Дизайнер обложки A.W.

© Lena Swann, 2023

© A.W., дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-4490-7568-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СОДЕРЖАНИЕ

ИСКУШЕНИЕ ФЛОРИАНА (4)

КВАДРАТНОЕ ПИСЬМО (166)

ИЗМЕНА (213)

ИЕРУСАЛИМ (260)

ИСКУШЕНИЕ ФЛОРИАНА

Сразу же после полуденной службы и трапезы, из-за жары, Флориан что-то раззевался и лег вздремнуть. За те минут пятнадцать, которые длился сон, он увидел самый чудовищный кошмар, какой только может привидеться в жизни: Флориану приснилось, что Бог зол. Вернее, даже не приснилось – а как-то причувствовалось – вдулся какой-то чудовищный безудержный ужас, мусор, за секунду обросший плотью, в щель между сном и расслабленным бодрствованием, когда еще не захлопнулись привычные благодатные створки защитной моллюсковой раковины сна – но уже и земные чувства расслабили молитвенные свои мускулы. Жемчуг? Едва ли…

Флориан вскочил и, словно ему и вправду что-то попало в ухо, затряс головой, чувствуя пятками обжигающий приятный холод старых щербленых плит в келье; быстро подгреб мыском хлопчатый половичок и, чувствуя себя, на дырявом коврике, как на относительно надежном острове, истошно принялся молиться. Ох уж эти мне вчерашние горячие шоколады в картинной галерее… Говорил же я ему: мне нельзя! Бунтует сразу организм! И еще было досадно, что за галерейным ланчем с профессором Дьюхёрстом застукала его – то есть не застукала… – ну что я такое опять говорю, всякая ерунда в голову лезет: просто неудобно получилось – воскресная прихожанка – а я тут видите ли за столиком в шикарном дорогом кафе салатики да свежую выпечку трескаю. Дьюхёрст, прямо таки скажу, в смокинге своем хлыщ – хлыщом. Не вскакивать же мне было из-за столика, не объяснять же ей было, что у него личное горе, всё такое, и что не праведников, но грешников… Да что я о ерунде какой. Радуйся, Мария, Исполненная благодати, Господь с Тобою… Молись за нас грешных, сейчас и в час нашей смерти… Сейчас… Святая Мария, Матерь Божия… Молись сейчас, пожалуйста, как никогда раньше… Что же случилось, что случилось, почему из сердца не выходит эта тяжесть?!…

Флориан, не застегивая сандалии, ведя их по ледяным волнам плит, как плоты, добрался до высокого узкого окна справа от маленького письменного стола (вот он, мой уютный, мой надежный – всё ведь на месте, всё ведь хорошо, всё ведь так же мирно как и всегда, когда я за него сажусь, – и раскрытый лэптоп c начатой – и как великолепно начатой! – статьей для заокеанского American Catholic Philosophical Quarterly – даже не успел еще выключиться за то время, как я спал), ребром подпиравшего стенку, выходящую в монастырский сад. Распахнул створку – и зажмурился. Жар с улицы в секунду, одним рывком, разом, прыжком, без спросу вспрыгнул к нему на руки, приголубился к нему, как вспрыгивал и приголубливался всегда громадный монастырский старый идеально белый длинношерстый кот. Только заурчал сейчас не кот (неизвестно где шлявшийся сегодня) – а Флориан: Флориан до жути любил жару. До жути любил быть в городе именно вот в такую жару, в такой вот идеально безоблачный жгуче сине-золотой день – в каменной городской оправе. Вот всё и прошло, уф… Вот всё и прошло. Выдохнул. Снаружи – по двускатой крыше низенькой продолговатой трапезной – глицинии; дальше, у сарайчика в глуби сада – заросли touch-me-not, угукает на кедре дымчатый лесной голубь, дальше —… дальше не видно, отсюда не видно каменного фонтанчика, к которому я так люблю в жару подойти, тайком, пока никто не видит, принять ледяной солнечный дождь, как бы случайно, чтобы обдало брызгами лицо и руки – а потом повернуться спиной – чтоб фонтан намочил сзади еще и рубашку: высохнет ведь за пять минут. Наружу, наружу, нечего здесь, погода уже через неделю может испортиться – да какой там через неделю – вечером же может хлынуть дождь, здесь погода капризней ребенка, а врач говорит, что мне жизненно нужно солнце – беру сегодня у себя выходной – выходной у рукописей, у компьютера.

