– Попрощаться с Кейт пришли многие, и я не удивлен. Она играла важную роль в жизни каждого из нас…

Играла.

– Вы не удивитесь, если я скажу, что Кейт дала мне строгие наставления о том, как должна пройти эта служба, и я не хочу ее разочаровывать. Она просила передать вам, что вы должны поддерживать друг друга. Превратите вашу скорбь в радости, присущие жизни. Ей хотелось, чтобы вы запомнили ее смех и любовь к семье, питавшую ее, наполнявшую силами. Она хотела, чтобы вы жили… – Голос священника сорвался. – Такой была Кейтлин Маларки Райан. Даже в самом конце она думала о других.

Мара беззвучно рыдала.

Джонни взял ее за руку. Дочь вздрогнула, посмотрела на него, и в ее глазах он увидел бездонное горе, которое Мара старательно прятала.

Заиграла музыка. Сперва она звучала где-то далеко – впрочем, возможно, это оттого, что в голове у Джонни гудело.

Песню он узнал не сразу.

– О нет… – пробормотал он. Вместе с музыкой нарастала и волна чувств.

«Без ума от тебя» – вот что это была за песня.

Под нее они танцевали на свадьбе. Джонни закрыл глаза и почувствовал, как вновь обнимает Кейт и как музыка уносит их прочь. Дотронься до меня – и поймешь, что все по-настоящему.

Лукас – милый восьмилетний Лукас, которого по ночам теперь мучили кошмары и который, когда рядом не было его старого детского одеяльца, иногда снова мочился в кровать, – потянул Джонни за рукав:

– Папа, мама сказала, что плакать – это ничего страшного. Она попросила нас с Уиллзом пообещать, что мы не испугаемся и поплачем.

Джонни и не осознавал, что плачет. Он вытер глаза и, кивнув, шепнул:

– Так и есть, дружок.

Но посмотреть на сына у него не хватило смелости. Если он увидит слезы, то совсем сломается. Вместо этого Джонни уставился перед собой и попытался отстраниться. Слова священника он превращал в маленькие хрупкие предметы, камушки, которые кидают в кирпичную стену. Они отскакивали и падали вниз, а Джонни старательно дышал и гнал от себя воспоминания о жене. Лучше он вспомнит о ней потом, в одиночестве, ночью, когда рядом никого нет.

В конце концов поминальная служба, которая, казалось, затянулась на несколько часов, все же завершилась. Разбитый, в голове туман, Джонни огляделся и увидел вокруг десятки незнакомых и малознакомых лиц. О некоторых сферах жизни Кейти он ничего не знал, и из-за этого жена словно отдалилась от него. От этого ему сделалось еще больнее. Как только представился случай, Джонни позвал детей и повел их к машине.

Церковная парковка была забита машинами, однако в глаза Джонни бросилось не это.

На парковке он увидел Талли – подставив лицо последним осенним солнечным лучам, она раскинула руки и двигалась словно в такт музыке.

Она танцевала. Танцевала посреди улицы, возле церкви.

Он окликнул ее так резко, что Мара вздрогнула. Талли обернулась. Вытащив из ушей наушники, она двинулась к Джонни.

– Как все прошло? – тихо спросила она.

Джонни захлестнул гнев, и он ухватился за это чувство: все лучше, чем безбрежное горе.

Разумеется, себя Талли поставила на первое место. Похороны Кейт – мероприятие болезненное, вот Талли и не пошла на него. Вместо этого она осталась танцевать на парковке. Танцевать!

Вот это настоящая лучшая подруга. Если Кейт прощала Талли ее эгоизм, то Джонни это давалось нелегко.

Он повернулся к детям:

– Садитесь в машину.

– Джонни… – Талли шагнула к нему, но он отступил в сторону. Сейчас трогать его нельзя. Никому. – У меня просто сил не было внутрь войти.

– Ну да. А у кого они были-то? – горько усмехнулся он.

При виде Талли боль усилилась – вполне ожидаемо. Рядом с ней отсутствие Кейт чувствовалось еще острее, ведь подруги вечно ходили вместе, смеялись, болтали, нескладно распевали дискохиты. Талли-и-Кейт. Они больше тридцати лет были лучшими подругами, и теперь видеть Талли одну было невыносимо. Это ей следовало умереть. Кейт стоила пятнадцати таких, как Талли.

– Все к нам домой поедут, – сказал он, – так Кейт захотела. Надеюсь, на это у тебя сил хватит.

Он услышал, как резко она вдохнула, и понял, что обидел ее.

– Зря ты так, – пробормотала Талли.

Не обращая внимания на нее, он усадил детей в машину, и они в тягостной тишине доехали до дома.

Бледное вечернее солнце лениво золотило их светло-коричневый, выстроенный в стиле крафтсман дом. За год болезни Кейт двор пришел в полное запустение. Джонни заехал в гараж и пошел в дом, где в складках занавесок и ковриках на полу по-прежнему ютился слабый запах болезни.

– Папа, а теперь что?

