Глава четвертая

Даже в раю – или, возможно, именно в раю – Джонни, не привыкший к одиночеству, спал плохо. И все же каждое утро его ждало солнце, синее небо и шорох волн, которые, будто смеясь, набегали на песок. Проснувшись первым, Джонни пил на веранде кофе и наблюдал, как в изогнутую подковой бухту постепенно приходит солнце. Здесь он часто разговаривал с Кейти – говорил то, чего не успел сказать раньше. Когда Кейти умирала, весь их дом словно стоял укутанный в унылое серое одеяло, мягкое, приглушающее звуки. Джонни знал, что Кейти доверяла Марджи свои страхи – дети останутся без нее, они будут горевать, – а вот сам Джонни был не в силах ее выслушать, даже в самый последний день.

«Джонни, я готова, – голос ее звучал тише шелеста перьев, – и ты тоже должен приготовиться».

«Не могу», – отвечал он.

Я всегда буду тебя любить – вот что ему следовало сказать. Ему следовало взять ее за руку и сказать, что он готов.

«Прости, Кейти», – произнес он сейчас, с опозданием.

Джонни в отчаянии ждал от нее знака – пускай ветер взъерошит ему волосы или цветок упадет на колени. Хоть что-то. Но так и не дождался. Лишь шорох волн, игриво набегающих на берег.

Мальчикам остров помог, думал он. С самого утра и до позднего вечера близнецы были на ногах – играли во дворе в догонялки, а на берегу учились виндсерфингу и закапывали друг дружку в песок. Лукас часто говорил о матери, почти каждый день о ней упоминал, и от этого казалось, будто она вышла в магазин и вот-вот вернется. Остальных это сперва приводило в замешательство, но постепенно Лукас мягко и неотступно, подобно волнам, словно вернул им Кейт, оживил мать, показал возможность запомнить ее.

Может, этот шаг был неверным. Спустя неделю в Кауаи Джонни по-прежнему не представлял, как помочь Маре, от которой осталась лишь оболочка – красивая и ухоженная, но с пустым взглядом и механическими движениями. Пока они с мальчишками играли в воде, Мара сидела на пляже – слушала музыку и переписывалась с кем-то, точно через телефон к ней поступала жизненная сила. Она выполняла все, о чем ее просили и даже о чем не просили, однако при этом больше смахивала на призрака. Находилась рядом – и в то же время еще где-то. При упоминании о Кейт Мара бросала лишь: «Ее больше нет» – и уходила. Она вообще старалась держаться в стороне. Сюда она поехала против своей воли и не упускала шанса напоминать об этом каждый день. К воде дочь даже не подошла.

Вот и сейчас Джонни, стоя по пояс в море, учил сыновей на досках для серфинга ловить волну, а Мара сидела в розовом шезлонге и смотрела куда-то в сторону. В этот момент рядом с ней нарисовались несколько парней.

– Шли бы вы мимо, ребята, – пробормотал Джонни.

– Па, ну чего ты? – завопил Уиллз. – Давай, подтолкни меня!

Джонни подтолкнул Уиллза к волне и скомандовал:

– Греби! – но на сына не смотрел.

Эти парни на берегу слетелись к его дочери, как пчелы на цветок.

Парни были старше Мары, скорее всего, уже студенты. Джонни собрался было вылезти на берег и, преодолев полоску горячего песка, ухватить кого-нибудь из молокососов за длинную серферскую шевелюру, но тут парни разошлись.

– Валите-валите, ребята, – пробормотал Джонни.

Преодолев волну, он выбрался на берег, подошел к дочери и уселся рядом.

– Чего эти «Бэкстрит Бойз» от тебя хотели? – спросил он ее.

Мара не ответила.

– Они для тебя слишком старые, Мара.

Она наконец взглянула на него. Глаза ее были скрыты темными очками, поэтому и выражения лица он не растолковал.

– Я же с ними не трахалась. Мы просто разговаривали.

– И о чем же?

– Ни о чем.