Флориан никогда не понимал, что за глупость у людей – летом уезжать куда-то на отдых – когда здесь и так хорошо и жарко. Бегство устраивать надо зимой, в феврале, – февраль, вот уж действительно противный здесь месяц, ледяная морось, мокрая стужа, сквозняки из каминов и лужи на асфальте перед входом в монастырь. Глупость, глупость проматывать лето неизвестно где – а городу уделять только гнусную погоду. Или – никогда не пойму, как этот мощный молодой гулливер, новый настоятель, шатенистый гладковолосый шотландец брат Джонатан, может летом променять город на курорт и усвистать в свой отпуск на машине в Дорсэт на пляж? Чернокожий брат Джордж уехал к родным во Францию. Во всем монастыре – я да старенький низенький брат Стивен родом из Йоркшира, крепкий в вере, ладный в словах, в равной мере ответственный и дерзкий в творчестве исповеди.

Надев любимые белые очень широкие летние прогулочные брюки и темно-синюю рубашку с коротким рукавом, Флориан, склонившись, сидя на кровати, всё не мог застегнуть кожаную шлейку правого сандаля – разглядывал узор протершихся под ним, за бессчетные годы использования, дыр – наград за верность хлопкового коврика, на который сейчас опять случайно наступил сандалем, – и мучительно пытался не думать о чудовищном сне. Шоколад? Ежедневные пилюли железа, которые прописал месяц назад доктор? Малокровие? Перенапряжение? Дурная циркуляция крови в голове? Но никогда ведь раньше! Ничего подобного!… В жизни!… Не понимаю… Не понимаю… Что за бред… Ничего, ничего сейчас выйду наружу, на воздух, на солнце, все пройдет. У Флориана и всегда-то были проблемы с застегиванием и приведением в порядок мирской одежды, как были проблемы всегда и со всеми материальными предметами, особенно с лежащими на полу – замещавшимися, с органичнейшей быстротой, его собственными мыслями – а когда подмена Флорианом замечалась, уже слишком поздно было задирать ноги, чтобы об оброненные мысли не споткнуться. Флориан чересчур доверял автоматизму ежедневных действий, и зря: например, если в гульфике застегиваемых брюк было не два необходимых движения (молния и пуговка) – а, скажем, три (молния, пуговка и крючочек) – то чем-нибудь одним из этого списка он всегда жертвовал в пользу вечной задумчивости, – нет, он даже напрягал мозг, считал: раз, два (пуговка, крючочек), – и кривая дряхлая девяностолетняя Аня на вахте, юродивая словачка, которую они лет десять назад приютили, передвигающаяся только с железными ползунками, ревностно сторожащая всегда вход и телефон, согбенная до такой степени, что сварливый взгляд ее приходился как раз ниже пояса, – короче, ходившая в позе живой горгулии, – неизменно-невежливо указывала ему, перед самым выходом Флориана из монастыря по срочным делам, на его широко расстегнутую ширинку. Аню-то я и не посчитал, – улыбнулся Флориан, – и резко встал с кровати, со смехом проверяя, застегнут ли гульфик, и так и недозастегнув из-за этого как следует правый сандалий.

