Эти же призраки, нам представляясь, в испуг повергают

Нас наяву и во сне, когда часто мы видим фигуры

Странные призраков тех, кто лишен лицезрения света…

…Вот до чего, когда черная ночь возникает из тучи,

Ужаса мрачного лик угрожает нам, сверху нависнув…

Тит Лукреций Кар

I

Неожиданно среди бела дня загрохотал гром. Невесть откуда взявшиеся, сгустились тучи, сжав солнце тисками своих мохнатых плащей и отбросив на пересохшую за долгую засушливую весну и знойное начало лета землю глубокие тени. Молоковоз, весело пыливший по проселочной дороге, фыркнул и припустил быстрее. Шофер его, Юрка Юшкин, прохиндей, пьянь и проныра по прозвищу Ююка, поморщился и сплюнул в форточку. Редкие крупные капли дождя ударили по ветровому стеклу и скатились вниз, обещая серьезную грозу. Ююка включил дворники. За сорок с лишним лет бурной, наполненной приключениями жизни этот низкорослый, крепко сбитый мужичонка с маленькими, близко посажен-ными, вороватыми глазками и длинными, цепкими, крепко лежащими на баранке руками повидал немало дождей, ливней и гроз разной степени крепости. Обычно, когда на небе сгущались тучи, он презрительно хмыкал и, многозначительно ухмыльнувшись, приговаривал: «Рази ж это гроза?.. Так, грозёнка. Вот, помнится, была гроза у Колоярова…» – так бормотал он и сплевывал при этом, цыкнув в зияющую дыру, нарушавшую частокол его крепких, желтоватых зубов. Однако напрасны были попытки его собеседников и собутыльников выспросить у него подробности той мифической, Ююка только шмыгал носом, да сплевывал, вспоминая свою первую и последнюю в жизни попытку связать себя узами Гименея и начать трезвый образ жизни. В тот примечательный день, лет пять тому назад Ююка ехал делать предложение Кононовой Наталье из деревни Малые Хари, что привольно расположилась неподалеку от районного центра, Букашина. Строго говоря, это был уже второй его рейс по означенному маршруту: вчерашняя попытка сватовства окончилась неудачей, ибо Наталья унюхала от жениха запах спиртного и, ни минуты не колеблясь, выставила его за порог, она достаточно намучилась с бедолагой-мужем, не просыхавшим чуть ли не с рож-дения. И вот, в день, когда гладко выбритый, разодетый и наодеколоненный Ююка с ромашкой в петлице и при галстуке поехал женихаться во второй раз, он, размечтавшись о грядущей трезвой и сытой супружеской жизни, помял новенькую черную «Волгу» начальника букашинской милиции майора Колоярова… На память о том недоразумении и остался у Ююка выбитый зуб, отбитая почка и еще одна, четвертая по счету судимость. Потому-то, собираясь в придорожной «стекляшке» у старой Мавры и показывал Ююка дружкам своим коронный номер со стаканчиками: четыре граненых, полных первача стакана ухитрялся он опустошить один за другим, приговаривая: «Первый – по молодости, второй – по глупости, третий – за дело, четвертый – ни за что, ни про что!"

Человека, стоявшего на обочине в высокой траве он заметил не сразу, а заметив, не обратил на него внимания. Обычный ветхозаветный дед из тех, что доживали свой век в богом и людьми забытых деревнях. Ююка наметанным глазом сразу же углядел, что у ног старика не лежало ни ящика, ни мешка, ни чемодана, а это вне всякого сомнения означало, что не ехал он ни торговать на букашинском рынке, ни в отъезд к детям ли внукам, а купить себе что-нибудь мелкое по хозяйству, а, может, на почту или в поликлинику. Значит, сделал вывод Ююка, взять с него было нечего. Поэтому он и не подумал притормозить и проехал мимо, игнорируя призывные взмахи рукой и оклики.

До какой же степени Ююка был удивлен, когда неожи-данно для себя обнаружил, что автомобиль его стоит на месте, дверца – открыты, а старичок, кряхтя и отфыркиваясь, взбирается в кабину, интенсивно помогая себе толстым суковатым посохом. Самое удивительное, что при виде этого Ююка не сделал и малейшей попытки протестовать, напротив, ему даже захотелось подвезти старичка.

– До Букашина, – предупредил он.

– Подходит, милай, – согласился старичок.

– Трояк, – нахально заявил Ююка.

– Уговорились.

Издав грозный рык, машина, волочившая за собой две цистерны, резво бросилась в путь, спасаясь от надвигающейся сплошной пелены дождя. В скором времени даже дворники не спасали от потоков воды, обрушивавшихся с небесных хлябей. Некоторое время ехали молча. Все это время старик юлой вертелся на месте, пытаясь разглядеть подробности расстилавшегося вокруг ландшафта. Потом он обратился к Ююке.

