Отзывы на книгу «Лето в Бадене и другие сочинения»

Начиная с предисловия сына обыденно так признающего: отец просил отложить отъезд на два года, чтобы хоть как-то подготовиться к тому, что его жизнь сделают адом, я отказался, отца четыре года мучали и он умер, штош.
Описания никогда не виденной Европы, роскошных гостиниц, меблированных комнат, атмосферы казино советским интеллигентом, которому отказано в даже в туристическом знакомстве с другой жизнью. Любимая форма «внутренней Монголии» - фиксация на веке 19-ом, когда россияне могли путешествовать, учиться, где хотели, идеи и литература преодолевали границы намного проще. Своя советская ежедневность скучна и неизбежна, быт убог, лучше уйти в голову закомплексованного, одержимого игрой, почти нищего, но свободного в передвижениях, и такого понятного в своих метаниях, гения.
И эти картины-фантасмагории с человеком в цилиндре - «на кем-то перерезанном канате, я - маленький плясун, тень от чьей-то тени, лунатик двух темных лун».
Текст не столько про Достоевских, сколько про себя - собственное время, собственный талант, собственные страсти, неуверенность, даже страх, быть осмеянным. Как литератор, как мужчина, как еврей. Думаю, роковая комбинация - национальность, точнее осознание ее ущербности, выученное с детства, и душный строй, при котором угораздило жить, - даже не подрезала, а оторвала ему крылья. Интересовался психиатрией, стал патологоанатом (так безопаснее со всех сторон), хотел во ВГИК, но не решился. Даже упорное замещение описания близости «плаваньем» - Зонтаг называет это «уникальной метафорой» - все та же осторожность.
Не все рождаются для борьбы, некоторые закапывались в чужую жизнь, чужое время, писали в стол - прекрасным розам нужны колпаки от сквозняков.
Для меня это повесть про то, что дурная система делает с талантом - он все равно пробивается, но мало приобретает, скорее корежится и купируется

Мощная, конечно, книга, что есть, то есть.
Сначал хотел "четверку" поставить, но "окончание" вытянуло планку до высшей оценки (что у меня случается крайне редко, кто знает, тот в курсе).
Особенность, вернее, не особенность, а ценность книги проявляется в первую очередь для тех, кто (глубже) знает контекст (это не претензия, естественно, не критика, не выпендреж, а просто констатация), то есть для тех, кто прочитал самого Ф.М. (желательно полностью), его письма, "Дневник" Анны Григорьевны и... +хорошо бы и в угловом доме-музее в СПб, чтобы (читающий человек) побывал... Вот тогда всё заиграет всеми красками, и книга будет более понятно-представляемой.
В чем же ценность? В глубине погружения, во-первых, в достаточно аутентичном (этом самом погружении), во-вторых...
Дополнительными подробностями (жизни и творчества великого писателя), в-третьих... Языком написания и попытками парлептипного анализа, в-четвертых...

Я давно заметила - когда собственная жизнь ощущается пустой ее заменяют фантазией или даже одержимостью каким-либо кумиром. Это совсем не означает, что одержимый сам из себя ничего не представляет, просто обстоятельства сильнее и человек может быть загнан со всеми своими способностями в угол и ничего другого ему не остается кроме как витать в мирах придуманных и жить не своей жизнью, что бы о своей не думать.

Удивительно, но факт: человек образованный, с богатой семейной историей, много работающий, профессор, не имея возможности ни путешествовать, ни быть опубликованным, путешествует в своих фантазиях перевоплощаясь в своего кумира - Ф.М.Достоевского. Звучит вызывающе, но если подумать - каждый, кого творчество ФМ оставило неравнодушным, нашли в нем себя, про себя и о себе. Причем, не лестное, местами саднящее и ноющее. Собственно, этим его творчество и оставляет безрадостно неравнодушными своих читателей. Если ему можно быть нами, почему нам нельзя побыть им? В случае неудачи никто и не узнает, да и в случае удачи - тоже.

Не знаю, чего тут больше - анализа творчества кумира или профессионального понимания индивидуального нейрологического анатомического строения его мозга. Автор патологоанатом и потомственный ученый, кажется, что ему что-то известно, но он нам не говорит. Он вообще не стремился делиться с читателями своими литературными изысканиями, так как они не вписывались ни в какие дозволенные государством нормы творчества. Они к нам пришли из другой страны с восторженными эпитетами авторитетных экспертов.