Щеки были более-менее. Зеркало надвинулось на него квадратом синевато-оранжевой, межевой прохлады и, смешившим его самого же всегда, кругляком вечно жизнерадостной рожицы: щеки были ничего, не обросшие – Флориан надул их – два апельсина! надо же, как быстро подхватил загар вчера – всего-то минут двадцать прогулялся, проводил бедного Дьюхёрста после ланча домой! А уже этот оранжевый тон. Черная щетина, к счастью, растет так медленно – а то был бы – жуть природы: чёрно-волосатый апельсин. Бриться без кровопролития Флориан тоже не умел, и старался всеми силами отложить экзекуцию. К счастью, круглая лысина Флориана, на затылке, ровно посредине густейших, торчком во все стороны торчащих черных волос, была настолько строго выверенной, ровненькой, будто циркулем обвели, геометрически точной, что тонзурку можно было не выбривать – над чем Флориан тоже всегда охотно шутил, чтобы развеселить прихожан. Кто-то – он так и не узнал кто (и втайне иззавидовался острословию), застукав Флориана в тот момент, как он несся переулками на роликовых коньках в рясе навещать одну даму на дому – заболевшую дряхлую прихожанку (пробки, вечные же пробки! если я буду ждать автобус, уж она там помрёт без исповеди!), назвал его за глаза «мистером Бином в рясе», – и крылатая (как сам-вихрь Флориан на роликах) кличка, быстро прижившаяся в общине, не обидела его, а даже напротив польстила Флориану: его любили, несомненно любили все прихожане. И любовь эта была далека от уважительного почтения к мудрости старенького Стивена, непохожа совершенно и на умиление молодой разухабистой дылдой настоятелем – который играл в футбол с паствой, а на Рождество разыгрывал из себя супер-звезду: держа в руке радиомикрофон, плавно спускался из алтаря в центральный проход церкви и, зажигательно прохаживаясь вдоль между рядов прихожан, умоляя подпевать, горланил в конце богослужения рождественскую песню Маккартни, – и про настоятеля потом прихожане всегда с каким-то однотипным изумлением (как будто все прочие монахи – марсиане с квадратными головами) говорили: что, мол «Джонатан – настоящий человек, из плоти и крови».

– Сегодня Вы довольно прилично выглядите, отче Флориан, – строго констатировала ряболицая Аня, в вечном своем оранжеватом платке, подколдыбав на ходунках и пристрастно и криво оглядев его брюки, – как только он, в конце длинного, темного холодного коридора с узкими псевдо-готическими стрельчатыми бойницами-окошками с квадратами и ромбами цветных стекол (в уголках которых молча мерцали крошечные бисерины сигнализации), нажал на зажужжавшую электрическую кнопку внешнего замка.

Шагнув за порог, – с привычным, родным чувством перекрестившись на Распятие, – вторым шагом Флориан чуть не наступил на громадного шмеля – ай! ну надо же! удержал ногу буквально в дюйме, ай! – счастье, не наступил, как-то чудом умудрившись вовремя дернуться, подобрав в пучок рассеянное внешнее зрение, мощности для которого всегда не хватало в сравнении с внутренним перерасходом. Да ведь он, кажется, мертв! – сейчас, тихо тронуть бы листиком, проверю… Нет, шмель был еще жив – но, похоже, лежал здесь у порога уже давно, в агонии, лежал на шерстяном боку и корчился, сжимая лапки в спазмах боли.