Джонни и не оборачиваясь знал, кто задал этот вопрос. Лукас, мальчик, который плачет над каждой дохлой золотой рыбкой и каждый день рисует умирающую мать, – мальчик, который в школе снова стал плакать, а весь день рожденья просидел молча и не улыбнулся, даже разворачивая подарки. Какой же он ранимый, этот мальчуган. «Особенно Лукас, – сказала Кейт в свою последнюю, ужасную ночь, – такую тоску он просто не способен вместить. Береги его».

Джонни обернулся.

Уиллз с Лукасом стояли совсем близко друг к дружке, почти соприкасаясь плечами. На восьмилетках были одинаковые черные брюки и серые джемперы. С утра Джонни забыл загнать их в душ, и волосы у близнецов по-прежнему торчали, как бывает после сна.

Глаза у Лукаса блестели, мокрые ресницы топорщились. Он знал, что мамы больше нет, вот только не понимал, как это получилось.

К братьям подошла Мара – худая и бледная, в черном платье она смахивала на привидение.

Все трое смотрели на Джонни.

От него ждали, что он заговорит, произнесет слова утешения, даст совет, который запомнится им навсегда. Будучи отцом, он обязан превратить следующие несколько часов в день памяти их матери. Как, интересно?

– Пошли, ребята, – вздохнула Мара, – поставлю вам «В поисках Немо».

– Нет, – взмолился Лукас, – только не Немо.

Уиллз поднял голову и взял брата за руку.

– Там же мама умирает, – пояснил он.

– Ох… Тогда «Суперсемейку»?

Лукас потерянно кивнул.

Джонни по-прежнему ломал голову, что же он должен сказать своим измученным детям, и тут раздался первый звонок в дверь. Джонни вздрогнул. Позже он едва замечал, как утекает время, как вокруг собираются гости, как открываются и закрываются двери. Как садится солнце и подступает к окнам ночь. «Давай же, иди поприветствуй их, поблагодари за внимание», – уговаривал он себя и тем не менее ничего не делал.

Кто-то тронул его за локоть.

– Мои соболезнования, Джонни, – услышал он за спиной женский голос.

Джонни обернулся и увидел какую-то женщину, одетую в черное, она держала накрытую фольгой посудину с едой. Джонни, хоть убей, не понимал, кто перед ним.

– Когда Артур бросил меня и ушел к той девице из кафе, я думала, что жизнь кончилась. И все-таки живешь дальше и однажды понимаешь, что снова в строю. Ты еще найдешь свою любовь.

Джонни собрал в кулак все свое самообладание, чтобы не рявкнуть, что смерть и супружеская неверность – вещи разные, но не успел вспомнить имени собеседницы, как ее уже сменила другая. Судя по накрытому фольгой подносу в пухлых руках, эта тоже считала голод самой страшной проблемой для Джонни.

Услышав «…в лучшем мире…», Джонни отошел в сторону.

Он протолкался в кухню, где устроили бар. Многие из тех, кого он встречал по пути, бормотали никчемные соболезнования – «сочувствуем, отмучилась, в лучшем мире». Джонни не останавливался и не отвечал. Не глядя на фотографии, расставленные по всей гостиной, в рамках и без, у стен и на подоконниках, Джонни добрался наконец до кухни. Здесь несколько грустных женщин ловко снимали фольгу с кастрюль и сковородок и рылись в ящиках в поисках нужных столовых приборов. Когда Джонни вошел, они замерли, точно птицы при появлении лисы, и уставились на него. Их сочувствие и страх, что когда-нибудь это случится и с ними, казалось, можно было рукой потрогать.

Марджи, его теща, налила в графин воды и со стуком поставила его на столешницу. Она убрала с лица волосы и с сокрушенным видом направилась к Джонни. Женщины расступились, пропуская ее вперед. Возле бара Марджи притормозила, налила в бокал виски, разбавила его водой со льдом и протянула Джонни.

– А я бокал не нашел, – сказал он. Какая глупость, ведь бокалы-то стояли у него перед носом. – Где Бад?

– Телевизор смотрит с Шоном и мальчиками. Это все ему нелегко дается. В смысле, его дочь умерла, и теперь ему приходится делить горе с незнакомыми людьми.

Джонни кивнул. Тесть – человек тихий и молчаливый, и смерть единственной дочери подкосила его. Даже Марджи, еще в прошлый свой день рожденья веселая и темноволосая, за время болезни Кейти очень сдала. Она плыла по течению, будто бы в любую секунду ожидая гнева Господня. Волосы она больше не красила, и те заледеневшим потоком падали ей на плечи. В глазах за стеклами очков блестели слезы.

– Ты побудь с детьми, – сказала Марджи, положив зятю на локоть бледную, в сетке голубых вен руку.

– Я тебе помочь хотел.

– Я и без тебя справлюсь, – отмахнулась она, – а вот Мара меня беспокоит. В шестнадцать лет потерять мать – это нелегко. И она наверняка переживает из-за того, что перед тем, как Кейт заболела, они с ней постоянно ссорились. Иногда слова, особенно злые, надолго в памяти застревают.

