Любимому Шоколадному домику, над реставрацией которого я работала в прошлом веке, – посвящается.

Автор

Да, это правда, лилии прекрасны,

Горды, чисты… Но лилии опасны.

Э. Ростан

– Можно я полетаю?

– Только без «мертвых петель»…

– Тогда зачем вообще летать? – спросила Даша Чуб, опуская одновременно метлу, нос и голову вниз, а уже взлетевшую со ступенек музея попу на прежнее – нагретое место.

Такое резкое падение духа и тела одной из двух дежурных Киевиц показалось второй подозрительным.

– Что-то случилось? – спросила Маша. И на всякий случай огляделась вокруг – на безлюдный Музей Истории, Андреевский спуск, Пейзажную аллею и опоясанный цепью-забором яр под приютившей их Старокиевской горой, – но не обнаружила ничего, что могло послужить причиной внезапного расстройства.

– Ничего, – подтвердила Даша. – В том-то и дело… ничего не происходит! Так и сижу без работы, без парня, без удачи… Я – безудачница.

– Неудачница.

– Безудачница лучше звучит. Еще лучше – обезудаченная. Типа обездоленная. Потому что кто-то спер твою долю. Кстати, – на миг оживилась она, – как думаешь, мою удачу мог кто-то спереть? – и продолжила, не дав Маше секунды ответить. – В общем, сама не знаю, зачем я подписалась на этот конкурс. Хотя у меня и песня есть. Даже трогательная… Но ни идеи, ни танца, ни костюма, ни желания. Может, лучше совсем не ходить? Я же все равно проиграю? А проиграть – еще хуже, чем вообще не участвовать. Тогда я окончательно в себе разуверюсь. Хо-отя, – тоскливо протянула она, – чего я тебе вешаю. Тебе, наверное, еще хуже. Тоже мне радость – ребенка родить без отца от какого-то гения^[1], который умер сто лет назад и на этом основании считает себя свободным. А ты теперь должна сама покупать его дитю памперсы…

– Да нет, не в этом дело, – сказала Маша, глядя на небо. – А в том, что он никогда меня не любил, – ее голос был даже чересчур равнодушно-бесстрастным – так говорят о чем-то решенном, забытом, окончательно признанном неважным, хотя и печальным. – Он видел меня два раза в жизни. И оба раза я была – кстати. И была слишком глупой, чтоб это понять. Что поделать, я никогда мужчинам не нравилась. Но это неважно. Теперь у меня есть Мир, и он любит меня не за красивую внешность. И Миша – всегда будет нашим сыном. Все кончено…

– Все – в смысле жизнь? – изумленно возмутилась Чуб. – То есть, в 22 года ты себя похоронила как женщину? Ты б хоть предупредила, я б на поминки пришла, скандал там устроить.

– Как женщина, во всяком случае как роковая, я и не рождалась, – примирительно улыбнулась Ковалева.

– Нелогично выходит, – опротестовала Чуб. – Роковая женщина – та, что обладает природным магнетизмом. И ведьма им обладает. Значит, если бы ты была бездарна как женщина, ты бы не стала ведьмой.

– Мы не ведьмы, мы – Киевицы. А когда твой конкурс? – неприкрыто сменила тему студентка.

– Завтра вечером… А я даже не высплюсь. Ведь я Ки-е-ви-ца, – произнесла Даша Чуб по слогам. – Ночами я сижу на горе, караулю, вдруг в Киеве что-то случится, где-то и с кем-то. А что со мной происходит, во-още никого не волнует. Ведь да?

«Нет!» – хотела сказать Ковалева. Но не смогла. Поскольку, во-первых, то была хоть не чистая, но все-таки правда, а, во-вторых, в тот же миг она стала сияющей явью. Небо над безлюдной Старокиевской горой загорелось триллионом звезд, но лишь одна из них была предупредительно красной. И, вцепившись в нее взглядом, Маша, как обычно, увидела, что тревожная точка разрастается, а небо меняется местами с землей…

С бесконечной высоты Маша Ковалева летела на залитый солнцем, перерезанный Днепром двукрылый град-Киев. Он приближался, разрастался. Вначале она увидела россыпь золотых куполов, затем крыши двух маленьких домиков и белую стену с почти примкнувшим к ней высоким жилым зданием, стремительно пронеслась мимо окон и двери на первом-втором этаже и приземлилась на асфальт между двух мусорных баков. С шумом втянула воздух, выдохнула так и не преодоленный ею страх иллюзии падения вниз и, наконец, с облегчением вновь отыскала себя на Старокиевской. Видение рассеялось.

