Информация
от издательства

Художественное электронное издание

Художник Валерий Калныньш

Никитинский, Л. В.

Зал ожидания : две с половиной повести в карантине / Леонид Васильевич Никитинский. — М. : Время, 2021. — (Интересное время).

ISBN 978-5-9691-2048-8

Леонид Никитинский полагает, что журналистика и литература очень разные профессии, а «писатель» — тот, кто может заработать этим на жизнь. На самом деле и в жизни, и в книгах (а в издательстве «Время» ранее вышла его книга «Белая карета») он перемешивает журналистику и литературу в разных пропорциях. Рассказ «Карантин», как пишет автор, «полностью выдуман». Но о жизни и нравах Конституционного суда он расскажет не меньше, чем качественный газетный репортаж. А вообще-то и больше. Опубликованный «Новой газетой», он сразу же вызвал одобрение одних и возмущение других. Только вот в «неправде жизни» автора никто не обвинил. Повесть «Алиби» — гротеск, фантасмагория. Но мы что, не читали в Сети про членов местных избиркомов, вылезающих из участков по пожарной лестнице с пачкой фальшивых бюллетеней в зубах? Пожалуй, в «Зале ожидания» писателя Никитинского больше, чем журналиста. Это тот случай, о котором он сам пишет так: герои родились в голове у автора, «а дальше они все бегают уже сами по себе, и надо за ними только внимательно следить». За героями Леонида Никитинского следить увлекательно и тревожно — очень уж они непредсказуемые. Зато книги про них получаются «умные, человечные и нежные» — определение Людмилы Улицкой.

 

Когда в марте 2020 года мы все сели в карантин, я собрался было впасть в депрессию и стал искать в интернете преферанс с болваном для макбука. Но для макбука его нет! (Хотя для Windows — пожалуйста.) Как видно, эта замечательная игра практикуется, как и многое другое, только в странах бывшего СССР. Пришлось развеиваться каким-то другим способом.

Как раз в середине марта Конституционный суд выдал заключение про поправки к Конституции. У меня есть старые знакомые в этом суде, но звонить им было неловко. А хотелось понять, что испытывали судьи, подписывая это заключение и после. Журналистских инструментов, позволяющих решить такую задачу, я не нашел. И сел писать рассказ «Карантин», который отчасти и журналистика — в смысле попытки понять историю в моменте, без карантинной дистанции.

В апреле рассказ был опубликован на сайте «Новой газеты», а конца карантину было не видно. Преферанс для макбука так и не появился, и я решил переписать в повесть свою пьесу пятилетней давности (их все равно никто не читает, а ставят нынче, как объяснили мне знающие люди, «только Чехова, но вверх ногами»). Так получилась повесть «Алиби». Кроме названия, там еще довольно много нового, но в ней остался схематизм пьесы, и засчитать ее за целую было бы нечестно (тем более что тема там — именно честность), поэтому она и есть «0,5».

Наконец, поскольку эпидемия не проходила, а я был все еще жив, я взялся за рассказ о похоронах («Зал ожидания»), первая картинка которого явилась мне довольно давно во время прощания с одним давним другом из прежней «Комсомолки» (тоже фактически уже покойной), но дальше дело не двигалось, и, как я ни пыжился, выходила одна графомания.

В этом процессе всегда случается (если случается) неуловимый момент, когда графомания превращается во что-то, чего уже не стыдно, а дальше они все бегают уже сами по себе, и надо за ними только внимательно следить. Меня самого этот момент очень занимает, и я могу, имея уже некоторый опыт, его даже более или менее уловить, но никак не могу объяснить.

Так что я остаюсь журналистом и не стал писателем. Заметку в газету, проработав в разных более 30 лет (последние 17 в «Новой»), я могу написать, лучше или хуже, на любую тему и в любом жанре, разным будет только время, которое потребуется для подготовки. Поэтому в журналистике я «профи». А в литературе — нет: я не понимаю, почему это обычно не получается, а если вдруг получается, то каким образом.

Вот дальше опять не получается, но пока есть «Новая газета», там я занимаюсь другим делом и не знаю, которое из них полезней. Наверное, все-таки журналистика, потому что о «пользе литературы», тем более сегодня, когда никто уже не читает сложных текстов, говорить странно.

Леонид Никитинский

Карантин1

РАССКАЗ

На листе формата А4, который водитель держал в руках, было написано: «Мадам Фийон». Шеф, Сергей Анатольевич, ничего ему не объяснил, только велел держать листок у выхода на прилете, и теперь водитель гадал: по фамилии выходило, что француженка, но буквы-то были русские! И почему ее надо было везти не в гостиницу, а к шефу на дачу — может, это его знакомая из Страсбургского суда?