Прочитав роман, хочу разделить свои впечатления надвое. Впечатление первое - о кумире или главном герое романа. Впечатление второе - об его авторе.

О кумире. Кумир омерзителен, болен, одержим игроманией, жалок и жесток в своем эгоцентризме. Но самое страшное, кажется, он таким и был. Мое интуитивное понимание, основанное на изучении его романов, соглашается, верит, что таким и был их создатель. Но есть во мне и небольшой протест, что не только таким он был, если допустить что только таким, то не создал бы своих шедевров, значит, все таки из этих состояний иногда выходил, значит, это не исчерпывающий набор качеств, значит, все-таки, были и трудолюбие, и собранность, и трезвый ум.

Об авторе. Здесь загадка посложнее. Мне кажется, мы потеряли кого-то, кто тоже мог бы стать чьим-то кумиром. Мне кажется, мы дали пройти мимо незамеченным таланту. Как талант был вынужден жить в скудном мире впечатлений, так и мир остался скудным с малым количеством граней и тусклым, мутным свечением, из-за отсутствия свечения талантов. Замкнутый круг тусклого цвета. После разрыва которого стало еще тусклее и принято ностальгировать по двадцати отличным фильмам, разбирать их на цитаты, ставшими пословицами, по двадцати отвратительного качества мультфильмам, но горячо любимыми за неимением других (или из-за наличия чрезмерно глубоких смыслов) и тоже разобранных на цитаты, ставшие пословицами. Но впрочем, здесь не об этом. Автор, рассказывая о кумире, вплетает в сюжет собственный маршрут, описывает визиты к своим персонажам. С главной темой их объединяет - Ленинград, город Достоевского, город блокадников. И смерть. Город убогих жилищ вначале героев Достоевского, после - унижающих честь и достоинство условий жизни интеллигентных людей Ленинграда коммунистических времен. Их истории заслуживают большего внимания, о них можно было бы писать без оглядки на кумира, они могли стать полноценными героями полноценных книг. Но видимо - не судьба. Смерть рано забрала того, кто решил писать о ней и кому было что о ней рассказать с необывательской точки зрения. Жаль.

При открытии всякой мерзости толпа в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.

Для начала проясню вопрос, послуживший причиной моей аберрации в отношении этой аудиокниги - а я слушала в аудио, в блистательном исполнении Ефима Шифрина - читая в бумаге или электронном формате, не осталась бы так надолго в плену заблуждения. Леонид Цыпкин - это не тот писатель Цыпкин, что признан самым продаваемым (после авторки " Мары и Морока") российским писателем. Тот, с суммарным тиражом в полмиллиона экземпляров, женатый первым браком на нынешней жене Shamana - Александр Цыпкин. Его до сих пор не читала, тут я не со своим народом, скупающим в количествах, несовместимых с жизнью. Кстати, о несовместимости с жизнью - автор "Лета в Бадене" был советским патологоанатомом, не профессиональным писателем и не достоевсковедом, что не помешало ему написать одну из самых глубоких и сильных книг о Достоевском.

Итак, история поездки четы Достоевских в Баден-Баден летом 1867. После хорошо оплаченного Катковым "Игрока",который свел их, пара отправилась в Европу, отчасти для того, чтобы деньги не отобрали кредиторы (Федор Михайлович, в современных понятиях, имел скверную кредитную историю), частью потому что все успешные русские везут молодых жен за границу, главное же - баденские казино. Достоевский был одержимым игроманом и всерьез верил, что сможет раз и навсегда поправить финансовое положение, сорвав большой куш. История безобразного (давайте называть вещи своими именами) вояжа, отраженная в дневниках Анны Сниткиной, достаточно известна, пересказывать ее здесь я не буду.

