Октябрь 2006-го. Похороны. Я закрыла глаза и вспомнила, как одиноко стояла…

…на парковке у церкви Святой Цецилии. Вокруг полно аккуратно припаркованных машин. В основном семейных.

В качестве прощального подарка Кейт отдала мне свой айпод и написала письмо. В нем она просила меня включить «Королева танцует» и в полном одиночестве танцевать под нее. Я не хотела, но выбирать не приходилось, и, услышав «Ты умеешь танцевать», я на дивный миг оказалась где-то еще, не здесь.

А потом все закончилось, и я увидела, как ко мне направляются ее родные: родители – Марджи и Бад, ее дети и ее брат Шон. Они напоминали освобожденных из лагеря военнопленных – сломленных и удивленных, что до сих пор живы. Мы поздоровались, и кто-то что-то сказал – что именно, не знаю. Мы делали вид, будто держимся. Джонни злился – да и как иначе? «Все к нам домой поедут», – сказал он. А Марджи добавила: «Это она попросила». Как Марджи хватает сил держаться на ногах? Ведь горе явно пригибает ее к земле.

От одной мысли, что придется ехать на этот праздник жизни в честь Кейти, мне сделалось дурно.

Я вообще не поддерживала все эти рассуждения, что смерть, мол, «это счастливое перевоплощение». Разве я способна на такое? Нет, я уговаривала ее бороться до последнего вздоха. Выходит, зря. Мне бы прислушаться к ее страху, успокоить ее. А вместо этого я обещала ей, что все будет хорошо и она излечится.

Но я и еще кое-что пообещала. В самом конце. Я поклялась заботиться о ее семье, помогать ее детям – и нарушать обещание не собиралась.

Меня подвезли Марджи и Бад. В машине у них пахло ровно так же, как в доме Маларки в нашем с Кейти детстве – ментоловыми сигаретами, духами «Джин Нейт» и лаком для волос.

Я представила, что мы с Кейт снова сидим на заднем сиденье, ее отец ведет машину, а мать курит в окно. Я почти слышала, как Джон Денвер поет про Скалистые горы.

Расстояние в четыре мили между католической церковью и домом Райанов мы преодолевали целую вечность. Куда бы я ни взглянула, повсюду меня окружала жизнь Кейти. Кофейня, куда она заезжала, киоск с мороженым, где делают ее любимое – с соленой карамелью, книжный магазин, куда она непременно заглядывала на Рождество.

Вот мы наконец и приехали.

Дворик смотрелся заброшенным, а палисадник совсем зарос. Кейти вечно только собиралась освоить премудрости садоводства.

Машина остановилась, мы вышли, и брат Кейт, Шон, подошел ко мне. Он на пять лет младше нас с Кейт… то есть теперь уже младше одной меня… Но Шон тощий и сутулый и похож на ботана, поэтому выглядит старше. Он уже начал лысеть и к тому же носит старомодные очки, однако глаза у него ярко-зеленые, как у Кейт. Я обняла его и отступила, думая, что он заговорит, но Шон промолчал. Я тоже. Мы с ним вообще не вот прямо закадычные друзья, а сегодня явно неудачный день для болтовни. Завтра он уже вернется в Кремниевую долину, где его ждет работа. Небось живет себе бирюком, до ночи рубится в компьютерные игры, а питается бутербродами. Впрочем, не исключено, что я все это напридумывала и на самом деле живет он иначе.

Шон отошел в сторону, и я, оставшись возле машины одна, окинула взглядом дом, который всегда считала и своим тоже.

Зайти внутрь у меня не хватало сил.

Но иначе-то нельзя.

Я глубоко вздохнула. Если я что и умею, так это выгребать. Ведь я до совершенства отточила умение закрывать глаза на боль и двигаться дальше. И сейчас поступлю так же.

Ради Кейт.

Я вошла в дом и направилась на кухню, где мы с Марджи принялись готовиться к наплыву гостей. Я деловито сновала по кухне среди таких же деловитых и стремительных, словно колибри, кумушек. Только так я еще способна держаться. Не думать о ней. Не вспоминать. Объединившись с Марджи в команду, мы готовили дом к сборищу, присутствовать на котором никто из нас не хотел. Я расставила по всему дому фотографии, рассказывающие историю Кейт, – она сама их выбрала. Смотреть на эти снимки я не могла.