Наконец от толпы вдруг поваливших пассажиров отделилась мадам и пошла к нему. Была она среднего роста, средних лет и со среднего же размера чемоданом. По тому, как она приподняла полу плаща, садясь в машину, он решил — нет, француженка. Русские так не садятся, они и в авто представительского класса (а «Тойота-Камри» была уже ближе к нему, чем водитель страшно гордился) залезают, как в нору. Пристроив чемодан в багажник, он захлопнул за ней дверцу и поместил свое тело за рулем, хотя ей показалось, что оно там не должно уместиться. Иностранка заговорила по-русски без акцента.

— Добрый вечер, меня зовут Наталья Сергеевна, а вас?

Нет, его не обманешь: зря он, что ли, прежде чем пойти водителем в Управление делами Конституционного суда, служил в погранвойсках и потом проходил специальную подготовку? Русские так легко не знакомятся.

— Виталий...

— Долго нам ехать?

— По окружной за полчаса долетим.

— В город не будем заезжать? — спросила она. — Так хочется Питер посмотреть...

— А вы неужели не были у нас?

— Была пару раз, но еще совсем юная. Молодость не то время, когда можно по-настоящему почувствовать архитектуру.

— Почему? Я, например, в двадцать один сюда попал после армии, и мне город сразу понравился — красивый, и только работай.

— Когда вам было двадцать один, вам было труднее понять, что что-то построено тут двести лет назад и мимо ездил еще Пушкин.

— Так Пушкин же бронзовый! — хохотнул Виталий. — Да и я тоже вроде как железный, с чего бы нам меняться?

Он глянул, чуть отклонившись, в зеркальце. Теперь они так следят за собой, что и не догадаешься о возрасте, а с поправкой на это не меньше сорока. Лицо приятное, скорее умное, чем красивое, глаза темно-карие, внимательные — он встретился с ней взглядом и отвел свой на дорогу.

Зазвонил телефон, и мадам, чуть поколебавшись, приняла вызов:

— Да, папа... Уже едем... Хорошо, встретит Антон, поняла... Ты все-таки не звони, пока я не вставлю местную симку, в роуминге это очень дорого...

«Папа»? Кто это? Шеф при нем никогда не вспоминал про дочь, да еще во Франции. Виталий стал думать, как бы ее расспросить, но она сама заговорила на эту тему:

— Давно вы работаете с отцом? Вы только его возите или других тоже?

— Его. Давно. Вот когда его назначили завотделом-то и он переехал? Наверное, с две тысячи двенадцатого. Так вы его дочь?

— Да. Но мы давно не виделись — с тех пор как суд переехал сюда из Москвы...

Они уже скатились с единственной горки в окрестностях Пулкова и свернули на вечно пыльную окружную дорогу. Она глядела в окно, но там все было серо: плоские пригороды с плоскими коробками складов. Еще март не перевалил за середину, но было необычайно тепло для этого времени — снега не было.

«Надо, пожалуй, рассказать об этом помощнику председателя суда, — думал Виталий. — В кадрах-то про французскую дочь все, конечно, знают, но то, наверное, у шефа было по молодости, еще при советской власти, это не в счет. А детали могут и пригодиться, можно же со смехом». Мадам Фийон, однако, что-то замолчала.

— А что, у вас во Франции, — решил он поддержать разговор, — должностным лицам тоже полагаются персональные машины или там все на своих ездят?

— Никогда не задавалась этим вопросом, — сказала она и добавила с легкой иронией, которую водитель не должен был заметить: — Но если бы у нас должностное лицо, как вы выразились, послало казенную машину за дочерью, прилетевшей в гости, и это узнали бы в газетах, был бы страшный скандал...

Иронию он заметил, но виду не подал, только буркнул, обгоняя фуру с прицепом:

— Ну куда ты лезешь, б... Извините.

— Ничего страшного, я тоже за рулем иногда матерюсь... «У нас во Франции».

— Так у нас, выходит, лучше, — отметил он с удовлетворением. — Это я про персоналки. А у вас формализм, в Европе.

— Вы бывали во Франции?

— Нет, — соврал он, хотя лет шесть назад, когда на это еще так не смотрели, бывшая жена таскала его с туристической группой в Париж. — Все равно лучше Крыма ничего нет...

На том и замолчали: про Крым мадам Фийон заводиться не стала, хотя он заметил в зеркальце, что хотела, да прикусила язык.

