Я выпалила это не задумываясь, для меня это казалось таким же естественным, как дышать. В моих мечтах мною восхищался весь мир. Я добилась этого, избавившись от всех стремлений, кроме одного: успех был для меня все равно что вода. Ведь кто я без успеха? Девчонка без семьи, которую легко бросить и задвинуть в угол.

Теперь у меня все это есть – и слава, и деньги, и успех.

И даже в избытке.

Пора возвращаться к работе. Так я преодолею горе. Сделаю то, что всегда делала. Продолжу притворяться, будто я сильная. И пускай обожание незнакомых людей исцелит меня.

Я заглянула в гардеробную и остановилась на черных брюках с блузкой. Брюки еле налезли и не застегивались.

Я нахмурилась. Как же я умудрилась не заметить, что за последние несколько месяцев так поправилась? Я взяла вязаную юбку и натянула ее. Живот сильно выпирал, да и бедра раздались.

Вот и отлично. Будет на что отвлечься: проблема лишнего веса в мире телевидения. Я взяла сумочку и, не обращая внимания на ворох писем и газет на кухонной стойке, вышла из квартиры.

До студии от моего дома всего пара кварталов, и обычно за мной заезжает водитель, но сегодня, ради толстой задницы, можно и прогуляться. В Сиэтле выдался чудесный осенний день, из тех шедевров погоды, когда город превращается в один из лучших в стране. Туристы разъехались, поэтому на улицах только местные, которые бегут по своим делам, не обращая друг на друга ни малейшего внимания.

Я вошла в большое, похожее на склад здание, где располагается моя компания «Светлячки Инк». Аренда тут, на Пайонир-сквер, баснословно дорогая – еще бы, ведь за углом уже синеют воды залива Эллиот-Бэй, – но разве цена меня волнует? Мое шоу приносит миллионы.

Я отперла дверь и вошла внутрь. Темнота и тишина лишний раз напомнили мне о том, что я покинула это место и даже не оглянулась напоследок. В углах и коридорах прятались тени. Я направилась в студию, и сердце у меня забилось быстрее. На лбу выступила испарина, кожа зачесалась. Ладони вспотели.

И вот я здесь, у красного занавеса, отделяющего закулисье от моего королевства. Я отдернула занавес.

В последний раз на этой сцене я рассказала зрителям о болезни Кейти, о том, как ей диагностировали воспалительный рак груди, я говорила о том, как важна ранняя диагностика, а затем я попрощалась и покинула их. Сейчас мне пришлось бы рассказать обо всем, что случилось, о том, каково это – сидеть у постели лучшей подруги, держать ее за руку и убеждать, что все будет хорошо, хотя момент, когда такое было возможно, давно миновал. И каково это – собрать таблетки и вылить остатки воды из графина, что замер на тумбочке возле осиротевшей кровати.

Я взяла микрофон, холодный и злопамятный, и тем не менее он не дал мне упасть.

Не получится. Пока нет. Говорить о Кейти у меня не получится, а если не говорить о ней, то и возвращаться в прежний мир, на мою сцену, где я – телезвезда Талли Харт, смысла нет.

Впервые в жизни я не знаю, кто я. Мне нужно разобраться в себе – лишь так я обрету равновесие.

Когда я вышла на улицу, лил дождь. Такова уж погода в Сиэтле, переменчивая, словно ртуть. Прижимая к себе сумочку, я быстро зашагала по мокрому тротуару, а добравшись до дома, с удивлением заметила, что запыхалась.

Я остановилась.

Что дальше?

Я поднялась в свое жилище в пентхаусе и прошла на кухню, где меня ждал ворох писем. Занятно, что за месяцы отсутствия я ни разу не подумала о шестеренках, приводящих в движение механизм моей жизни. Я не распечатывала письма, не просматривала счета. Я вообще об этом не вспоминала, полагаясь на помощников – агентов, менеджеров, бухгалтеров и биржевых маклеров, в чьи обязанности входит поддерживать весь механизм в рабочем состоянии.

Сейчас пора брать дело в собственные руки, снова взять на себя ответственность, восстановить прежнее существование, но, честно говоря, меня пугала сама мысль, что придется перебирать всю почту. Поэтому я позвонила своему управляющему Фрэнку – переложу ответственность на его плечи. За это я ему и плачу – чтобы он следил за моими счетами, занимался инвестициями и вообще облегчал мне жизнь. Именно он мне сейчас и был нужен.

Сперва я услышала в трубке длинные гудки, а после включилась голосовая почта. Надиктовывать сообщение мне было лень. Сегодня что, суббота?

Может, если поспать, станет полегче? Миссис Маларки в свое время говорила, что иногда хороший сон все меняет, а поменяться мне просто необходимо. Я прошла в спальню, задернула шторы и забралась в постель.

Следующие пять дней я много ела и мало спала. Каждое утро, просыпаясь, я думала: вот сегодня я наконец-то выкарабкаюсь из пучины горя и снова стану собой, а каждую ночь напивалась так, что забывала даже голос лучшей подруги.

А потом меня осенило. Это случилось на шестой день после похорон Кейт. В голову мне пришла идея настолько грандиозная и блестящая, что я удивилась, отчего раньше до этого не додумалась.