Услышав звонок в дверь, я, силясь сохранять присутствие духа, глубоко вдохнула. За спиной у меня по деревянному полу застучали чьи-то каблуки.

Пора.

Я обернулась и попыталась улыбнуться, но улыбка вышла кривая и однобокая. В гостиной я с опаской подходила к гостям – забирала тарелки и разливала по бокалам вино. Каждая минута – триумф моей воли. До меня доносились обрывки беседы – гости говорили о Кейт и делились воспоминаниями. Я не слушала, от таких разговоров мне становилось еще больнее, и я почти умудрилась отстраниться, но слова сыпались со всех сторон. Кто-то восхищался тем, что Кейт участвовала в благотворительном аукционе «Ротари», и я вдруг поняла, что люди вокруг говорят о совершенно незнакомой мне Кейт, и из-за этого печаль разъедала меня еще сильнее. И не только печаль. К ней добавилась ревность.

Ко мне подошла незнакомая женщина в старомодном мешковатом платье:

– Она много о вас рассказывала.

Я благодарно улыбнулась ей:

– Мы с ней дружили тридцать с лишним лет.

– Она так стойко химиотерапию переносила, да?

На этот вопрос ответа я не знала. Меня рядом с ней тогда не было. В тот момент не было. Ссора на два года заморозила нашу тридцатилетнюю дружбу. Я понимала, как Кейт переживает, и попыталась помочь, вот только я, как обычно, подошла не с той стороны. В конце концов Кейт обиделась на меня, а я не стала извиняться.

Пока меня не было рядом, моя лучшая подруга старалась победить рак и перенесла двойную мастэктомию. Меня не было рядом, когда она облысела, когда вчитывалась в неутешительные результаты анализов и когда наконец решила прекратить лечение. Я буду корить себя за это до последнего вздоха.

– Второй курс проходил особенно тяжело, – подхватила другая гостья – судя по виду, приехавшая прямо с занятий йогой: черные легинсы, балетки и свободный черный кардиган.

– Помню, как она побрилась, – вступила в разговор третья, – и все смеялась, называла себя Кудряшка Кейт. Я ни разу не видела, чтобы она плакала.

Я сглотнула слезы.

– Помните, как она на день рожденья Мары принесла лимонные батончики? – вспомнил еще кто-то. – Вот кто, кроме Кейти, стал бы их готовить, когда сам…

– …умирает, – тихо закончила первая, и женщины наконец замолчали.

С меня хватит. Кейт просила меня развеселить всех. «Ты – душа вечеринок, Тал. Зажги там, ради меня».

«Запросто, подружка».

Я отошла от женщин и шагнула к проигрывателю. Джаз сейчас вообще ни к чему.

– Для тебя, Кейти Скарлетт. – Я поставила компакт-диск. Заиграла музыка, и я прибавила громкость.

Чуть поодаль я увидела Джонни. Любовь всей ее жизни, и, к сожалению, единственный мужчина в моей. Единственный, кого я принимала в расчет. Посмотрев на него, я поняла, что он совершенно сломлен. Если его не знать, этого, возможно, и не поймешь, но плечи у него опущены, и побрился он плохо, а из-за бессонных ночей под глазами залегли глубокие тени. Знаю, у него утешения для меня не найдется – горе истощило его до оболочки.

Я знаю Джонни почти всю жизнь, сперва он был моим начальником, а потом мужем моей подруги. Самые знаменательные события наших жизней мы переживали вместе, и для меня это уже утешение. Я смотрю на него – и мне немного легче. В день, когда я потеряла лучшую подругу, Джонни чуть облегчает мое одиночество. Впрочем, не успела я подойти к нему, как он уже скрылся за чьими-то спинами.