«У нас — у вас... — думала она, глядя в окно, благо они свернули с грязной окружной на лесное шоссе, и там, слева за лесом, в сгущавшихся сумерках иногда даже мелькала как будто светлая полоска залива. — А ведь это родина... Или, кажется, как их учили в школе, надо с большой буквы: “Родина”... Бедный папа!» Она ему не позвонила в две тысячи четырнадцатом, когда они в этом своем суде с такой легкостью проглотили Крым, хотя все в газете спрашивали у нее, словно это она сделала: «Как же так?» А теперь они просто смеются... «Они?..»

***

— Таких заборов я не видела нигде в мире, — сказала Наташа, когда они подъехали к воротам. — А я была, в общем, довольно много где...

— А чё, это безопасность...

Охранник в неопределенно-военной форме попросил документы, но скорее чтобы ее рассмотреть: ему тоже было любопытно. Паспорт, который она достала из сумочки, был самый обыкновенный, российский. Внушительная створка зеленых ворот убралась вбок, и они въехали. Внутри было похоже на военную базу в Германии, где ей однажды довелось побывать. Под соснами, неожиданными в этой плоской местности, на расстоянии друг от друга располагались одинаковые дома, в некоторых окнах уже горел свет, но на дорожках было пусто. Попался человек с собакой, которая раскорячилась, собираясь сделать свои дела на газоне. Ехали чинно, почти как велел знак «5 км/ч».

— Это что, дачи?

— Считается, как бы да, — отвечал водитель с ноткой хозяйской гордости в голосе. — Но живут все в основном круглогодично, отсюда и возим в суд. Эти для аппарата, по одному коттеджу на две семьи, а дальше там судьи...

Вдали мелькнули меж стволов какие-то остекленные терема, но они уже свернули на боковую дорожку и остановились у крайнего к зеленому забору дома. Перед домом тоже был забор, но из сетки и не такой высокий — примерно по грудь. Пока водитель звонил, Наташа вышла из машины: пахло мокрой хвоей и морем.

Замок калитки щелкнул, водитель достал из багажника чемодан, а из дома вышел долговязый парень и пошел к ним. По фигуре ему можно было дать не пятнадцать, а все двадцать лет, но лицо было еще детское, и на нем была улыбка, хотя и немного искусственная. В России люди улыбаются редко...

— Привет, братишка, ужасна рада тебя наконец увидеть, — сказала мадам, делая шаг навстречу, но он нырнул мимо и взялся за ручку чемодана, а улыбка осталась как приклеенная, «американская».

— Здравствуйте... Я отнесу ваш чемодан. Виталий, сразу поезжайте за родителями, они уже освободились и ждут. Спасибо. You are welcome, we live in small way, but will be glad to see you2, — приговаривал брат явно только что почерпнутую из интернета фразу, хотя произношение было поставлено неплохо. — Мы живем скромно, но...

— А чего не по-французски? — спросила она. — Все равно же лазил в интернет.

— Была такая идея, — признался он честно. — Но победила лень — я бы сам не прочел: там над буквами крючочки какие-то...

На верхней ступеньке он чуть задержался, переводя дыхание не от тяжести чемодана, а больше от затруднительности объяснения, — кроме его дыхания да еще поскрипывания в верхушках сосен, других звуков не было слышно.

— А где же тут море?

— А тут, недалеко, — ответил он, махнув в сторону забора, за которым, кроме верхушек деревьев, ничего не было видно. — Только каждый раз приходится делать крюк через проходную, иначе никак. Но там сейчас все равно делать нечего, пошли в дом.

Они прошли в большую гостиную со столом, диванами и камином, у которого лежало — и видимо, уже давно — с пяток аккуратных поленьев. Кроме террасной, две двери вели, вероятно, еще в какие-то комнаты, одна была отворена в кухню, а лестница посредине винтом уходила на второй этаж и вниз, в подвал. Все было очень аккуратно и чис­то, но чуть казенно, словно обитатели боялись лишний раз схватиться за полированное руками.

— О, слоники! — обрадовалась Наташа, заметив их издали на серванте с посудой.

— Да, это от дедушки, но это не самое интересное у нас. А хочешь, я тебе пока дом покажу? — спросил Антон, не­ожиданно и теперь уже раньше времени переходя на «ты». — Внизу есть тренажеры. Или могу даже сауну включить...

Тут он сообразил, что это предложение могло быть воспринято двусмысленно, и смутился так, что показалось — сейчас убежит.

— Я в этих слоников любила играть в детстве, — сказала Наташа, сделав вид, что ничего не заметила. — Тогда они стояли на полке над диваном, и дедушка разрешал их аккуратно оттуда снимать, они у меня ходили по квартире друг за другом из комнаты в комнату. У них даже были имена, вот этот, первый и самый большой, был Элефантус, а последний просто Федя. Наверное, это я взяла из мультика про Простоквашино, ты же его смотрел? А Элефантуса — это дедушка придумал, они на юридическом факультете учили латинские поговорки, он же его заканчивал после войны.