– А скажи-ка мне, мил-человек, – спросил он, задумчиво накручивая бороду вокруг пальца, – скажи-ка, тут у вас ничего, часом, не… случалось?

– Чего? – переспросил Ююка.

– Ну… – старик сделал неопределенный жест руками. – Такого… Странного.

Ююка скосил на него глаза. Старичок и сам казался странноватым. Одет он был в белую суконную поддевку, перепоясанную веревочкой, в груботканном пальто ли, плаще, неожиданно вызывавшем в памяти стародавние, ветхозаветные понятия, такие, как «зипун», «шушун», а, может быть, даже «армяк». Стариковская борода лопатой росла до пояса, волосы, не стриженные, должно быть, с самой отмены крепостного права, росли привольной сивой гривой, но взгляд светло-синих, с прищуром глаз был неожиданно молодым и пристальным.

– Нич-чего такого, – меланхолично позевывая, сказал Ююка. И неожиданно бойко заговорил: – На танцах в клубе хлопцы подрались на той неделе. Ваське башку поленом проломили. Нечипорук коз с фермы таскал – попался, как фраер. От Игнашкиной Настасьи Мартемьяныч тягу дал. Поехал в город за батарейками – и пропал! Дочка нашего головы пол своей половы в синий цвет выкрасила и ходит, гремя цепями, бабы грят, умора…

– Н-ну-ну… – пробормотал старичок.

У ног его неожиданно зашевелился и запрыгал мешок.

– Да не крутись ты, дура! – рявкнул Ююка, энергично пиная мешок.

– А… чегой-то ты там, мил-человек, держишь? – с опаской осведомился старичок, поднимая ноги в ветхих онучах.

– Это так… ничего… – буркнул Ююка. Но неожиданно ему захотелось рассказать старику абсолютно обо всех и обо всем. – Петух там, папаня, – затараторил он. – Белый петух, здоровый. Мой петух. Купил я его… Нет, купил! Вот-те-крест, купил…

Петуха он не покупал, а выменял у раннего клиента, поджидавшего его у въезда в деревню Лепилино. Выменял на кружку того молочка, которое возил в потайном отделении своей цистерны, и которое, как говорят в народе, надаивают из-под «бешеной коровки». Очень много этих коровок развелось на Руси в последнее время, и Ююка работал на той самой ферме или в именно в той фирме, которая поголовье этой зеленой живности холила и лелеяла, а планы стабильно выполняла и перевыполняла, не особенно, впрочем, афишируя свои достижения. Повязанный в серьезном деле с серьезными людьми, которые платили серьезные деньги, Ююка обычно не особенно распространялся о роде своих занятий даже любимым женщинам, которые у него были во всех населенных пунктах округи. Но когда его машина притормозила на окраине городка, у древних, полуразвалившихся домиков, взявших полукружьем руины старинной часовни, находившейся под охраной государства, о чем свидетельствовала массивная бронзовая вывеска с красиво выгравированными буквами, когда кончился дождь и тишина опустилась на городок, шофер выключил мотор и в изнеможении навалился на баранку. Он почувствовал себя совершенно вымотанным, как после длительного допроса, на котором следователь из области выпытывал у него, чем он руководствовался, корыстью, личной ненавистью, террористическими побуждениями или антисоветскими убеждениями, готовя покушение на майора Колоярова. Отчего-то у Ююки создалось такое ощущение, что он только что рассказал о себе странному старичку абсолютно все с момента рождения и по сегодняшний день. А тот сидел, привалившись к дверце, тихо, будто дремал. Некоторое время Ююка приходил в себя, будто осмысливая, что же такого с ним могло произойти, что он вдруг ни с того, ни с сего подобрал на дороге старого хрыча, да еще с ним и разоткровенничался.

– Вот, дядя, – сказал он сиплым голосом. – Букашин. Приехали.

Старик встрепенулся.

– Букашин, говоришь? – он выглянул наружу и повертел головой оглядываясь. Гроза миновала, гром глухо грохотал где-то в отдалении. Однако солнце не выглянуло из-за туч, а пряталось далеко в пасмурной пелене, затянувшей небо. Старик с непонятной усмешкой посмотрел на Ююку.

– И ничего, говоришь, странного? Занятно. Ну, спасибо, сынок. И не пинай петушка-то. Он тебе еще пригодится.

С этими словами старик вылез из кабины и собирался уже захлопнуть за собой дверцу, когда окончательно пришедший в себя Ююка заорал:

– Эй, дед! А “бабули”? Спасиба твоя не булькает!

– Чего тебе, милай? – не понял старец.

– Трояк гони, говорю, как договаривались!

Старик озадаченно зачесал в затылке.