Дав этот исчерпывающий ответ, она встала, направилась к дому и скрылась за дверью. За целую неделю все их разговоры укладывались в три фразы, не больше. Ее злость походила на тефлоновое покрытие, порой она проглядывала сквозь боль и смятение, но разве что на миг. Мара пряталась внутри своей злости, маленькая девочка в оболочке подростка, и как пробиться через этот панцирь, Джонни не знал. За это всегда отвечала Кейт.

В ту ночь Джонни, закинув руки за голову, без сна лежал на кровати и пялился в потолок, на ленивые лопасти вентилятора, пощелкивающего при каждом обороте. Жалюзи на двери тихо шелестели от ветра.

Джонни не удивился, что ему не спится и сегодня, в последнюю ночь их отпуска – если это вообще подходящее название для их поездки, – и почти знал, что не уснет. Он покосился на часы: пятнадцать минут третьего.

Джонни отбросил одеяло, встал с кровати и вышел на веранду. В небе висела луна, полная и невыносимо яркая. Ветер покачивал темные пальмы, а в воздухе стоял душный аромат плюмерий. По берегу словно рассыпались потускневшие серебряные завитки.

Он долго стоял, вдыхая сладкий воздух, прислушиваясь к шуму волн и успокаиваясь – настолько, что к нему, кажется, вернулся сон.

Джонни решил пройтись по темному дому. За последнюю неделю он взял в привычку проверять, как спят дети. Он осторожно заглянул к близнецам. Те мирно сопели в кроватях. Лукас обнимал любимую игрушку – плюшевого кита, а вот его брат не питал слабости к подобным малышовым штучкам.

Джонни прикрыл дверь и направился к комнате Мары.

Там его ждало открытие настолько неожиданное, что он не сразу осознал увиденное.

Мары в спальне не оказалось.

– Что за…

Он включил свет и пристально оглядел комнату. Мара испарилась. Как и ее золотистые шлепанцы. И сумочка. Других вещей Джонни вспомнить не мог, но чтобы исключить похищение, достаточно и этого. Ну и еще распахнутого окна – перед сном Мара его заперла, а открывается оно разве что изнутри.

Она сбежала.

– Вот зараза!

Джонни вернулся на кухню и, порывшись в ящиках, отыскал фонарь. И отправился на поиски дочери.

По серебряной полосе прибоя бродили, взявшись за руки, редкие парочки. Кое-где, лежа на полотенцах, обнимались влюбленные. Всем встречавшимся по пути Джонни бесцеремонно светил в лицо фонариком.

У старого бетонного пирса, выступавшего из воды, он остановился и прислушался. Смех и запах табака. Далеко впереди мерцал костер.

Джонни почувствовал душноватый запах марихуаны.

Он обошел по траве пирс и двинулся к высоким деревьям. Этот район местные называли Черный пляж.

Костер горел на полоске суши, отделяющей бухту Ханалеи от реки Ханалеи. Музыка доносилась даже сюда – Джонни почти не сомневался, что колонки дешевые и пластмассовые. Вокруг стояли машины с включенными фарами.

Возле костра танцевали парни и девушки. Другие топтались возле пенопластовых коробок.

Мара танцевала с длинноволосым парнем в пляжных шортах. Во вскинутой руке зажата пивная бутылка, бедра покачиваются в такт музыке. На Маре была джинсовая юбочка, совсем короткая, размером с салфетку, и майка на бретельках, которую Мара обрезала снизу, чтобы все видели ее плоский живот.

На фоне всеобщего веселья Джонни никто не заметил. Когда он схватил Мару за руку, дочь сперва рассмеялась, а потом, узнав его, ахнула.

– Э, дед, ты чё? – Ее партнер нахмурился, пытаясь сфокусировать взгляд.

– Ей шестнадцать, – сказал Джонни. Да ему медаль надо дать за то, что он этого сопляка вообще не вырубил.

– Серьезно? – Парень отшатнулся и вскинул руки. – Слушай, чувак…

– Это как понимать – как вопрос, как утверждение или как извинения?

Парень растерянно заморгал.

– Э-э, чё?

Джонни потащил Мару прочь. Сперва она возмущалась, но после того, как содержимое желудка выплеснулось ей прямо на шлепанцы, притихла. По пути к пляжу Мару дважды стошнило, Джонни придерживал дочери волосы.