– Купола, стена, дом. Ты то же самое видела? – спросила Даша.

– Да.

– Нужно вычислить, где это…

– Не нужно, – сказала студентка-историчка. – Это Софийский собор^[2]. Но не с центрального входа. Где-то со стороны Рейтарской или Стрелецкой. Нужно бежать…

– Не нужно, – парировала Даша. – Ты че, ничего не заметила?

– Не-ет, – попыталась припомнить Маша. – Я вообще мало заметила. Только Софию, два окна, дверь и двор…

– …и дневной свет! Сейчас час ночи, а там, в видении, солнце сияло. В первый раз у нас такое. Хотя логично вообще. Преступления ж не только ночью, во время дежурства, случаются.

– Значит завтра, при первых лучах солнца мы должны быть в том дворе, – подвела итог Маша и добавила: – Видишь, как здорово, Киев словно услышал тебя. Ты сможешь выспаться.

– Поспать четыре часа – это, по-твоему, выспаться? – выпятила нижнюю губу Даша Чуб. – Я и не знала, Маша, что ты у нас оптимистка.

* * *

Себя Даша, напротив, причисляла к оптимистам всегда… но только не в пять тридцать утра. Жестокий, немилосердно-яркий свет, взрезавший веки хирургическим скальпелем, был электрическим. Кривясь, Чуб приоткрыла глаза. На груди у нее сидела шарообразная толстая рыжая кошка. Даша привычно вытянула пухлые губы в трубочку – кошка немедленно ткнулась в них носом и громогласно промурчала:

– Mon amour!^[3]

– И я тебя, доця, давай поаморкаю. – Чуб цемнула «дочку» в ответ и растянула губы в улыбке – рыже-пушистая любимица заменила ей солнце. – Маш, не помнишь, кто это сказал? Кошка – мохнатый будильник. Вот прямо про нашу Изиду Пуфик…

Маше будильник был и вовсе не нужен – она уже стояла посреди круглой комнаты Башни Киевиц – одетая, собранная, с чашкой свежесваренного, дивнопахнущего кофе в руках:

– На, пей. Нам через пять минут выходить.

– А что случится, если мы выйдем через шесть с половиной? – Даша всегда недолюбливала чрезмерную точность и страдала непреодолимой любовью к спорам по поводу и без оного.

– Пей. Я добавила туда алун-травы, против уныния, – Маша же Ковалева, напротив, спорить ужасно не любила, считая, что спорщицкий азарт слишком часто берет верх над желаньем сыскать беспристрастную истину.

Даша Чуб села, рыжая кошка плюхнулась на пол и вдруг выгнула спину и издала ряд резких, противных и требовательных звуков.

– Что с тобой, Пуфик?

– Можете считать, что сегодня весна, – сообщил им размеренный голос. Растянувшаяся на каминной полке белоснежная кошка Белладонна перевернулась на спину, сладко вытянула все четыре лапы и промурлыкала чуть теплее: – Сердечно поздравляю Вас, Ясная Пани Мария.

– С чем? – смутилась Маша. – И откуда весна? Сентябрь на улице…

– 7 число, – уточнила белая кошка. – День Рыжих. А это для Изиды – похуже весны.

– Спасибо тогда, – Маша с сомнением потрогала свои рыжие волосы.

– Еще хуже весны? – сделала всепонимающее лицо Даша Чуб. – Так ты не мамку сегодня амор? – склонилась она над Изидой. – Тебе, доця, кота подавай?

– Partie de plaisir^[4], – изрекла та, как обычно, по-французски. – Sans facon^[5].

– В День Рыжих, – пояснила Белладонна, – у Изиды всегда просыпается любовь к приключениям. А еще каждый год в сентябре она собирается похудеть… Но пока еще не собралась. Лучше возьмите ее с собой. Иначе сама увяжется.

* * *

Рассвет лишь начинал серебрить бледноватое городское небо, а две Киевицы, с нагрузкой в виде упитанного воротника на плечах, уже сидели на холодной скамейке во дворе дома на Стрелецкой, присоседившегося к белой стене Святой Софии Киевской. Приключенческий «амор» Изиды пришелся кстати – утро было холодным, зябким и долгим, и, если бы не пушистый воротник-грелка, Даша успела б продрогнуть до самых костей.