Однако внешняя, событийная сторона здесь не главное. В фокусе внимания переживания, чувства, воспоминания героя; поданные сквозь призму истории страсти_которая_не_любовь; сложности семейных отношений (а семья в итоге сложилась и Анна Григорьевна была куда более счастливой женой гения, чем Софья Андреевна, например); унизительное безденежье и двусмысленное положение в писательской среде; нездоровье, в равной степени врожденное и приобретенное; несвобода, связанная с материальной скудостью и проистекающая из подданства полицейскому государству (о чем Достоевский знал куда больше литераторов-современников); комплексы и внутренняя раздвоенность, которые делают его столь актуальным сегодня. Читавшие Набокова наверняка проведут параллель между Достоевским "Лета в Бадене" и Чернышевским "Дара"

Второй пласт повествования - поездка советского интеллигента из Москвы в Ленинград век спустя, история героя-рассказчика и многочисленные линии его близких, размышления о еврействе и антисемитизме, и о том, почему лучшими исследователями творчества писателя становятся люди нелюбимой и презираемой им нации. Модернистский роман Леонида Цыпкина устроен максимально неудобно для читателя, это сплошной сарамагоподобный кирпич текста, и тут стоит сказать о безусловном плюсе аудиокниги - помимо радости встречи с шифринским голосом, она дарит возможность познакомиться со знаковой книгой в режиме максимального благоприятствования. Знаковая, потому что вернулась на родину спустя годы после публикации на Западе, которого автор не застал - умер в 81-м, за двадцать лет до того, как Сьюзен Зонтаг наткнулась на роман на букинистическом развале, опубликовала о нем эссе, за которым последовали переводы на полтора десятка языков и возвращение текста в отечество.

Что ж, утешительный вывод: не все, что начинается плохо, так же и закончится. Семейная жизнь и мировая слава Достоевского, а также история книги о нем - тому подтверждение. И в третий раз - берите в аудио, Шифрин прекрасен.

BADEN

Конечно, дикий модерн. Такой Набоков без Набокова. Не знаю, сейчас это немного странно читать, потому что это явно время прошлое, дело прошлого. Во всём этом есть какой-то серьезный стиль, большое чувство – хотя скорее всего мне кажется так от всего, чем для меня овеян Набоков, чем пропитана та эпоха и еще что я прочитала в предисловии Зонтаг – но, может быть, прочитав об этом у меня, вы тоже потом будете это чувствовать, потому что зачем иначе все эти рецензии – и, кстати, да, пожалуй, это можно назвать сильнейшим инсайтом: мысль о том, что я продолжаю писать свои текстики вопреки тотальной субъективности моих впечатлений и тотальной значимости сиюминутных факторов моей жизни, перевязанных к тому же горизонтом представлений и ожиданий – продолжаю потому, что мне просто хочется обратить людей в свои ощущения, настроить в своей тональности, осуществить незаметно подмену их пред-ставлений своими пред-ставлениями.

А синтаксис тут – как бесконечно прыгать на скакалке. Или бежать по эскалатору. Три минуты, семь, десять, пятнадцать минут, и. Ты прыгаешь уже больше на автомате, и тут главное не задумываться, потому что, задумавшись, начинаешь бояться сбиться и упасть лицом на асфальт. Начинаешь бояться, что собьется дыхание, подвернешь ногу, вывернешь запястье, упадешь и всё. И такая утрированная до крайности наша любовь к тире. Здесь я, конечно, с легкостью могла бы начать сеанс дешевой лингвофилософии. Что такая стилистика это отражение реального мира, и она же способ конструирования художественной вселенной – в этом прерывистость событий, но бесконечность череды, – и перебивчивость с попыткой не сболтнуть лишнего, но сказать много, – и постоянное противопоставление героя Достоевским, – и постоянное уточнение (то есть синтаксическое приложение) (одного к другому), – и приложение несвязуемых сущностей к одной реальности – и чего только еще. Однако же это тяжело читать, потому что будто сто девяносто страниц – так мало, но так тяжело! и сколько это было бы в минутах, интересно, – а сто девяносто страниц прыгаешь на скакалке, не позволяя себе расслабиться вообще. Или сто девяносто страниц барахтаешься на одном месте на глубине, н позволяя себе расслабиться, хотя знаешь, что если просто перестанешь сучить руками и ногами, то не пойдёшь ко дну, но почему-то ужасно неприятно, не чувствуя ступнями дна, оставаться недвижимым, и ты барахтаешься, попутно хлебая воду, и устаешь, и начинаешь биться еще сильнее, и еще устаешь, и так до безумия. Или (самое простое) – будто говоришь без остановки, говоришь без остановки, без остановки, и обычно дыхание сбивается воздуха не хватает ты замолкаешь – а тут его хватает еще немножко – и еще немножко – и немного еще – и замолкаешь, удивленный, с выпученными глазами, на сто девяносто первой странице.