Музыка – наша с ней музыка – живительным эликсиром потекла по моим венам, постепенно заполняя меня. Ни о чем не думая, я раскачиваюсь под музыку. Надо бы улыбнуться, но моя тоска вновь подняла голову. Я ловлю на себе взгляды окружающих. Они словно осуждают меня, как будто я веду себя неподобающим образом. Но эти люди ее не знали. А мы с ней лучшие подруги. Музыка – наша музыка – возвращает мне Кейти. Слова так не умеют.

– Кейти, – пробормотала я, точно она рядом, и те, кто это слышал, отшатнулись от меня.

Да и плевать мне на них. Обернувшись, я увидела ее.

Кейт.

Я остановилась перед одной из фотографий. Кейти и я, совсем юные, обнимаемся, смеемся. Когда сделали этот снимок, я не помню, но, судя по моей стрижке, как у Рейчел из «Друзей», жилетке и брюкам «карго», это девяностые.

Горе подставило мне подножку, и я, рухнув на колени, разрыдалась. Я сдерживала слезы весь день, и теперь они рвались наружу – громко, неистово. Песня стихла, и началась следующая – Journey с их «Продолжай верить».

Сколько я так простояла? Вечность.

В конце концов кто-то мягко положил руку мне на плечо. Я подняла голову и сквозь слезы разглядела Марджи. В ее глазах была такая нежность, что я снова разревелась.

– Пойдем-ка. – Она помогла мне подняться и отвела сперва на кухню, где женщины мыли посуду, а оттуда – в тихую ванную.

Мы с Марджи цеплялись друг за дружку, но молчали. Человек, которого мы любили, покинул нас.

Ее больше нет.

Внезапно усталость переросла в нечто иное – в полное истощение. Я почувствовала, как увядаю, будто тюльпан. Тушь разъедала глаза, а из-за слез все вокруг окутывала пелена. Я положила руку на плечо Марджи. Как же бедняжка похудела и ссохлась!

Следом за Марджи я вышла из полутемной ванной и вернулась в гостиную, хоть и понимала, что находиться здесь не смогу. К собственному стыду, я не сдержала данное Кейт слово. У меня не получится устроить праздник в ее честь. Я всю жизнь притворялась, будто все хорошо-отлично-чудесно, а вот сейчас никак не получится. Уж слишком мало времени пока прошло.

Я и глазом моргнуть не успела, как вдруг наступило утро. Даже еще не открыв глаза, я уже падала в пропасть. Кейт больше нет.

Я громко зарыдала. Значит, дальше моя жизнь превратится в постоянное осознание утраты?

Выбираясь из постели, я ощутила надвигающуюся головную боль. Она подползала к глазам, пульсировала в них. Слезы вновь убаюкали меня. Эту привычку я завела в детстве, и теперь горе воскресило ее. Она напоминала мне о том, какая я ранимая, и пусть осознавать это для меня оскорбительно, но где взять силы бороться с собой?

Спальня тоже словно чья-то чужая. За последние пять месяцев я почти не бывала дома. В июне, узнав о болезни Кейт, я в одну секунду поменяла жизнь, бросила все – успешное ток-шоу на телевидении и квартиру – и посвятила себя уходу за лучшей подругой.

Зазвонил телефон, и я, благодарная за возможность на мгновение отвлечься, потянулась за трубкой. На экране высветилось «Райан». Первое, что пришло в голову, – это звонит Кейт, и я обрадовалась. А потом вспомнила.

– Алло? – Я сама услышала, что голос у меня дрожит.

– Ты куда подевалась вчера? – Джонни даже не поздоровался.

– У меня сил не было, – я опустилась на пол возле кровати, – я пыталась…

– Ага. Вот удивительно-то.

– В смысле? – Я выпрямилась. – Ты про музыку? Это Кейт так захотела.

– Ты хоть с крестницей своей поговорила?

– Я пыталась, – меня обожгла обида, – но Маре друзья нужнее. А мальчикам я перед сном почитала. Но… – голос сорвался, – Джонни, у меня сил не хватило. Когда ее нет…

– Ты два года прекрасно без нее обходилась.

У меня перехватило дыхание. Прежде Джонни так со мной не разговаривал. В июне, когда Кейт позвонила и я бросилась к ней в больницу, Джонни беспрекословно принял меня обратно в семью.