Сначала запели птицы, затем зашаркал метлой молодой ушастый дворник-студент, зашуршали колесами машины, заспешили на работу люди… А во дворе пятиэтажного дома ничего не происходило, и было все так же непонятно, зачем Город послал их сюда.

– И все-таки глупо, – не вынесла нарастающей скуки Даша. – По-твоему, если ты получила мужчину и ребенка, всю оставшуюся жизнь женщиной быть не обязательно? Вот именно из-за таких заблуждений и происходит половина разводов!

Маша нахмурилась. Однако у Чуб возникло паскудное чувство, что хмурится та по другой причине.

– Понятно, – скривилась Даша, – что твой Мир никуда от тебя не денется… потому что ты ведьма. Но, если хочешь знать мое мнение, ты никогда не состоишься как ведьма, пока не вытащишь из себя женщину.

– Ладно, буду тащить…

– Не напрягайся. Бессмысленно! – повысила голос Даша. – Знаешь, почему ты не веришь, что твой Врубель любил тебя?! И считаешь, что Мир тебя любит за красивую душу… Потому, что ты сама себя не любишь. И никогда не любила. А это как вера в Бога. Если ты сам атеист, то ни за что не признаешь чужую веру – истинной. Она всегда будет казаться тебе смешной, глупой, какой угодно – но не настоящей.

– Как ты умно подметила, – похвалила Маша. И по ее застывшим глазам Чуб окончательно убедилась, что напарница думает о совершенно ином и внимает ей впол-, а то и в четверть левого уха.

– Не понимаю, – проговорила Ковалева, – почему дом не хочет говорить со мной? Я два часа пытаюсь завести разговор. И про здоровье его спросила, и не обижает ли его местный ЖЭК. Про это старые дома всегда охотно рассказывают, они любят пожаловаться. А он молчит и молчит, – озадаченно вздохнула студентка.

А Даша Чуб вспомнила, за что не любит себя, и тоже вздохнула – со средней из трех Киевиц киевские дома не разговаривали вообще никогда.

– Ночью, пока ты спала, я навела кое-какие справки. Два маленьких дома за церковной стеной, – показала Маша на кирпичную преграду за ними, – построены в 18 веке. Это бывший Братский корпус и нынешний Центральный архив-музей литературы и искусства. А сам Софийский собор был заложен, возможно, еще князем Владимиром в 1011 году. Представляешь? Ему исполнилось ровно тысячу лет!

– И что?..

– Пока ничего…

Больше ничего примечательного в их местонахождении не было. Даша в сотый раз убедилась в этом, повертев головой влево, вправо, и вновь обратив голову вверх к достопримечательной стене Софии Киевской.

– Кстати, – вновь повторила Маша, – Мозаичную Богоматерь Оранту на стене в Софийском соборе тоже называют «Нерушимой стеной». Во время гражданской войны в стены Софии попало 13 снарядов, но она устояла… «Нерушимая стена» не поддалась! Софийская Матерь Божья – самая древняя восточнославянская святыня. Оранту считают киевским чудом, покровительницей и защитницей нашего народа. Говорят, Киев будет стоять до тех пор, покуда стоит «Нерушимая стена»…

– Только Киев показал нам не ее, а обычную стену, – безнадежно сказала Даша. – И, что касается меня, я уже ни стоять, ни сидеть не могу. Здесь ничего не происходит!

И тут, точно желая хоть как-то разрядить Дашино напряженно-унылое ожидание и необъяснимое молчание здания, приоткрытое окно на втором этаже разразилось громким и визгливым криком.

* * *

– Сколько раз, сколько раз, сколько раз я должна повторять?!!!.. Еду можно заказывать только в одном ресторане! «У Аллочки»… Нет, не надо думать! Не нужно делать как лучше – нужно делать так, как я вам сказала!

Изрыгнув сие, окно затихло, а Чуб повернулась к напарнице:

– Ну, так что будем делать? Как лучше или как она сказала? В смысле, мы что, так и будем сидеть?

Маша, однако, отнеслась к ее словам на диво серьезно.

– Думаешь, это подсказка? – озарилась она.

– Ну… – об этом Чуб однозначно не думала (она думала, как сыскать повод, чтоб встать и размять ноги). Но Город и впрямь часто посылал им послания в виде случайных фраз, газетных строчек, обрывков афиш.

– Думаешь, – взволнованно прибавила Маша, – мы сейчас тоже ищем что-то «как лучше»? То есть получше… Сидим и ждем какой-то беды, трагедии – большого события. В то время как Город уже сказал нам, что нужно делать. Он показал нам обеим лишь церковную стену, двор, жилой дом, дверь, два окна. Значит, мы видели все, что нам нужно! И, значит, сейчас мы просто не видим чего-то важного. Сидим, смотрим прямо на него и не видим.