Мне нужно попрощаться – только так я оставлю позади черное горе и продолжу жить. Только так я исцелюсь. Надо взглянуть скорби в глаза и распрощаться с ней. И я должна помочь Джонни и детям.

Внезапно я поняла, как действовать дальше.

Ближе к ночи я остановила машину возле дома Райанов. На угольно-фиолетовом небе высыпали звезды, легкий, наполненный запахами осени ветер играл зеленым одеянием кедров, окружающих участок. Я с трудом вытащила из своего маленького стильного «мерседеса» сложенные картонные коробки и понесла их к дому. В заросшем травой дворе валялись детские игрушки. В течение последнего года для обитателей дома уход за территорией явно не входил в список первостепенных задач, а внутри поселилась тишина – такая, какой на моей памяти там никогда не было.

Я остановилась. Нет, не могу. Что я вообще себе напридумывала?

Попрощаться.

И еще кое-что. Мне запомнился наш с Кейти последний вечер. Она сама приняла такое решение, и мы все об этом знали. Ее решение непосильным бременем легло на наши плечи. Теперь мы даже двигались медленнее, а говорили шепотом. У нас с ней наедине оставался один-единственный последний час. Я хотела забраться к ней в постель и прижаться к ее ссохшемуся телу, но даже не мучайся она от самой разномастной боли, те времена давно прошли. Каждый вздох причинял ей страдания, которые передавались и мне.

«Позаботься о них, – шепнула она, сжав мне руку, – а я свое уже отзаботилась. – Она рассмеялась, смех вышел шипящий и надтреснутый. – Как без меня жить, они не представляют. Помоги им».

И на это я спросила: «А мне кто поможет?»

Теперь стыд за эти слова огнем обжигал кожу, железной рукой сжимал желудок.

«Я с тобой всегда буду», – солгала она, и на этом все кончилось. Она только снова попросила заботиться о Джонни и детях.

И я поняла.

Я подхватила коробки и поволокла их наверх. Картонные края скребли о потертые, истоптанные ступеньки. В спальне Кейт и Джонни я остановилась, внезапно почувствовав себя взломщиком.

Помоги им.

Что сказал Джонни во время нашего последнего разговора? «Когда я смотрю на ее одежду в шкафу…»

Сглотнув, я вошла в гардеробную и зажгла свет. Под аккуратно сложенную одежду Джонни здесь была отведена правая сторона. А одежда Кейт лежала и висела слева.

При виде ее вещей я едва не сорвалась, колени задрожали. С трудом удерживаясь на ватных ногах, я расправила одну из коробок и поставила рядом. Потом сгребла в охапку что под руку попалось и уселась на холодный пол.

Свитера. Кардиганы, пуловеры и водолазки. Бережно, с благоговением я принялась складывать вещи одну за другой, вдыхая лавандово-цитрусовый запах Кейти. Мне удавалось держаться, пока я не дошла до серой растянутой толстовки с надписью «Вашингтонский университет», которую годы стирки почти превратили в тряпку.

Перед глазами пронеслись воспоминания: мы в комнате Кейти готовимся к отъезду в университет. Пара восемнадцатилетних девчонок, которые несколько лет ждали этого момента, все лето болтали о нем, лелея мечту, пока та не засияла. Мы встанем в один ряд с великими и станем знаменитыми журналистками.

«Ты вообще всегда готова», – тихо проговорила Кейт. Она боится – я знала. Когда-то она не пользовалась популярностью среди одноклассников, и те даже окрестили ее Маларки-Чмоларки.

«Ты же знаешь, без тебя мне знаменитой не стать. Мы же команда, верно?» Этого Кейт так и не поняла или, по крайней мере, не верила. Я нуждалась в ней сильнее, чем она во мне.

Я свернула толстовку и отложила ее в сторону. Ее я заберу домой. Остаток ночи я просидела в гардеробной своей лучшей подруги, вспоминая нашу дружбу и складывая в коробки всю ее жизнь. Сперва я крепилась, и от напряжения у меня дико разболелась голова. Одежда Кейти – будто дневник наших жизней. Наконец я добралась до двубортного пиджака, который вышел из моды в конце восьмидесятых. Я подарила его Кейти на день рожденья с первой настоящей зарплаты. Огромные накладные плечи переливались люрексом.

«Это тебе не по карману», – ахнула она, когда достала из коробки этот фиолетовый двубортный писк тогдашней моды.

«Ничего, скоро оперюсь».

Она рассмеялась: «Ага, ты-то да. А я вот беременная и ни в какие одежки уже не влезаю».

«Когда родишь, то приедешь ко мне в Нью-Йорк – а у тебя уже и шмот приличный есть…»

Я встала. Прижимая жакет к груди, спустилась вниз и налила еще вина. Из колонок в гостиной лился голос Мадонны. Заслушавшись, я остановилась и неожиданно вспомнила, что оставила на кухне грязную посуду и коробки из-под еды, которые надо бы выбросить. Вот только музыка разогнала все мысли и вновь унесла в прошлое.

«Вог».

