река Вольтурно у Мечникова даны сквозь призму военной стратегии, с точки зрения возможности нанести урон бурбонским солдатам или отразить их атаки.

В Записках присутствует и экскурс в биографию Гарибальди и его жены Аниты. Две главы, им посвященные, имеют двоякую функцию: это и исторические очерки, и база для последующих российской и европейской легенд о «герое двух миров».

В целом Записки Мечникова – это широкое полотно Юга Италии, написанное в судьбоносный момент его истории. С этой точки зрения, публикуемый нами текст является необыкновенно ценным документом, содержащим широчайшую гамму деталей о Рисорджименто. Он позволяет нам лучше понять внутренний механизм объединения Италии и грядущие его последствия, ощутимые и сегодня. Перед нами – важный элемент мозаики итальянского Рисорджименто, созданный русским автором. Это уникальная часть общего богатого корпуса гарибальдийской мемуарной литературы.

Итальянская публика прочла Записки Мечникова в начале XXI столетия, полтора века спустя после описываемых событий, и тем не менее нашла в них немало нового и оригинального.

Их автору в момент его прибытия волонтером к полковнику Джованни Никотера (будущий министр собирал в Ливорно и Флоренции три сотни «молодых и сильных» для их отправки в Палермо, затем в Неаполь) исполнилось всего 22 года. Русский доброволец был исполнен огромного энтузиазма, обогащенного знаниями и опытом бурной юности. К его вооружению прибавлялись ручки, кисти, бумага – для того, чтобы записывать и зарисовывать. Мечников не был ни первым добровольцем, ни первым русским у Гарибальди. В русской историографии называют имена и других русских гарибальдийцев, даже женщин и подростков. Вообще, в 1859–1870 гг. Гарибальди находился в самом центре общественного внимания России^[2].

Юношу вдохновляла справедливая борьба итальянцев против чужеземного правления, и он, несмотря на природный недостаток (хромоту), всецело отдался сложной задаче – сооружению артиллерийской батареи в уязвимом месте защиты гарибальдийцев перед грядущей, решающей битвой с бурбонскими войсками.

Сам Гарибальди пишет об этом следующее: «Увеличив насколько возможно численность своих войск, ободренные частичным успехом, враги готовились перейти в наступление. Со своей стороны мы предприняли кое-какие оборонительные меры, которые очень пригодились у Маддалони, на Сант-Анджело и особенно у Санта-Мария, где это было крайне необходимо, так как наши позиции находились на открытой равнине, лишенной естественной защиты»^[3]. Именно предусмотрительность и умение Льва Мечникова сыграли главную роль на этом участке обороны, наряду с помощью предпринимателя из Абруццо Доменико Флокко.

Последний при встрече с Гарибальди встал на колени и поцеловал ему руку – таков был патриотический порыв итальянцев!

Об этом же порыве свидетельствует Мечников, когда описывает свое пребывание в Палермо у падре Кукурулло. Священник – через русского свидетеля – сообщает по меньшей мере три важные вещи. Во-первых, восстание против бурбонского правления было подготовлено и организовано местными кюре, приходскими священниками. Во-вторых, существовали глубокие противоречия между рядовым клиром и епископатом, зависевшим от местных баронов-латифундистов. В третьих, падре Кукурулло размышляет о том, что одно дело – решать социальные проблемы в Неаполе, а другое – в далеком Турине, иными словами – размышляет о том, какой быть будущей объединенной Италии, унитарной или федеральной?

События идут своим чередом. Многие священники (понятно, не все), фра Панталео, падре Гавацци и другие действуют во имя объединенной Италии, но Мечников показывает растущие у них сомнения. Их источник – разные мотивы действия: русский автор показывает, что даже между прогарибальдийскими священниками фра Панталео и падре Гавацци существовало расхождение.