– Ну, если так, – обрадовалась хоть какой-то, пусть умственной, разминке Землепотрясная Даша, – давай по порядку. С Софией и стенами понятно – эту версию нужно проверить. Со двором – тоже… – Чуб в последний раз перечеркнула взором щербатый асфальт, детскую площадку с качелями и деревянным резным крокодилом, стандартную скамейку, пару мусорных баков, куст, деревья, чахлый газон и заключила: – Тут ни фига. Остаются двери и окна. Кто живет в верхнем, мы уже в общих чертах представляем, – крикливая снобистская стерва. Надо узнать, кто она. Ну и второе окно прояснить, и дверь тоже… Пуфик! Пуфик! Изида, ты куда?!!..

Пока Киевицы караулили нечто еще не случившееся, в праздничной жизни рыжей кошки случилось немало событий. Она успела подремать и помурчать на плечах у хозяйки; спрыгнуть вниз; перепугать до полусмерти прогуливавшегося во дворе полусонного хозяина рыжего пекинеса, поздравив его питомца с огненным праздником; послать на три буквы двух серых терьеров и одну черную таксу; полежать в засаде, намереваясь поохотиться на голубей; передумать, плюнуть на ту охоту, вернуться на колени к Даше, громко потребовать, чтоб та погладила ей круглый животик, муркнуть «charmant^[6]» и вновь переместиться на уже прогретую сентябрьским солнцем траву.

Теперь же с неподражаемой грацией рыжего гиппопотама Пуф карабкалась на близрастущее дерево.

– Доця! – Даша соскочила со скамейки. – Доця, вернись, ты упадешь! Давай, быстро ползи попой назад…

Заслышав взволнованный голос хозяйки, Пуф честно попыталась дать задний ход, – но едва не сорвалась вниз и припустила вверх с новой силой.

– Нет, доця, нет!.. – замахала Даша руками.

Достигнув первой ветви, Изида осторожно пошла по ней.

– Не надо! Она ж под тобою подломится!..

Подтверждая слова, ветвь подозрительно закачалась, кошка замерла, вцепилась когтями в кору, округлила глаза, открыла рот и заорала:

– М-эу… М-эу…

– Мама, что делать?! – истерично заломила Чуб руки. – Я в Башне забыла метлу! Никогда не забываю, а тут… Все ты виновата! Все из-за того, что ты меня в три утра подняла! – в сердцах обвинила она Ковалеву.

– В пять тридцать…

– Какая разница? Разве нормальные люди встают так рано! Конечно, я все забыла… А Пуфик теперь разобьется!!!

– М-эу… М-эу… М-эу… – неслось на весь двор.

Ни разбиваться, ни затыкаться Изида не собиралась, – она возмущенно взывала о помощи. Даша в панике металась внизу.

– Даш, она – кошка, – попыталась воззвать к логике Маша. – Они прыгают вниз и не с такой высоты. Тут всего метра три…

– Она лапку сломает! – проплакала Даша, загодя проживая ужасную катастрофу. – Она ударится. У нее будет стресс. Она будет знать, что ее мама – предательница и в трудный час ей ничем не поможет, – похоже, дремавший досель материнский инстинкт проснулся и забил в Чуб, причем не родником, а фонтаном, угрожая наводнением ближайшим окрестностям.

– Хочешь, я быстро мотнусь домой за метлой? – предложила Маша. – Мы ж рядом…

– Ты не успеешь! Она упадет!

– М-эу… М-эу… М-эу…

– Эй, вы!.. Сделайте что-то с вашим мерзким животным!

Старый дом стал похож на выставочный зал – в оконных рамах нарисовались портреты жильцов. В окне, полюбляющем еду от неведомой Аллочки, портрет был групповым – молодая тонконосая блондинка в комплекте с невзрачной женщиной средних лет. Прямо под ними зарисовался портрет неизвестного в спортивном костюме с древней эмблемой Олипиады-80 – сухонький, вредный старик, посмевший обозвать Дашу «Эй, вы», а Пуфик «мерзким животным».

– Вы мне мешаете спать. Я милицию вызову, – пригрозил старикашка.

– Мужчина, зачем вы кричите? Как девушка может снять ее? – заступился за Дашу портрет в полный рост, – дверь первого этажа распахнулась, явив полную даму в очках.

