По-видимому, вся моя катоновская суровость и вся робость перед женщинами были не чем иным, как утонченнейшим чувством красоты. С этой поры в моем воображении возник своего рода культ чувственности, и я поклялся в душе не расточать ее священных переживаний на обыкновенные существа, но сохранить их для идеальной женщины – если возможно, для самой богини любви.