Часть I

В удивительно чистой, светлой и уютной комнате за столом перед распахнутым окном сидела девочка. Ее свежее и румяное личико на фоне бледно-розовых обоев выглядело так же очаровательно и нежно, как цветы герани, стоявшей тут же на столе. Умиление, которое возникало у всякого, кто впервые видел ее, всегда сменялось удивлением, стоило только встретиться с девочкой глазами – для четырнадцати лет взгляд у нее был неожиданно осознанным.

Откинувшись на спинку стула она раскачивалась на его задних ножках, придерживалась руками за стол, задумчиво смотрела вдаль и грызла карандаш. Делать уроки ей совсем не хотелось, ее отвлекала приятность бытия – по крайней мере, она сама так говорила – и она эту приятность с удовольствием впитывала.

Теплый весенний ветерок чуть шевелил накрахмаленные, еще бабушкины, кружевные занавески, раздвинутые по бокам окна, и приятно касался Олькиных щек. В комнату вливался аромат цветущей вдоль стены дома сирени, и девочка по-кошачьи жмурилась и водила головой, с наслаждением вбирая в себя воздух.

Окно выходило на улицу, отгороженную от дома красивым палисадником с пестрой клумбой и затейливым невысоким заборчиком. За заборчиком был тротуар, мощенный брусчаткой лет сто пятьдесят назад, одинаковый для всех трех улиц и переулков старой части городка. Затем красовался ряд высоких тополей, про которые отец говорил, что они посажены руками школьников тридцать лет назад, и лично он сажал эти, возле их дома. Потом шла дорога, на которой не так давно из асфальта уложили лежачих полицейских такой ширины, что, оберегая днище автомобилей, водители переезжали их наискосок. С другой стороны улицы на девочку смотрели так же распахнутые окна соседских домов с непременными палисадниками и заборчиками, тоже отделенные от дороги тополями и тротуаром. К этой картинке Олька привыкла с рождения, и она ей нисколько не надоела, даже наоборот, всякий раз вызывала щемящее чувство сознаваемой любви к отчему дому и родине.

Сейчас, глядя в окно, она испытывала весеннюю радость. Небо было безоблачным, бесконечно высоким и лазоревым. В природе царила та взбудораженная радость и нарядность, какие всегда бывают в начале любого праздника. Тополя ровно побелены и одеты в сильную, молодую, еще не запыленную листву. Заборчик она сама недавно красила вместе с отцом, и эмаль еще не утратила глянцевого блеска. Занавески постираны, окна вымыты. В косых лучах закатного солнца сновали недавно прилетевшие ласточки и золотилась пыль. Весна! Внутренние соки у всего живого бурлят, не дают усидеть на месте, поэтому и Ольке совсем не до учебы. Да и что там учить, одно повторение и закрепление материала пошло!

Из задумчивости ее выдернул букет сирени, который стал появляться из-под подоконника. Сирень была необычного густого пурпурного цвета, такая росла только у тети Кати, проживающей в конце их улицы. Тетя Катя своими кустами очень гордилась и дорожила, никому не давала отростков, зато с удовольствием рассказывала, что это маджентовая сирень сорта «Леди Линдсей», и не знать этого в их городке мог разве что глухой. Однако глухих не было, и тетю Катю за нежелание делиться красотой все считали вредной, а парни почитали обязательным воровать у нее сирень на букеты девушкам.

Олька широко и радостно улыбнулась и потянулась к окну:

– За Колькой повторяешь, да? – упрекнула она того, чье лицо скрывалось за цветами. Колька, восемнадцатилетний брат Ольки, регулярно обрывал все соседние клумбы для своей подружки. – Доиграешься ты, Русик! Оторвет тебе тетя Катя руки!

– Не оторвет! – за букетом явилось лицо Руслана и влюбленными карими глазами уставилось на Ольку.

Вообще-то, воровать цветы или обносить сады, как это принято среди мальчишек с Октябрьского района, в котором проживала Олька, было не в правилах Руслана. Он жил в восточной части городка, в Татарском местечке, сразу за мечетью, там были другие нравы, которые Руслан обозначал коротко: «Позорить отца я не буду». Но в данном случае он, действительно, повстречал Кольку и пошел с ним за компанию – оказалось, воровать сирень. Русик только обреченно вздохнул и уныло, без Колькиного озорства и веселья, обломал несколько веток.

Девочка взяла цветы, погрузила в них лицо и глубоко и с наслаждением вдохнула аромат, потом без всякой утайки влюблено посмотрела на гостя.

– У тебя так вкусно пахнет! – подтянулся на подоконник Руслан, заглядывая в комнату.

– А! Залазь! Мама сочников напекла. Вот тарелку принесла, горячие еще. Только разуйся и кружева не испорть!

– Почему мама, а не ты?

– Потому что мамам так полагается! А я еще ее дочечка, которую она хочет побаловать! Когда я буду мамой, то буду сама все делать, понял, зануда?