– Трояк – так трояк, – сказал он, протянув руку. – Гони.

Ююка сунул ему в руку трояк, поблагодарил и, развернув машину, поскорее дал газ, заметив мелькнувший в проулке большой желтый мотоцикл. Поравнявшись со стариком, мотоцикл встал, как вкопанный. Сидевший на нем молодой человек в серой униформе с нашивками старшего сержанта милиции, старательно давил на педаль газа, жал ручку, бормоча сквозь зубы проклятия. Наконец, оставив свои попытки, он обратился к старику:

– Вы на этой машине приехали, дедушка?

– На этой, – подтвердил старик, поглядев вслед удалявшейся цистерне.

– Шофер там был такой… носатый, да?

– Точно.

– Юшкин?

– Именно.

Сержант в отчаянии сплюнул.

– Упустил, а!? – воскликнул он, стукнув кулаком по бачку

– А ты так не убивайся, сынок, – посоветовал старик. – Не велика печаль, что упустил, главное, что ничего лихого не поймал.

– Не велика! – воскликнул милиционер, оглядев старика. – Как же не велика, когда он, тварь, нутром чую, под завязку первачом груженный. А тут уборочная на носу. Опять все мужичье в стельку ляжет, снова нам в область поклоны бить и гражданских на помощь звать! Да какая от них помощь? – он махнул рукой. «Гражданскими» на языке «бойцов» сельскохозяйственного фронта именовались городские жители, которых в страдную пору отправляли на «пере-довую» уборочных работ. Пользы от них и впрямь было не много.

– И-и-и, касатик, – усмехнулся старичок, – ты за им не гонись. Он сам тебя найдет. Кувшин завсегда у колодца голову сломит, а на ловца и зверь прибежит. Ты мне лучше скажи, тебя, часом, не Семеном ли зовут? – осведомился он, пристально глядя сержанту в глаза.

– Ну, Семеном, – с удивлением ответил тот.

– А родители, значит, у тебя живы ли?

– Одна бабушка.

– А… – старик замялся и нервно затеребил свою густую бороду, – а ты… как бы это поделикатней выразиться, не коровий ли часом сын?

Сержант нервно засопел. Эта кличка прилипла к нему сызмальства, с той самой поры, когда бабка Дуня пригрела у себя невесть кем подброшенного на крыльцо букашинской больницы младенца, а выкармливала его корова Мурка. Это была последняя в те лихие годы букашинская корова, всех остальных хозяева забили на мясо, чтобы не платить дурные хрущевские налоги, коими в те годы облагалась каждая яблонька, каждый куренок, каждая сотка.

– Вообще-то моя фамилия Бессчастный, – сказал сержант, побагровев. – А вы, товарищ, кто такой будете? И чего это вы здесь, гражданин, оскорбляетесь?

– Я? – старик улыбнулся в бороду, и глаза его хитро блеснули. – Меня, сынок, Всеведом кличут. И здесь я по своей надобности. А может быть, и по вашей. Итак, ответь-ка ты мне, Семен, коровий сын, а не случалось ли в вашем городке ничего такого…

– Какого?

– Странного.

– Странного? – Семен в задумчивости сжал рукоять мотоцикла. Неожиданно громко зарокотал мотор.

– Или страшного? – продолжал выспрашивать странный старец.

Семен улыбнулся. И невеселой была его улыбка.

– То-то и страшно, деда, что у нас никогда и ничего странного нет и не было.

– Будет, – убежденно сказал Всевед, подозрительно поглядывая на прояснившееся, но удивительно пасмурное, бессолнечное небо, и глубоко вздохнул. Из размышлений его вывел голос сержанта.

– Так как же насчет документов, гражданин? – Семен был настроен решительно.

Внимательно поглядев на него, дед сощурил было глаза, потом фыркнул, потом сделал неуловимый жест обеими руками, потом на миг зажмурился, а когда вновь раскрыл глаза, то встретился с серьезным, не предвещающим ничего доброго взглядом милиционера.

– Сейчас, сейчас, – заторопился старик, полез в кошелку и, покопавшись там, достал пожухлый лист подорожника. – Вот мой документ, в нем все, что хошь, так и написано.

Задумчиво повертев в руках листик, сержант выронил его в пыль и мотнул головой в сторону коляски.

– Проедемте в отделение, гражданин.

– Батюшки! – всплеснул руками старик. – Никак на створного напал!.. Да ты же ведь, мил-человек…

– Я сказал, проедемте! – настойчиво повторил Семен.

– Да за что ж меня?

– 192-я, часть вторая, 198-я, 209-я, оскорбление должностного лица при исполнении, нарушение паспортного режима, бродяжничество, это пока, а там – разберемся, – отрезал Семен. – Ты, главное, не волнуйся, дедусь, у нас как? Был бы человек, а статья для него всегда найдется.