Возле дома он усадил ее в шезлонг.

– Как же мне хреново… – простонала Мара.

Джонни уселся рядом.

– Ты хоть соображаешь, чем чревато такое поведение для девушки твоего возраста? Ведь ты и правда могла в беду попасть.

– Тогда наори на меня, валяй. Мне плевать. – Она повернулась к Джонни, и в глазах дочери он увидел такую грусть, такие горе и обиду, что у него сердце защемило.

Смерть матери всегда будет подтачивать ей жизнь. И сам Джонни угодил в ловушку. Маре нужна уверенность, это он понимал. Ей нужно, чтобы он убедил ее, что она и без мамы будет счастлива. Вот только это неправда. В мире не осталось тех, кто знал бы Мару так же хорошо, как Кейти, и они оба это понимали. Сам же он – лишь жалкая замена.

– Ладно, – Мара поднялась, – забей, пап. Больше не повторится.

– Мара. Я стараюсь. Дай…

Не обращая на него внимания, она скрылась в доме.

Джонни вернулся к себе в комнату, но успокоиться не мог. Он слушал щелканье и гул вентилятора и пытался представить, как с завтрашнего дня пойдет у них жизнь.

Представить не получалось.

Джонни не понимал, как вернется домой, как будет готовить еду на кухне Кейт, как станет спать на одной стороне кровати и каждое утро ждать, что Кейт его поцелует.

Нет.

Надо начать все заново. Вот единственный выход. Неделя на море никого не спасет.

В семь утра по местному времени Джонни взял телефон и набрал номер.

– Привет, Билл, – поздоровался он, когда на другом конце ответили, – ты еще ищешь исполнительного продюсера для «Доброе утро, Лос-Анджелес»?

3 сентября 2010, 06:21

– Мистер Райан?

Джонни вернулся в настоящее, открыл глаза, и его ослепил яркий свет. В нос ударил сильный запах дезинфекции. Он в больничной приемной, сидит на жестком пластмассовом стуле.

Перед ним мужчина в голубом халате и синей медицинской шапочке.

– Я доктор Реджи Беван. Нейрохирург. Вы родственник Таллулы Харт?

– Да, – ответил, хоть и не сразу, Джонни, – как она?

– Состояние критическое. Для операции мы ее стабилизировали, но…

Раздался звонок и следом голос из динамика: «Срочная реанимация, травматология».

Джонни вскочил:

– Это она?

– Да, – врач кивнул, – подождите, я скоро вернусь.

Не дожидаясь ответа, доктор Беван развернулся и зашагал к лифту.

Глава пятая

– Где я?

Темнота.

Глаза не открываются, а может, и открываются, просто смотреть не на что? Или я потеряла зрение. Ослепла.

РАЗРЯД

Удар в грудь, и я больше не могу контролировать собственное тело. Оно выгибается и снова обмякает.

НЕТРЕАКЦИИДОКТОРБЕВАН

Меня пронзает боль – я и не думала, что она бывает такая сильная. Перед этой болью не устоять. А потом… Ничего.

Я лежу неподвижно, убаюканная плотной и молчаливой темнотой.

Теперь глаза открыть несложно. Вокруг по-прежнему мрак, но он другой – жидкий и похож на воду в морских глубинах. Я пытаюсь двигаться, но он мешает. Я сопротивляюсь и вот наконец вижу.

Темнота отступает не сразу – сперва превращается в серую пелену, и лишь потом в ней брезжит свет, рассеянный и робкий, словно восход солнца где-то вдалеке. А затем все становится ярче.

Я в какой-то комнате, но при этом высоко и смотрю вниз.

Там, подо мной, люди – они суетятся и выкрикивают непонятные фразы. Еще повсюду какие-то аппараты, а светлый пол заляпан чем-то красным. Картинка знакомая, я такое уже видела.

Это врач и медсестры. Я в больнице. Они спасают чью-то жизнь. Перед ними – тело на каталке. Женское. Нет. Стоп.

Это же мое тело.