– Она меня простила. И уж поверь, мне сейчас хреново.

– Ага.

– То есть ты меня не простил.

Джонни вздохнул.

– Все это больше не имеет ни малейшего значения, – проговорил он после паузы, – но она тебя любила. Вот и все. И нам всем сейчас больно. Господи, как же мы вообще справимся-то? Я смотрю на ее кровать и на одежду в шкафу, и… – Он кашлянул, помолчал. – Мы сегодня на Кауаи улетаем.

– Что-о?

– Нам надо побыть вместе. Ты сама так сказала. Рейс в два, «Гавайскими авиалиниями».

– Времени на сборы почти не осталось, – пробормотала я. Воображение услужливо подсунуло мне яркую картинку: мы впятером на пляже, пытаемся излечиться. – Это чудесно, море и…

– Да, мне пора.

Он прав – еще наговоримся. Надо поторопиться.

Я отложила телефон и принялась за сборы. В рай с большими чемоданами не ездят, поэтому через двадцать минут я уже приняла душ и собралась. Стянув мокрые волосы в хвост, я быстро накрасилась. Когда я опаздываю, Джонни прямо из себя выходит. Называет это «пунктуальность в стиле Талли», причем говорит это без улыбки.

В гардеробе я отыскала тонкое трикотажное платье от Лилли Пулитцер – белое с зеленым – и дополнила наряд серебристыми босоножками на высоком каблуке и белой соломенной шляпой.

Застегивая платье, я представляла себе нашу поездку. Сейчас мне как раз это и нужно – побыть вместе с моей единственной семьей. Мы разделим друг с другом горе и воспоминания и воскресим дух Кейти.

Они нужны мне, а я им. Господи, как же они мне нужны!

В двадцать минут двенадцатого, опоздав всего на десять минут, я уже вызывала такси. Да я считай что и не опоздала. Приезжать в аэропорт за два часа до вылета – это дикость.

Я взяла сумку на колесиках и вышла из квартиры. Возле дома меня уже ждало черное такси.

– В аэропорт, – велела я водителю, убрав сумку в багажник.

Этим теплым осенним утром машины ползли по дороге на удивление медленно. Я то и дело смотрела на часы.

– Быстрей! – торопила я таксиста, постукивая ногой по полу.

Когда мы остановились возле нужного терминала, я выскочила из машины, не дожидаясь, пока водитель распахнет передо мной дверцу.

– Поторопитесь, пожалуйста!

Он достал из багажника мою сумку, а я в очередной раз посмотрела на часы. Одиннадцать сорок семь. Я опаздываю.

Наконец я схватила сумку одной рукой и, придерживая шляпу другой, бросилась к двери. Большая соломенная сумка сползала с плеча и царапала кожу. В терминале оказалось полно народа, Джонни я нашла не сразу, но потом все же отыскала их возле стойки регистрации «Гавайских авиалиний».

– Я здесь! – Я замахала рукой, словно оголтелый участник телеигры, и бросилась к ним.

Джонни ошарашенно уставился на меня. Я что, опять облажалась? Запыхавшись, я остановилась перед ним.

– Что? Что такое? Я вроде не опоздала.

– Ты вечно опаздываешь, – грустно улыбнулась Марджи, – но сейчас не в этом дело.

– Я что, слишком расфуфырилась? Так у меня с собой и футболки есть, и шлепанцы.

– Талли! – выкрикнула заплаканная Мара. – Слава богу!

Джонни подошел ближе, и в этот же момент Марджи отступила в сторону. Эти движения смотрелись отрепетированными, словно сцена из «Лебединого озера», и во мне шевельнулась тревога. Джонни схватил меня за руку и оттащил в сторону.

– Тал, тебя мы с собой не звали. Мы вчетвером едем. Неужели ты подумала…

Меня словно под дых ударили. Сил хватило лишь на то, чтобы пробормотать:

– Ты же сказал «мы». Вот я и решила, что это и меня касается.

– Ты же понимаешь. – Это прозвучало не как вопрос, а как утверждение.

Получается, это я, идиотка, сразу не поняла.