Флориан, болезненно сморщившись и развесив губы, наклонился, подобрал, в шаге от пустой лавки, желтоватый платановый лист (широкая ладошка), потом подумал, наклонился еще раз, взял второй лист, зеленый, подобрал шмеля на первый, бережно переваливая, как тяжело раненного на поле боя, на носики, подталкивая уголком второго листа – чересчур жесткого, кажется. Шмель корчился, уже едва-едва сжимая лапки. Флориан положил его на мягкий рыхлый чернозем клумбы, но тут же засуетился – нет-нет, нужно на траву, вот сюда, а то как будто я его в могилу… Кажется, надежды нет. Господи, исцели его, если можно. А если он всё-таки умрет… Можно ли молиться за упокой душ животных? А насекомых? Если они красивы так, что их хочется погладить, если нежны, умны и добры они настолько, что легко представить себе: если шмеля увеличить в десять тысяч раз – он вполне мог бы быть мне шестиногим другом, вместо какой-нибудь собаки, или эдаким крылатым шерстяным мамонтом, в полоску, летал бы хвостом за мной, – влетал бы, еле протискиваясь в узкие монастырские окошки, – и лакал амброзию из мисочки, на моем письменном столе, рядом с лэптопом, жужжа, и из уважения держась в воздухе, чтобы не наследить в келье пыльцой с кисточек ног. А сумочки! Эти изумительные их сумочки, которые они носят под локтем и собирают туда пыльцу! Представляю себе, как бы он, утрудившись в сердце жаркого дня, вздохнув, сбрасывал бы эти рюкзачки в углу кельи, на время лакомства. Кот только сошел бы с ума. Дьюхёрст сказал, что какая-то болезнь – да-да, какая-то болезнь косит шмелей в городе. А может быть, это химикаты, гормоны роста и прочая дрянь, которую теперь модно всюду разбрызгивать. Можно ли надеяться, что душа каждого шмеля – в руках Христовых и бессмертна? И – о ужас – можно ли быть уверенным, что ни одно из прекрасных существ Бог Христа не обречет на recycling, и бездушно не отправит душу, по второму кругу, уже отстрадавшего здесь однажды непонятно за что шмеля – страдать в пораженном смертью и болью мире по новой?! – можно ли знать наверняка, что тошнотные индусские язычники и многобожные бесопоклонники лгут про то, что души перерабатывают как вторсырьё и заставляют их гонять по кругу? Моя мать, обожавшая нашего солнечно-рыжего кокер-спаниеля (в тон, почти, ее ярко-золотых волос), всегда говаривала: «Если бы я не была уверена, что наш домашний ангел Joye окажется в раю сразу же после смерти – я не смогла бы любить Бога! Знаешь, я вот всем сердцем чувствую и знаю, что рай – это то место, где мы встретимся со всеми нашими любимыми умершими животными! Воскресшими, в том же обличии – бессмертными – обогатившими свой словарь и не только понимающими наш язык, но и умеющими говорить… Помнишь, я рассказывала тебе о борзой Lewis, которая была у меня в юности?! Никогда, никогда у меня не было второго такого друга даже среди людей! Но Joye – посмотри на него! Разве можно себе представить, что мой Бог допустит его душе просто исчезнуть или заставит его страдать после смерти?!» Мать Флориана, Юлия, ныне уже знающая все ответы, ныне уже точно выгуливающая и Lewis и Joye – короче, ныне уже покойная – была смешливой моложавой подвижной высокой женщиной с очень узким породистым лицом, гранёно-скуластая, со впалыми щеками, маленькими бледными губами и выразительно-смешливо-сердитой горбинкой на шикарном, никаких шансов не оставлявшем даже незнакомцам ее лицо взглядом немедленно же не выхватить даже в толпе, хрупком узком грифьем веснущатом носу, и вся какая-то, до самой старости, по-детски худенькая – с венгерскими графьими корнями, которыми она, впрочем, никогда всерьез не интересовалась: настолько больше внимания и страстной любви она отдавала всегда вселенскому, наднациональному, не ведающему границ католичеству – чем народности или сословиям – или чем – уж совсем презренному – финансовому состоянию. Католичество она считала не только спасением – но и праздником, ежедневным, ежесекундным праздником, который встречает тебя объятиями и внезапными друзьями и неожиданным вездесущим родным домом и трапезой во всех уголках земли, куда бы ты ни поехал – в частых путешествиях с детьми по Италии, в сумасбродной волонтерской поездке по вонючей, замызганной, полуживотной Индии с феноменальными сестрами матери Терезы из Калькутты, – даже во время уик-энда в Париже – словом, католичество было для нее праздником, который, вопреки болтовне распущенных профанов, вот уж точно единственный на земле «всегда с тобой» – и, более того, останется вместе с тобой в самом увлекательном путешествии за ту границу, куда строгая таможня никакого другого багажа с тобой не пропустит.