Я – искалеченное тело, окровавленное и голое. Это моя кровь капает на пол. Я вижу свое израненное, перепачканное кровью лицо…

Я ничего не ощущаю – вот что удивительно. Это я, Талли Харт. Я истекаю кровью в больничной палате, но ведь и тут тоже я – смотрю на всю эту суету сверху.

Люди в белых халатах вокруг моего тела. И они что-то кричат друг другу. Они явно волнуются: рты широко открываются, щеки раскраснелись, да и сами они озабоченно хмурятся. В помещение втаскивают другую аппаратуру. Колесики скользят по перепачканному кровью полу, оставляя на нем белые полосы.

Слова там, внизу, напрочь лишены смысла, как у взрослых в мультике про Чарли Брауна. «ВА-ВА-ВА».

ОСТАНОВКАСЕРДЦА

Мне бы встревожиться, но нет. Происходящее внизу смахивает на мыльную оперу, которую я уже видела. Я вдруг оборачиваюсь. Стены расступились. Вдали – ослепительно-яркий свет. Он согревает меня.

«Давай, иди», – думаю я, и стоит возникнуть этой мысли, как я прихожу в движение. Я лечу в мир такой отчетливый и яркий, что глазам больно. Голубое небо, зеленая трава и ватно-белые облака. И свет. Чудесный раскаленный свет, не похожий ни на что другое. Впервые за всю мою жизнь мне спокойно. Я иду по траве, и передо мной вдруг вырастает дерево. Сперва оно как тростинка, потом стремительно растет ввысь и вширь, закрывая вид. Я думаю, что, возможно, мне лучше отступить назад – вдруг дерево поглотит меня, затянет в паутину корней. Пока дерево растет, вокруг сгущается ночь.

Я поднимаю голову и вижу россыпь звезд. Большая Медведица. Орион. Созвездия, которыми я любовалась девочкой, когда мир не способен был вместить все мои мечты.

Откуда-то издалека доносится музыка. «Билли, не будь героем…»^[2]

Эта песня проникает так глубоко в меня, что дыхание перехватывает. В тринадцать лет я плакала от этой песни. Наверное, думала, что это про несчастную любовь. Теперь-то я понимаю, что это про несчастливую жизнь.

Не шути с жизнью.

Передо мной вдруг появляется велосипед, старомодный девчачий велик с белой корзинкой. Он стоит возле куста роз. Я подхожу ближе, сажусь на велосипед и кручу педали. Куда я еду? Не знаю. Впереди бесконечной лентой, насколько взгляда хватает, петляет дорога. Посреди звездной ночи я, как в детстве, несусь вниз по склону, волосы словно ожили и торчат во все стороны.

Это место мне знакомо. Саммер-Хилл, вотканный в мою душу. Я здесь не по-настоящему, это очевидно. Настоящая я лежит на больничной каталке, изувеченная, в крови. Значит, все это – моя фантазия. Впрочем, мне плевать.

Я раскидываю руки, и скорость подхватывает меня. Я помню, как впервые так каталась. Мы с Кейт были тогда в восьмом классе и гоняли вот ровно на таких великах по этому самому холму, и велики эти привезли нас к дружбе. Наша дружба – единственная моя настоящая любовь. Разумеется, это я была заводилой. Кидала камушки в окно ее спальни и подбивала Кейт на всякие приключения.

Могла ли я в то время знать, как изменятся наши жизни благодаря тому, что я выбрала ее? Нет. Но что мою жизнь необходимо менять – это я знала. Разве могла я отступиться? В искусстве бросить собственного ребенка моя мать достигла совершенства, и я провела детство, притворяясь, будто правда – это выдумка. Честной я бывала лишь с Кейт. Моей лучшей подругой навеки. Единственным человеком, который любил меня ради меня самой. День, когда мы подружились, мне никогда не забыть. И сейчас помнить это особенно важно. Четырнадцатилетние, разные, как огонь и вода, мы обе ни с кем не водили дружбу.

В ту первую ночь я сказала моей обдолбанной мамаше – в семидесятые она стала называть себя Дымкой, – что иду на вечеринку с выпускниками, а она посоветовала мне от души повеселиться.