На миг я снова превратилась в десятилетнюю девчонку, которая сидит, забытая матерью, посреди грязной улицы и ломает голову, отчего ее то и дело бросают.

К нам подбежали близнецы – предвкушая путешествие, они ликовали. Их непослушные каштановые волосы, вьющиеся на концах, пора бы и подстричь, зато на лицах вновь расцвели улыбки, а голубые глаза засияли.

– Талли, ты с нами на Кауаи полетишь? – спросил Лукас.

– Мы там серфить будем, – похвастался Уиллз, и я сразу представила, как отважно он станет сражаться с волнами.

– Нет, у меня же работа, – соврала я, хотя все знали, что ток-шоу я оставила.

– Естественно, – процедила Мара, – ведь с тобой-то нам было бы круто. Так что нет, тебе с нами нельзя.

Я отцепила от себя мальчишек и направилась к Маре. Девочка отстраненно смотрела в телефон.

– Дай отцу выдохнуть. Ты еще совсем юная и вряд ли знаешь, что такое настоящая любовь, а вот твои родители знали, но мать покинула нас.

– И пляж нас всех спасет, да?

– Мара…

– Можно я с тобой останусь?

Этого я желала больше всего на свете, до головокружения, и хотя я всеми признанная эгоистка – во время ссор Кейти часто обвиняла меня в нарциссизме, – меня накрыло отчаянье. Но мне вмешиваться нельзя. И Джонни на такое не пойдет, это было ясно.

– Нет, Мара. Не сейчас. Тебе надо побыть с семьей.

– Я думала, ты тоже наша семья.

– Хорошо тебе отдохнуть. – Это все, на что меня хватило.

– Ладно, плевать.

Я смотрела им вслед, и меня жгло раскаленной, проникающей до самых костей болью. Никто из них не оглянулся. Марджи подошла ко мне и погладила по щеке. От мягкой, морщинистой кожи пахло ее любимым цитрусовым кремом для рук и, совсем слабо, сигаретами с ментолом.

– Сейчас им это нужно, – тихо проговорила она. В голосе звучала бесконечная, въевшаяся в кости усталость. – Талли, ты как себя чувствуешь?

У нее дочь умерла, а она за меня волнуется. Я закрыла глаза, жалея, что у меня так мало сил.

А потом я услышала, как Марджи плачет, совсем тихо, даже от падающего листа больше шума. Ее плач почти потонул в гуле аэропорта. Ради дочери и всех остальных она бесконечно долго была сильной. Я знала, что слов утешения нет, и даже не пыталась их искать. Я лишь обхватила ее руками и прижала к себе. Немного погодя она высвободилась из моих объятий и отступила.

– Поедем к нам?

В одиночестве мне оставаться не хотелось, но на улицу Светлячков я ни за что не поехала бы. Не сейчас.

– Не могу.

Я видела, что она меня понимает. И мы попрощались.

Вернувшись к себе, я принялась метаться по квартире. Эти апартаменты в небоскребе домом мне так и не стали, я тут, скорее, гостья, а не хозяйка. Личные воспоминания меня с этим местом почти не связывают.

Здесь все выдержано в соответствии со вкусами моего дизайнера, а она, судя по всему, любит белый и бесконечные его оттенки. В квартире все в этом цвете: мраморные полы, белоснежная мягкая мебель и столы из стекла и камня. По-своему красиво и похоже на жилье женщины, у которой все есть. И тем не менее вот она я: сорок шесть лет и совершенно одинокая.

Работа – вот что у меня есть.

Я выбрала карьеру, а потом еще раз, и еще. Насколько я помню, в мечтах я не скромничала. Все началось в доме на улице Светлячков, когда нам с Кейт было четырнадцать. Тот день сохранился у меня в памяти, словно вчерашний, и за много лет я успела пересказать эту историю в десятках интервью. Как мы с Кейти сидели у нее дома, а Марджи с Бадом смотрели новости. Марджи тогда повернулась ко мне и сказала: «Джин Энерсен меняет мир. Одна из первых женщин, которой удалось пробиться в ведущие вечерних новостей».

А я ответила: «Я тоже хочу быть тележурналисткой».