Как раз в таких жакетах мы танцевали под эту песню. Я подошла к проигрывателю и прибавила громкости, чтобы было слышно и на втором этаже. На миг я закрыла глаза и начала танцевать, представляя, как рядом, смеясь и подталкивая меня, танцует Кейт.

А затем я снова принялась за работу.

Проснулась я на полу в гардеробной. На мне черные спортивные штаны Кейти и ее старая университетская толстовка. Рядом осколки бокала и опустевшая бутылка. Мне, что неудивительно, хреново.

Я с трудом села и убрала упавшие на глаза волосы. Я провела тут уже две ночи и почти сложила в коробки вещи Кейти. Теперь с ее стороны гардероба пусто, а под штангой для одежды выстроились шесть коробок.

На полу, возле разбитого бокала, дневник Кейти – один из тех, которые она вела в последние месяцы жизни.

«Когда-нибудь Мара станет меня искать, – сказала Кейт, отдавая мне этот дневник, – будь рядом с ней, пока она его читает. А мальчики… Покажи им эти записи, когда они не смогут меня вспомнить».

На первом этаже по-прежнему играла музыка. Накануне ночью я перепила и забыла ее выключить. Принс. «Пурпурный дождь». Я встала. От слабости я едва держалась на ногах, но главное – я завершила начатое. Когда Джонни вернется, ему не придется заниматься этим самому. Сейчас это ему совсем ни к чему.

Музыка внизу стихла.

Я нахмурилась и обернулась, но не успела выйти из гардеробной, как на пороге вырос Джонни.

– Это что еще за херня?! – заорал он.

От неожиданности я лишь молча смотрела на него. Они что, сегодня с Кауаи вернулись?

Его взгляд скользнул мимо меня и остановился на подписанных коробках: «Летняя одежда Кейт», «Благотворительность», «Кейт. Разное».

Он скривился от боли, изо всех сил стараясь сдержаться. Дети поднялись следом за ним и остановились у отца за спиной.

С трудом передвигая ноги, я подошла к Джонни и обняла его, ожидая ответных объятий, но не дождалась и отступила. В глазах жгло от слез.

– Я знала, что тебе тяжело…

– Как ты вообще посмела заявиться сюда, копаться в ее вещах и складывать их в коробки, словно мусор какой-то?! – Голос у него задрожал и сорвался. – Это на тебе ее толстовка?

– Я просто помочь хотела…

– Помочь? Загадить кухню пустыми бутылками и коробками из-под еды? Врубить музыку, когда и без того тошно? Думаешь, мне легче будет, если из дома ее вещи исчезнут?

– Джонни… – Я шагнула к нему, но он с такой силой оттолкнул меня, что я споткнулась и чуть не выронила дневник.

– Дай сюда, – натянутым, как струна, голосом велел он.

Я прижала дневник к груди и отступила:

– Она его мне отдала. И велела находиться рядом с Марой, когда та его прочтет. Я дала Кейти слово.

– С тобой она вообще часто ошибалась.

Я покачала головой. События сменяли друг дружку так стремительно, что я не успевала осознать происходящее.

– Не надо было вещи разбирать, да? Я думала, ты…

– Талли, думаешь ты только о себе.

– Папа, – Мара подвела ближе братьев, – мама не хотела бы…

– Ее больше нет, – резко перебил он дочь.

Я видела, как ранят его эти слова, как горе искажает лицо, и я, не найдя ничего лучше, прошептала его имя. Он ошибается. Я хотела помочь. Джонни шагнул назад и, проведя рукой по волосам, посмотрел на детей, испуганных и растерянных.

– Мы переезжаем, – сказал он.

Мара побледнела.

– Как это?

– Мы переезжаем, – взяв себя в руки, повторил Джонни. – В Лос-Анджелес. Мне предложили там работу. Начнем все сначала. Здесь, без нее, мне жизни нет. – Он взглянул в сторону спальни, но на кровать смотреть не мог и вместо этого посмотрел на меня.

– Если это из-за того, что я пыталась помочь…

Он рассмеялся – сухо, надтреснуто.

– Разумеется, все на свете крутится вокруг тебя. Ты вообще меня слышишь? Я не могу жить в ее доме.

Я потянулась к нему, но Джонни отстранился:

– Талли, уходи.

– Но…

– Уходи, – повторил он, и я поняла, что ему действительно этого хочется.

Вцепившись в дневник, я протиснулась мимо Джонни и обняла мальчиков – крепко прижала их к себе и расцеловала в пухлые щеки, стараясь навсегда запомнить их лица.

– Ты же к нам приедешь, да? – робко спросил Лукас. Малыш уже столько потерял, и неуверенность в его голосе убивала меня.

Мара схватила меня за руку:

– Можно я с тобой останусь?

Джонни у нас за спиной горько рассмеялся.

– У тебя есть семья, – тихо проговорила я.

– Это больше не семья. – На глазах у Мары заблестели слезы. – Ты же обещала, что всегда будешь рядом.

Не выдержав, я стиснула ее в объятиях так яростно, что Мара с трудом высвободилась.

Из комнаты я вышла почти на ощупь – слезы застилали мне глаза.