© И. Кузнецов, 2020

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2020

© «Центрполиграф», 2020

* * *

 
И между сабель и сапог,
До стремени не доставая,
Внизу, как тихий василек,
Бродила девочка чужая.
 

К. Симонов

Через двадцать лет

Часть первая. Москва

После спасительных дождей, ливших почти всю дорогу – от самого Ленинграда – и названных кем-то в вагоне «антифашистскими» за то, что уберегли нас от воздушных налётов, Москва встретила прибывший состав неожиданно солнечным утром.

Прямо у вагона – едва сошли – мать уверенно окликнул сквозь толпу по имени-отчеству немолодой мужчина среднего роста в дорогом костюме…

В Ленинграде у нас одна женщина из соседней квартиры была портнихой. Она ходила к Аглае Марковне на спиритические сеансы. Я помогала ей со стиркой, а портниха за это научила меня шить на машинке и разбираться в тканях и модных фасонах, и ещё сшила мне кое-что из обрезков…

Мужчина показал матери в развёрнутом виде документ с красной корочкой и представился устно:

– Бродов Николай Иванович.

Ого! Это тот самый человек, который подписал для матери вызов в Москву, чтобы её сразу отпустили с завода! Именно к товарищу Бродову направила меня Аглая Марковна. Надо же, не помощника послал, а лично приехал!

Они с матерью пожали руки, и мать скорее подхватила чемодан, за который боялась, а Николай Иванович обратился ко мне, коротко улыбнувшись:

– Ты же Таисия?

Я подтвердила и, поставив на платформу свой багаж – небольшой плетёный короб, по примеру матери протянула ему руку…

Если уж быть точной до конца, надо отметить, что тогда меня звали по-другому. Как – теперь вовсе не важно. Все операторы носили новые имена. Девчонки-медички как-то в доверительном разговоре клялись, что мы знаем их под настоящими именами, но полной уверенности в этом у меня не осталось. Лично мне новое имя понравилось. Товарищ Бродов выбирал в моём присутствии из списка. «Таисия. Пойдёт?» Обращался он к Михаилу Марковичу, своему ближайшему помощнику, однако, не дав тому ответить, повернулся ко мне: «Тая, Таисия… Тайная, таинственная… Как тебе?» – «Можно», – смущённо выдавила я, плохо ориентируясь, зачем мне это новое имя понадобится.

Однако то происходило немного позже. Чтобы не запутаться, пойду-ка я лучше последовательно по всем событиям…

Его узкая ладонь была сухой и тёплой, рукопожатие – твёрдым. Во время нашего короткого диалога товарищ Бродов, не скрывая интереса, внимательно смотрел мне в лицо.

Потом он повёл нас сквозь толпу, валившую с разных сторон, попросив не отставать и не теряться. Поездов стояло много, не разберёшься, какие только прибыли, какие ждут очереди на отправку. Там и тут пролетали плотные клубы паровозного дыма. Пассажиры, которые ехали транзитом, толпились на перронах, где не было перекрыто решётками, и в здании вокзала: они же не имели московских пропусков. Многие метались, пытаясь понять, куда им теперь деваться и как попасть на нужный поезд. Люди искали, как бы разжиться водой и где достать поесть…

Когда отъезжали из Ленинграда, толпа была ещё более суматошной и напряжённой. У дальнего перрона грузили санитарный эшелон. За головами и спинами, среди клубов чёрного дыма, я мало что видела, но и от того, что разглядела, мороз продрал: столько калечных, кровавые повязки, искажённые страданием лица. Зрелище притягивало взгляд помимо воли. Когда мы уже ехали и уже миновали Бологое – самую опасную часть пути, я всё боялась уснуть: как бы не пришли ко мне во сне тяжелораненые. И с замиранием сердца ждала, что на вокзале в Москве снова будет стоять санитарный эшелон – быть может, тот же самый. Не случилось, и я, как ни совестно сознаться, вздохнула с облегчением.

Кое-кто из прибывших пытался выяснить, как и где можно всё-таки получить пропуск. Почему-то далеко не все знали, что Москва, находившаяся уже больше месяца на военном положении, закрыта. Счастливчики, у которых пропуска имелись, стояли в длинных очередях. Молодые военные в фуражках с синим верхом внимательно и подолгу изучали каждый предъявленный документ, лицо предъявителя, багаж.

Наш товарищ Бродов решительно провёл нас мимо всех очередей к проходу в ограждении. Наши пропуска были у него. Он показал высокому плечистому военному свою красную «корочку». Тот вытянулся и козырнул, затем быстро и формально пролистал остальные бумаги. Мы с матерью, как барыни, прошествовали мимо всех, ожидавших очереди на проверку документов. На площади нас ждал ещё один сюрприз: просторный чёрный автомобиль. За рулём – шофёр в военной форме. Он хотел выскочить из машины при появлении товарища Бродова, но тот жестом остановил его, открыл нам дверцу у заднего сиденья, а сам сел впереди.

– Владимир, мы ведь поедем Охотным Рядом? Мимо Кремля помедленнее, хорошо? Дальше на Арбат и… ну, вы знаете. – Николай Иванович живо обернулся к нам: – Мы будем ехать по самому центру Москвы. Так что смотрите, сравнивайте с Ленинградом.