Пожалуй, главное переживание этого романа – стилистика, а не судьба героев. Стилистика вообще, не только собственно языковая. Что-то еще, но не судьба героев (она-то известна с конца наперёд), во всяком случае, не переплетение в одной огромной реальности «теперь» и «тогда», Ленинграда и Германии, лирического автобиографического героя и Феди с Аней, на чём так твёрдо настаивает Сюзан Зонтаг в предисловии к этому изданию. Малая насыщенность, бледность ленинградского советского фона не умаляет его значимости, но совсем не добавляет ему значительности, и, да, он остается единственным возможным разводящим в этой истории, да, этакой точкой сборки – но его видно, пока не гаснет свет, после аплодисментов и еще немного в антракте, а в основном действии он просто незаметно есть.

Так что мне бы хотелось всё развернуть и сказать, что роман вообще не о том, ничего там не сплеталось.

В первую очередь – она человеческая – это роман-Достоевский, портрет художника в юности. И еще огромный кусок рефлексии, поделённой на панибратство (выделка читателей, привыкших к внутренним беседам, к одиночеству наедине с литераторами на полях читаемых книг, и потому чувствующих право говорить о писателях вольно, как о соседних людях), и этот кусок будет хорошо понятен тому, кто читал том за томом и всерьез «увлекался творчеством», чувствовал когда-нибудь иррациональную близость с великим Ф.М.; и она же будет вообще неясна тому, кому Достоевский чужд, а таких половина.

Во вторую очередь это, конечно, роман филологический, и, может быть, в этой стезе есть в нём много кардинально большого (оставим пару строчек), но для меня, наивного читателя, нет в нём ничего, кроме другого – что человек осмелился сказать о психологической жизни Достоевского, как мы изредка друг другу по ночам в пьяных исповедях; как будто он берёт на себя смелость за Достоевского во всем признаться.

И берёт, конечно, смелость за нас самих во всём признаться.

— он поставил на zero и сразу спустил почти половину выигранной суммы, поставил на rouge и снова проиграл — вокруг него все как-то сразу потускнело, на лицах, окружавших его проглядывала теперь еле сдерживаемая радость, карусель вращалась теперь только по инерции — он снова летел с горы, больно ушибаясь и чувствуя, что ему не за что ухватиться, — вся его теория с падением ничего не стоила — он просто придумал ее, чтобы сделать не столь болезненными свои ушибы, представив их себе и другим в ореоле какой-то великой идеи и жертвенности, — впрочем, не поступаем ли и мы подобным образом, то и дело обманывая себя, придумывая удобные теории, призванные смягчить удары, наносимые нам судьбой, или оправдать наши неудачи и слабости? — не в этом ли кроется разгадка так называемого перелома, который произошел с Достоевским на каторге? — болезненное самолюбие его никогда не сумело бы смириться с теми унижениями, которым он подвергался там, — выход был только один: считать эти унижения заслуженными — «Я несу крест и заслужил его», — писал он в одном из писем, — но для этого следовало представить все свои прежние взгляды, за которые он пострадал, ошибочными и даже преступными, — и он сделал это, неосознанно, конечно, — сама охранительная природа человеческой психики, особенно психики человека не слишком сильного духом, не способного дать пощечину Кривцову, как это сделал один из заключенных, или отомстить своим обидчикам, сама природа его психики сработала, сделал это за него, не только не сообразуясь с доводами разума, но в корне изменив, приспособив их к себе, и только лишь иногда, в крайние минуты своей жизни, словно вольтова дуга в темноте, вспыхивали притоптанные и загашенные видения и образы, озаряя своим безжалостным светом картины и сцены каторжной его жизни и ссылки, и тогда он содрогался и вступал в мысленное единоборство со своими обидчиками, но даже и тут оказывался побежденным, и точно такое же спасительное для его духа чувство вины испытал он во время той истории на рулетке с незнакомым господином —