В темноте, под деревом, едва знакомый мне парень изнасиловал меня и оставил прямо там, так что домой мне пришлось возвращаться в одиночестве. На нашей улице я увидела Кейти – она сидела возле их дома, на ограде. И она заговорила со мной.

«Мне нравится тут сидеть по ночам. Звезды такие яркие. Иногда, если очень долго смотреть в небо, начинает казаться, что они парят вокруг, как светлячки. – Из-за брекетов она слегка шепелявила. – Может, поэтому улицу так назвали. Ты, наверное, думаешь, что я совсем ненормальная, раз несу такую чушь… Выглядишь ты не очень. И от тебя блевотиной воняет». – «Все со мной в порядке». – «Точно?» И тут я, к собственному ужасу, разревелась.

Так все и началось. Для меня и Кейти. Я поделилась с ней своей постыдной тайной, а Кейти вдруг обняла меня. С того дня мы стали неразлучны. Даже в университете и после него события моей жизни обретали реальную величину, только когда я рассказывала о них Кейти. И стоило нам не поговорить, как весь день шел наперекосяк. К тому моменту, когда нам исполнилось восемнадцать, мы уже стали Талли-и-Кейт, неразлучной парочкой. Я была у нее на свадьбе и присутствовала при рождении детей, я находилась рядом, когда Кейти пыталась писать книгу, и в 2006-м, когда моя подруга вздохнула в последний раз.

Я лечу, ветер расчесывает мне волосы, мимо пролетают воспоминания, и я думаю: «Значит, вот как я умру?»

Умрешь? Кто сказал, что ты умрешь?

Этот голос я узнала бы где угодно. Последние четыре года я каждый день тосковала по нему.

Кейт.

Я повернулась и увидела невозможное: рядом со мной мчалась на велосипеде Кейт. Ну конечно, так и должно быть. Именно так в моем представлении выглядит путь к свету, ведь она и есть мой свет. На миг – стремительный, последний – мы снова Талли-и-Кейт.

– Кейт… – благоговейно пробормотала я.

Ее улыбка обращает вспять время.

В следующую секунду мы сидим на поросшем травой берегу реки Пилчак, как когда-то в семидесятых. В воздухе пахнет дождем, и землей, и темно-зеленой листвой деревьев. Привалившись к гнилому замшелому бревну, мы слушаем журчащую песню реки.

Слушай, Тал…

Звук ее голоса наполнил меня счастьем – словно чудесная белая птица раскинула надо мной крылья. Свет повсюду, мы купаемся в сиянии, и оно убаюкивает, окутывает покоем. Меня так долго мучила боль и еще дольше – одиночество.

Я обернулась к Кейт, впитывая ее присутствие. Она почти прозрачная, и от нее исходит свечение. Стоит ей шевельнуться – и сквозь нее я вижу траву. В глазах у Кейт одновременно грусть и радость, и мне не понять, как они уживаются друг с другом, сосуществуя в безупречной гармонии в одной душе. Она вздыхает, и я чувствую аромат лаванды.

Рядом журчит и булькает река, от которой сочно пахнет одновременно и новой жизнью, и увяданием. Звуки складываются в музыку, нашу музыку, брызги превращаются в ноты, и я слышу старую песню Терри Джека. «Наша радость, наше счастье, в солнце, бурю и ненастье». Сколько же раз по ночам мы приносили сюда мой маленький радиоприемник, включали его и болтали под музыку! «Королева танцует», «С тобою я словно танцую», «Отель “Калифорния”», «Да-ду, давай бегом».

Что случилось?

Вопрос прозвучал чуть слышно. Я понимаю, о чем она. Ей хочется знать, почему я здесь – и в больнице.

Поговори со мной, Тал.

Господи, как же мне не хватало этих слов. Как же мне не терпится выложить все лучшей подруге, признаться, что я облажалась. Она умудрялась сгладить самые ужасные оплошности. Но слова убегают от меня. Я ищу их, а они, подобно сказочным феям, ускользают.

Обойдись без слов. Просто закрой глаза и вспоминай.

Я прекрасно помню, когда именно все пошло наперекосяк. Тот день выдался самым жутким, хуже остальных, и тот день все изменил.