Я прямо чувствовала, как нравится матери вся ситуация в целом и товарищ Бродов – в особенности. Персональное внимание крупного начальника тешило её врождённую гордость…

Бабушка порой беззлобно подтрунивала над ней: «И как ты у меня получилась такая пыня?! Не нашей ты породы, не деревенская, а прямо барыня». Мать отвечала так же весело, нарочито лукаво прищурившись: «Вам уж виднее, в кого я такая!» – «Ах ты, бесстыдница! Что матери говоришь! Да при ребёнке!» И бабушка шутливо, не сильно шлёпала мать скрученным полотенцем по спине. Это редкие были минуты, когда мать, позабыв заботы, веселилась от души. Бабушка – та часто шутила, смеялась…

В товарище Бродове ощущалась внутренняя сила, но такая сдержанная, воспитанная. Ненарочитая властность товарища Бродова, конечно, поразила воображение матери. Я тоже потихонечку к нему пригляделась.

Есть люди, про которых можно сказать: «некрасивый», «не симпатичный». Про Николая Ивановича так не скажешь. Внешне он был просто, что называется, «неинтересный». Даже первоклассный костюм, делавший его, безусловно, импозантнее, не придавал его внешности хоть какого-то шарма…

Что я так привязалась к одежде? Да просто неожиданно, что он оказался в штатском. Мы же с матерью читали подпись под вызовом: там было указано звание…

Николай Иванович крайне скупо улыбался, а большей частью хранил строгое выражение лица. Он был по-военному коротко стрижен и гладко выбрит. Чудно, по моим понятиям, смотрелся начальник без усов. Даже мой отец, простой человек, носил аккуратно подстриженные, в виде прямоугольной щёточки усы…

Отец воевал с немцами в той, первой, войне, был отравлен газами и, сколько помню, всё время хворал: у него была слабая грудь. Но он следил за собой, был всегда одет в недраное, аккуратно подстрижен. Высокий, худощавый, он и лицом вышел. Мать говаривала, если честно, не без сожаления: «Я с лица собиралась воду пить, когда замуж шла». Она намаялась с ним, конечно, с хворым: сколько мужицкой работы ей досталось, и трудодни одна зарабатывала. Но я крепко любила отца, и он – меня. Он был добрым и, когда не болел, весёлым… Вот снова я отвлеклась. Всё. Последний раз.

В общем, дежурные на выходе из вокзала произвели на меня куда большее впечатление: симпатичные, молодые, ладные, косая сажень, да плюс форма – так бы и любовалась. Но я, понятно, помалкивала и во все глаза смотрела в окна автомобиля – на Москву.

– Легко вас отпустили с завода? – поинтересовался товарищ Бродов, вновь обратившись к матери.

– Спасибо вам, легко! – сдержанно ответила мать.

Не то, что мне рассказывала, как начальник отдела кадров присвистнул, прочтя вызов и подпись под ним, и как глянул на неё «глазами бешеной коровы». То-то я хохотала! Мы с матерью толком не поняли, в чём заключалась волшебная сила этой подписи. Звание у товарища Бродова вроде бы не такое уж звучное: «майор», должность невразумительная: начальник какой-то особой группы СВТО. Должно быть, слова «государственной безопасности» и печать НКВД так впечатляли каждого, кто читал бумагу.

Впоследствии новые подружки в Лаборатории разъяснили мне, что звание у товарища Бродова довольно высокое. Но они приводили мне для сравнения другие какие-то звания, масштаба которых я тоже не понимала.

Сразу же мать отправилась на эвакопункт, где чудодейственное письмо помогло получить место в эшелоне, отбывавшем в тот же день по Октябрьской дороге, то есть прямиком на Москву. Предупредили: дорога опасна, сильно бомбят станции, в Бологом – это на полпути – уже несколько раз случались крупные заторы из-за бомбёжек. Но если мать приняла решение, то назад уже никогда не поворачивала.

– Вам нравилась работа? – не отставал Николай Иванович.

Мать замялась, не понимая, какого ответа от неё ждут.

– Скажите как есть. Мы сейчас подбираем для вас новую работу. Полезно бы знать ваши предпочтения.

Мать сделала вид, будто ни капельки не удивилась. Она кивнула и решительно заявила:

– Очень нравилась работа! Только уж очень тяжёлые заготовки. По молодости я и не такие тяжести пулила, но теперь…

Она многозначительно замолчала. Умеет мать так вот многозначительно недоговаривать. Есть и в этой манере нечто барское: догадывайтесь, мол, сами, что я имела в виду. Я так разговаривать, как она, совсем не умею: леплю всё, что в голове накопилось, – никакой игры, никакого интереса.

Утреннее солнце окрашивало фасады домов в тёплые оттенки. Надо же, прямо как в песне поётся: «Утро красит нежным цветом»!

Будто монеткой по стеклу, скрежетнуло по сердцу: разбомблённый дом! Вон там ещё. Вокруг свежих руин суетились люди и грузовые машины. Развалины другого дома были уже почти убраны.

– Москву стараются быстро расчищать от завалов, – опять обернулся к нам Николай Иванович, – чтобы не так резало по сердцу. Понимаем? А как в Ленинграде? – спросил он с искренним интересом.

– Были налёты и ночью, и днём, но самолётов не много прорвалось: отбили, – сказала мать. – Так и не особенно заметно, где что напакостили.

Тут наш автомобиль, проехав по дуге, покатил по какой-то короткой, широкой улице резко под уклон, и перед нами открылась просторная площадь. Асфальт кое-где раскрашен разноцветными пятнами, посередине – снят, и в неглубокую яму установлены зенитные орудия. На них я и в Ленинграде насмотрелась. Ещё дальше, за зенитками, происходило что-то необыкновенное. Там виднелся огромный чёрный силуэт самолёта, и его опоясывала по широченному периметру исполинских размеров очередь. Люди продвигались достаточно быстро, и лишь у самого самолёта движение очереди замедлялось.

– Я и забыл! – качнул головой товарищ. – Владимир, помедленнее, пожалуйста! – Он снова вполоборота развернулся к нам. – Это «юнкерс», его сбили на подлёте к городу и вот привезли показать москвичам.