В общем-то этот плечистый парень с тяжелой челюстью и хмурым взглядом исподлобья был не худшим представителем патрульно-постовой службы, однако сознание собственной власти и полноты ответственности за жизнь и быт городка наполнили его неискоренимой мизантропией. Положение усугубляло то, что он не умел, не любил и не пил спиртного. В местности, где утренний стакан первача был столь же обыденным явлением, как чашка кофе где-нибудь в Германии, такой человек должен был бы казаться врагом рода человеческого. Таковым он и казался всем в округе, кроме своей приемной матери «мамы-Дуни», к которой с момента занятия молодым человеком своей должности перестали ходить даже соседки.

Усевшись рядом с ним в коляску, старикан еще долго что-то разглагольствовал о каком-то «прободении» и невесть каком «створе» и «соприкосновении», но сержант не слушал его, ибо был всецело занят проблемой выезда из обширного коровьего стада, которое, запрудив всю проезжую часть, гнал в город придурочный букашинский пастух Ерема Полбашки. Увидев отчаянную жестикуляцию сержанта, он подошел поближе. У Еремы, надо вам сказать, была одна странная особенность: он не понимал ни единого слова, если собеседник не подкреплял его соответствующими эротическими словосочетаниями или слогами. Пытаясь объяснить, что от него требуется всего лишь отогнать стадо с проезжей части, сержант вдруг обнаружил, что совершенно запутался в перечислении Ереминой родни, это во-первых, а во-вторых, что за ним внимательно наблюдает и прислушивается стайка ребятишек мал-мала-меньше, из которых ему более остальных был знаком белобрысый крепыш лет десяти по имени Валёк. Запомнился он сержанту потому, что был сущим наказанием для всей школы и округи, грозой окрестных садов и огородов и непременным участником всех мальчишеских проказ, предприятий или баталий, где и когда бы они не возникали.

– А вам что здесь нужно? – набычился Семен.

– Дядя командир! – Валек шагнул вперед, выволакивая за собой трехлетнего сопливого карапуза, чумазого, как поросенок с крепко зажатым в ручонке огрызком еще более грязного яблока. – А этот вот – змеюку видел!

– Какую еще змеюку? – сморщился Семен, подозревая, что его разыгрывают.

– Здо-оро-овую, вооо какую! – Валек старательно развел руки на максимальное расстояние. – С тремя башками и в каждой пасти зубья – во какие! – гам! – и Валек свел растопыренные пальцы обеих рук прямо перед носом зачарованно прислушивающегося к ним Еремы. Подпрыгнув как ужаленный, пастух заорал от боли, поскольку в тот же самый момент приятель Валька, подобравшись к нему сзади, оттянул ему резинку штанов и запустил туда свежепойманного шмеля. Заорав не своим голосом Ерема припустился вскачь по улице, распугивая своих подопечных, а пацанва погналась за ним отчаянно свистя и улюлюкая.

Наступал вечер. Обычный теплый, летний вечер, непременными атрибутами коего в описываемых мною широтах являются множество взаимодополняющих факторов, как то: буйный, всеми оттенками пурпура полыхающий закат, влажная свежесть и даже какая-то чуть ли не физическая осязаемость воздуха, мычанье скотины, звон мошкары, песни под гармонь, чья-то пьяная ругань, посиделки на завалинках с лузганьем семечек и обязательным перемыванием костей всех мимо проходящих и прочая, прочая, свойственная лишь средней полосе матушки нашей России благодать. Однако наступивший вечер самым странным образом отличался от всех бывавших доселе на этой земле вечеров. И первой его странностью явилось полное отсутствие заката. Тьма наступила неожиданно быстро, и больше уж на сумрачном небе в ту ночь не появилось ни месяца, ни звезд. Напротив, тем жителям Букашина, кому в ту ночь не спалось, и чей взгляд порой обращался на небо, виделось жутковато-странные, прекрасные и пугающие своей красотой картины. Так, виделось им, как будто сотканные из полотнищ радужного света дворцы с длинными, алмазно блестящими шпилями, и нечто наподобие медуз, проплывающих в удушливо-жарком воздухе, и какие-то дивные создания, скачущие верхом на еще более невероятных зверях. Малообразованные жители городка при виде всего этого крестились и бормотали «свят-свят», а более образованные, как, скажем, учитель Передрягин, записал в дневник своих наблюдений, что виданное им нынче северное полярное сияние – крайняя редкость в этих широтах, а в Букашинских летописях не упоминалось чуть ли не с Рюриковых времен. Как человек, исповедующий диалектический материализм, он во всех непонятных явлениях искал прежде всего наиболее естественное объяснение. Однако, как вскоре предстояло убедиться ему и не только ему, наиболее естественное объяснение не всегда является самым верным…