Падре Гавацци, как следует из главы, ему посвященной, а также из статей выдающегося русского публициста Николая Добролюбова^[4], имел свои представления о Рисорджименто и его соотношении с евангельскими идеалами. Ясно, что трудно краткими словами рассказать о несостоявшемся моральном обновлении нации в период ее становления, однако Мечникову удается показать сложные отношения между рядовым клиром и лидерами Рисорджименто. Он делает это даже более эффективно, нежели поддержанный советской идеологией Добролюбов. Заметим, что «реакционный» журнал Каткова «Русский вестник» в те годы оказался более внимательным и открытым к итальянским проблемам, нежели «прогрессивный» «Современник» Некрасова и Чернышевского.

В таком случае, возникает вопрос: каким образом 22-летний неизвестный автор сумел опубликовать на страницах «правого» журнала заметки о Гарибальди и о итальянской революции – о сюжетах, считавшихся весьма «левыми»?

Начнем с того, что здесь подтверждается тезис историка Джузеппе Берти об «открытости» русской публики к проблематике движения итальянцев за объединение страны, в особенности после поражения ни колаевской России в Крымской войне^[5]. Новый император Александр II проводил тогда политику, напоминающую политику его просвещенного дяди Александра I, который поддерживал итальянский либерализм в пику Австрии. Поддержка Рисорджименто в Петербурге означала создание противовеса по отношению к стремлению Франции к гегемонии в Средиземноморье и Австрии – на Балканах. В этом – ключ к внешней политике России на Апеннинском полуострове, при том, что одновременно тогда идет «большая игра» двух империй, Британской и Российской, каждая из которых желает получить Италию в свою «команду».

Однако российское правительство, как и другие европейские, желало рассматривать объединение Италии как некое династическое расширение Савойского дома, позволяющее избежать рискованных сценариев социальной революции. Это прекрасно понимает и Гарибальди-политик (весьма прагматичный, вопреки его романтическому ореолу), который завладевает южными территориями «во имя Италии и Виктора-Эммануила II». Он методично придерживается этой линии, не боясь вступать в конфликт с республиканскими порывами Мадзини и его последователей, встречавшимися и среди краснорубашечников. Можно сказать, что предпринятая по инициативе Кавура савойская оккупация областей Умбрии и Марке положила конец надеждам на социальную революцию на Юге, одновременно облегчив задачу всем тем, кто, подобно гарибальдийскому генералу Нино Биксио, желал лишь объединения Италии. Тот же Биксио жестоко подавил восстание сицилийских крестьян возле городка Бронте (4 августа 1860 г.), что стало началом других репрессивных действий объединенного государства против обездоленных южно-итальянских крестьян и горожан. Даже сам Гарибальди в таких протестных выступлениях держался унитарной державности. Вот что он пишет о волнениях крестьян в Кампании: «Передовые колонны нашей Южной армии, едва подойдя к Неаполю, были направлены в Авеллино и Ариано для подавления реакционных восстаний, поднятых священниками и сторонниками Бурбонов. Миссия эта была возложена на генерала Тюрра, и он ее блестяще выполнил»^[6].

Мечников дальновидно показывает, как прибытие пьемонтской администрации вызывает вздох облегчения у имущего класса, одновременно способствуя расслоению на тех гарибальдийцев, которые, как Биксио, верноподаннически служат савойской короне, и тех, кто подобно кала брийским волонтерам полагает унизительным сдавать добытое в боях оружие – пусть и в обмен на почести от новых правителей. Таковы были симптомы болезни, вспыхнувшей после объединения и получившей название «бандитизм» (brigantaggio): ради его подавления правительство разрушило немало сел и деревень и уничтожило около десятка тысяч человек^[7].

В тот момент Гарибальди, как и многие его приверженцы, временно удалился от дел на остров Капрера. Он не мог не прислушиваться к тому, что происходило в новой Италии и оставаться равнодушным к пережиткам старого правления, в первую очередь – к сохранившейся светской власти Римских пап. С этой точки зрения, очень важны тексты Мечникова, статьи и письма, которые рассказывают о событиях тех лет в Италии вплоть до 1864 г., когда он переехал в Женеву, ставшую на десятилетия центром русской политической эмиграции.

Каковы же были размышления Мечникова после завершения гарибальдийского «похода Тысячи»? Очень многое выражено в его к письме к Чернышевскому, проанализированном киевским историком Николаем Варварцевым^[8]