— Я знаю, что он был юристом и у него на правой руке не было двух пальцев от взрыва мины, но я его не застал. Вы можете взять слоников в руки, я бы вам их вообще подарил, раз вам они так дороги, но не знаю, как предки.

«Славный вроде бы у меня получился братишка, — думала она, вертя в руках Федю и ставя его на место. — Чуть наг­ловатый, но это от застенчивости. Только уж очень загорелый для этого времени года, все-таки не Средиземноморье. На кого же он так похож?..»

— Антон, давай-ка все-таки на «ты», я твоя сестра.

— Пока не получается, — сказал он и опять приклеил улыбку. — Вы же почти как моя мама.

— Неправда, — рассмеялась она, усаживаясь на диван рядом со своим чемоданом. — Она старше меня на целых пять лет. А мы с тобой раз виделись, когда вы жили еще в Москве, году... ну да, в две тысячи десятом, отца ведь не сразу взяли в Питер...

— Я помню, мне же тогда пять уже было. Приехала тетя такая, и папа говорит: а это твоя сестра из Франции. — Он оживился и стал делать жесты руками наружу и внутрь, как они теперь почему-то все это делают во всем мире. — Прямо surprise, до этого он мне, может, и рассказывал, но я, наверное, не очень понимал. Франция — это же где вообще?..

Так вот на кого он похож, на кого же еще! Но не на того отца, которого она уже много лет видела только на экране ноутбука и немного боялась увидеть теперь вживую, а на того молодого, плюс-минус двадцатилетнего папу, который представился ей так, как если бы стоял рядом. Только с тем запахом — совсем особенным, никогда и нигде больше ей не встречавшимся, запахом человека, на коленях которого она сидела каждый вечер.

— ...Хотите кофе?

— Что? О да! Можно с молоком?

— Вы мне тогда привезли джинсы, — сказал брат, уходя в кухню, чтобы включить там кофеварку, и докричал уже оттуда: — Но я из них на следующий год уже вырос...

— Surprise! — закричала она в кухню. — Иди сюда, открываем чемодан!..

Он не ответил, в кухне шипела и плевалась кофеварка, и опять это был единственный звук во всей округе, как будто ни за стенкой, ни вообще нигде люди тут не жили.

Задержавшись, он вошел с двумя чашками, когда сестра уже открыла чемодан и достала оттуда синие джинсы, которые держала в руках так, словно продавала их на базаре, слегка потряхивая. Но он их не взял и не посмотрел. Из чемодана на пол вывалились чужие предметы: блузка, туфля на каблуке — наверное, она собралась тут в театр, какой-то еще мешок.

— Из лучшего магазина, — торжественно сказала она, поворачивая штаны лейблом к себе и обратно. — Хотя, не буду скрывать, со скидкой тридцать процентов. Пойди померяй!..

— Потом, — сказал он, ставя чашки на стол. — Спасибо, но вы, наверное, давно не были в России — сейчас уже никто не возит сюда вещи из-за границы в подарок.

— Ну извини, — сказала она, складывая джинсы на диване. — Просто в прошлый раз тебе так понравилось... Папе и маме тоже есть... Ну да, наверное, я человек уже прошлого века… когда мне было столько, сколько сейчас тебе, в Москве ничего не было, особенно денег — девяносто первый год... Потом уж сделали этот суд и папу взяли туда на работу. Курить хочется. Что за кофе без сигареты? На улицу, наверное?

— Пошли на террасу, откроем окно, — сказал он. — Угостите меня тоже сигаретой. У вас же, наверное, еще оттуда?

— Так вот что тебе надо было везти! — рассмеялась сестра, открывая красную пачку. — Ладно, так и быть, пачку тебе подарю, у меня есть запас. Давно ли ты куришь?

— По-настоящему с год... — сказал он, глубоко затянувшись, хотя сигареты были крепкие. — Мама, конечно, догадывается, но она иногда предпочитает что-то не замечать...

Отодвинули вбок створку остекления — сразу пахнуло холодом и запахом моря, если это была не иллюзия, свет на террасе они зажигать не стали — хватало и фонаря на дорожке. Пепельница была старинная, бронзовая, Наташа вспомнила, как в детстве с трудом могла удержать ее в руках. «Надо же, — думала она, — папа и эту пепельницу притащил сюда. Но ведь тут же, наверное, все только “предоставляется” — значит, потом обратно тащить?»

— Папа-то бросил курить, когда узнал про рак?

— Почти. Мама ему не разрешает, но он у меня стреляет одну перед сном и выкуривает в окошко. Ну, две или три в день, это же не курение?