Зануда промолчал, лицом выражая несогласие и осуждение. Его сестры уже взяли на себя дом, мать только готовила по будням, пока все были в школе. В душе ему не нравилось, что Олька живет как попрыгунья-стрекоза, будет ли она хорошей хозяйкой, если ничего не делает?

– И вообще, я же на танцах была. Репетируем много, на Последнем звонке будем танцевать. Знаешь, как красиво придумали! – От подобного объяснения Руслан покачал головой. – Я уже так уверенно сальто делаю и на воздушный шпагат в поддержке меня поставили, классно?

– Класснее некуда! Скачете в трусах, не стыдно?

– Нет, а должно быть стыдно?

– Женщины не должны показывать себя.

– Женщины! – фыркнула Олька. – Не придумывай ерунды и залазь давай, сочники стынут!

За два года, что Русик знал Ольку, она не раз запросто предлагала ему забираться к ней в комнату через окно. Он видел, что таким образом и Колька, и его друзья оказываются внутри своих домов и «ходят в гости» друг к другу. Русика эта манера смущала, он не мог привыкнуть к такой простоте. Обычно он отказывался и шел через дверь, обязательно сначала подходил к Олькиным родителям, здоровался и докладывал, что пришел к их дочери. Олька смеялась и называла это дворцовыми церемониями, а папе с мамой нравилось.

– Правильно себя ведет! – говорил отец.

– Да, показывает уважение дому и родителям, – соглашалась мама. – Красиво и приятно. Да и просто воспитанно.

– У мусульман так принято, вам, обормотам, поучиться бы!

Руслан с малолетства был полон внутреннего достоинства, как будто впитал его с молоком матери, и обычно вел себя степенно. Лишь иногда он все же позволял себе дерзость залезть в окно и потом все время волновался, что будет неудобно, если вдруг его увидят в комнате девушки. «Девушка» смеялась и призывала не беспокоиться из-за ерунды:

– Это же прикольно! Этим детство и отличается! Взрослым уже не полазаешь! А почему ты меня все время называешь девушкой? Мне кажется, я еще на девушку не тяну. Посмотри, какая тощая! – Олька подбегала к зеркалу и смотрела на себя. – Если, конечно, губы накрасить и каблуки надеть…

Руслан густо краснел и не смел сказать, что его сестры уже с двенадцати лет одели хиджабы и считались девушками, потому что у них появлялись месячные.

– Не надо красить, ты итак красивая.

Русик вздохнул и принял приглашение лезть в окно. Про кружева он знал, что имеются в виду не занавески, а тонкая резьба деревянных наличников на окнах. Дом Румянцевых был сказочно красив: богато украшен резьбой еще прапрадедом Ольки и старательно поддерживался всеми поколениями семьи. Этот дом фотографировали заезжие гости, и он являлся визитной карточкой их городка. Русик сам несколько раз видел таких любопытствующих туристов, в душе возмущался и даже испытывал что-то вроде угрозы. Разве это нормально, что в твой двор, дом заглядывают чужие люди? Кто знает их мысли и намерения? Вдруг сглазят или недоброе замышляют? Дом его родителей, как и все дома в их районе был обнесен высоким глухим забором, и это правильно, защита от чужих. Руслан не мог постичь удовольствия, с которым Олька, ее отец или мать при виде глазеющих чужаков принимались рассказывать о своем доме, предках. Он смотрел на их улыбающиеся, открытые лица и сторожился: как бы не вышло беды. Если у Мануровых оказывался чужой человек, после его ухода читали специальную оберегающую молитву. И то часто, то скот начинал болеть, то у матери поясницу ломить, то молоко после дойки быстро скисало. Открытость Румянцевых Руслана пугала и в то же время вызывала любопытство как нечто диковинное.

Он уже знал, что от прапрадеда Румянцевы свой род и вели, дальше корней не знали. Предок был краснодеревщиком, делал мебель на заказ и деревянные украшения для облицовки домов и внутреннего убранства. Женился он на мастерице-вышивальщице и оба, умелые и работящие, хорошо зарабатывали заказами, построили этот просторный и светлый дом и жили в достатке. Их выцветшее фото висело на стене среди других старых черно-белых портретов в Олькиной комнате. На каждом снимке безошибочно определялся кровный родственник Ольки, потому что в роду Румянцевых все были на одно лицо: востроглазые, курносые, пухлогубые, румяные, с чуть заостренным выдающимся подбородком и крутым лбом, как у прапрабабушки. У Русика это вызывало что-то вроде презрения: все похожи на женщину! По какой-то причуде природа не допускала даже малейшего отступления в чертах лица из поколения в поколение, все рождались как под копирку. Вдобавок, все как один были кудрявыми. Олька смеялась, что девчатам в их роду иметь подобную внешность весьма нравилось, а парням нет – разве возможно выглядеть мужественно и сурово, если у тебя крошечный вздернутый носик, яркий круглый рот и румянец во всю щеку? Все парни из семьи стригли свои кудри почти в ноль и радовались расквашенному в драке носу: хоть неделю, а более-менее крупным он все-таки был.