– Мне все равно, – дернул плечами старик. – Я хочу спать. Вы знаете, который час?!

– Все нормальные люди проснулись еще в пять утра, – в любое другое время дедуле б не поздоровилось, но ныне он не смог завладеть вниманием Чуб, – все ее чувства были отданы плачущей кошке. Ветка под крупнокалиберной Пуфик раскачивалась все сильнее, – Изида орала все отчаянней, а ее «мама» все крепче сжимала испуганные кулаки…

Маша же вдруг перестала казаться встревоженной, став удивленной.

– Девушка, я с вами разговариваю! – увы, старик не ценил свое здоровье. – Если вы сейчас же не снимете эту тварь, я собью ее сам. – Дед поднял руку, показывая, чем будет сбивать – четвертый том «Капитала» Карла Маркса.

– Что-что ты сказал?!!! – глаза и рот Даши Чуб стали еще круглей, чем у плачущей кошки.

– Мужчина, как же вы можете? Кошечка не виновата, – схватилась за сердце приятная дама в очках. – Я директор библиотеки… Я не позволю вам.

– Пожарные? – раздалось сверху. – Возле уха тонконосой, капризногубой блондинки сверкнул золотой телефон, на лице прописалось четкое осознание, кто здесь самый умный и, само собой, самый красивый. – У нас кошка на дереве… То есть как не снимаете? Что значит только в американском кино? Странная логика. По-вашему, если у нас в стране не снимают кино, то и кошек не нужно снимать? Я, к вашему сведению, жена депутата Мерсюкова. Я поставлю этот вопрос. Я добьюсь, чтоб у нас снимали кино! И кошек тоже… А вас сняли с работы. Как ваша фамилия? Галя, пишите.

В руках стоящей рядом невзрачной тетки в подвязанном на затылке цветастом платке образовалась ручка, лицо домработницы осталось устало-равнодушным. Ненадолго.

Старик пригнулся, целясь в кошку капитальным трудом пролетарского пророка. С цирковой быстротой Даша Чуб сорвала с ноги ботинок а-ля Джонни Депп и запустила в окно старика. Стекло разлетелось. Голова деда исчезла. Дама-директор схватилась за грудь второю рукой.

– Вы убили его? – прошептала она испуганно-жалобно.

Сияющее азартом лицо старикашки вынырнуло из-под подоконника – в руках у него был пистолет.

– Ах ты, дрянь!.. – грюкнул он. – В такую и пальнуть не жалко. Теперь я твою кыцю сам грохну.

– Милиция! – закричали над ним. – Я жена депутата Мерсюкова. Тут человек грозится убить… У него оружие!

– Наградное! – гордо крикнул старик. – Я вам не кто-нибудь… Я не таких учил. Только попробуй швырни свой сапог, – перевел он прицел на Дашу, уже сжимающую в руках второй ботинок. – Одной прошмандовкой будет меньше.

Дама в очках по-рыбьи открыла рот и поспешно прикрыла его двумя ладонями, боясь, что случайный звук решит исход дела. Маша испуганно заморгала глазами.

– Помогите! Спасите! Убивают!.. – истошно заголосила Галя в цветастом платке.

– Ма-эу… Ма-эу… Ма-эу… – продолжала наяривать Пуфик.

Единственной, кто проявил завидное спокойствие, была Даша Чуб – едва дед перевел пистолет на нее, она издала короткий смешок, точно тот сморозил очевидную глупость. И вдруг принялась неистово и лихо отплясывать, выделывая кренделя босыми ногами и напевая на мотив калинки-малинки:

 
Стреляй же, стреляй же, стреляй в меня, дед,
Стреляй в меня марксометатель и пед.
Тебя не боюсь, не боюсь я ничуть,
Стреляй же, стреляй давай в девичью гру-у-у-удь!..
 

– но вместо того, чтоб рвануть рубаху на груди, живо высвободила из брюк край футболки, высоко задрала подол, соорудив таким образом упругий гамак, и крикнула:

– Доця, давай, быстро прыгай сюда… Мама поймает!

– От это-о стриптиз! – обалдел шагнувший во двор ушастый дворник при виде бесплатного топлес (под футболками Чуб отродясь не водилось белье).

– Проститутка! – злобно гаркнул старик, не в силах, однако, оторвать взгляд от Дашиной четырехразмерной груди.

– Проститутку убивают! – взвыла Галя.

– Нет!.. – вскрикнула дама-директор, увидев, как дед прицелился в девушку.