Джонни сделал большой глоток и посмотрел на позвякивающие в бокале кубики льда.

– Я не знаю, что им сказать.

– Что ты скажешь, неважно.

Марджи сжала ему руку и вывела из кухни. В гостиной толпились люди, но Талли Харт привлекала к себе внимание даже в толпе скорбящих. Звезда шоу. В черном платье-футляре, которое стоило, вероятнее всего, дороже, чем некоторые из машин возле дома Джонни, она даже в горе выглядела неотразимой. Сейчас волосы у нее были с рыжиной, а макияж Талли, очевидно, успела подправить. Стоя посреди комнаты, в окружении других гостей, она оживленно жестикулировала – судя по всему, что-то рассказывала, а когда она умолкла, все засмеялись.

– Как у нее получается улыбаться?

– Талли на своей шкуре испытала, что такое горе, не забудь. Она всю жизнь носит в себе боль. Помню, как впервые ее увидела. Они тогда с Кейти только подружились, я решила посмотреть, что это за подружка такая, и пошла в дом напротив на нашей улице Светлячков. В том старом доме я познакомилась с мамой Талли, Дымкой. Впрочем, познакомилась – это сильно сказано. Дымка лежала на диване – руки и ноги раскинуты в стороны, а на животе горка марихуаны. Она попыталась привстать, но не вышло, и она тогда и говорит: «Охренеть, во я обдолбалась». Я посмотрела на Талли – ей всего лет четырнадцать было – и увидела такой стыд, какой на всю жизнь в тебе застревает.

– У тебя был отец-алкоголик, и ты справилась.

– Я вышла замуж, и у меня дети появились. Семья. А Талли считает, что, кроме Кейт, ее никому не полюбить. По-моему, она до конца еще не осознала утрату, но когда осознает, ей придется тяжко.

Талли поставила в проигрыватель диск, и в гостиной загремела музыка. «Рожден для неистовства-а-а» – лилось из колонок. Одни отшатнулись, другие смотрели на Талли с возмущением.

– Да ладно вам, – бросила Талли. – Кому-нибудь принести выпить?

Джонни знал, что надо ее остановить, но подойти не мог. Не сейчас. Еще рано. Каждый раз, глядя на Талли, он вспоминал, что Кейт больше нет, и рана снова начинала кровоточить. Он отвернулся и пошел к детям.

Подъем по лестнице совершенно обессилил его.

Возле двери в спальню близнецов Джонни остановился и собрал остатки сил.

«У тебя получится».

У него получится. Он должен. Дети там, за этой дверью, только что познали несправедливость жизни, узнали, каково это, когда смерть разрывает сердца и разбивает семьи. Объяснить им, поддержать их, исцелить – его обязанность.

Джонни вздохнул и открыл дверь.

Первыми ему бросились в глаза кровати – незаправленные, с грудой постельного белья с картинками из «Звездных войн». Темно-синие стены – Кейт сама их красила и рисовала облака, звезды и Луну – едва видны под рисунками сыновей и плакатами с их любимыми киногероями. На комоде выстроились бейсбольные и футбольные награды.

Бад, его тесть, устроился в круглом ротанговом кресле, в котором близнецы, когда садились поиграть в видеоигры, легко умещались вдвоем. Младший брат Кейт, Шон, спал на кровати Уиллза.

Мара с Лукасом сидели на коврике перед телевизором. Уиллз забился в угол и, скрестив на груди руки, сердито и равнодушно смотрел на экран.

– Привет, – тихо проговорил Джонни и прикрыл за собой дверь.

– Папа! – Лукас вскочил и бросился к нему.

Джонни подхватил сына и прижал к себе. Неловко заерзав, Бад выбрался из кресла и встал. В старомодном черном костюме и белой рубашке с широким синтетическим галстуком выглядел он старше своих лет и помятым. На лице темнели пигментные пятна, а за последние несколько недель еще и морщин добавилось. Глаза под кустистыми седыми бровями смотрели грустно.

– Ты побудь с ними. – Бад подошел к кровати и, похлопав Шона по плечу, сказал: – Просыпайся.

Шон вздрогнул, резко сел на кровати и озадаченно огляделся, но потом увидел Джонни.

– А-а, ну да… – И Шон следом за отцом вышел из комнаты.

Джонни слышал, как за спиной у Шона закрылась дверь. На экране супергерои бегали по джунглям. Лукас выскользнул из объятий Джонни и встал рядом.

Джонни смотрел на своих осиротевших детей, а те смотрели на него. Совершенно непохожие друг на друга, они и смерть матери переживали по-разному. Лукас, самый ранимый из троих, совсем растерялся и не понимал, куда именно подевалась мама. Уиллз, его брат, верил в силу и популярность. Он уже успел стать всеобщим любимцем. Эта утрата испугала его, а бояться он не любил, так что страх уступил место злости.

И еще Мара, шестнадцатилетняя красавица Мара, которой все давалось с удивительной легкостью. В их «раковый» год она замкнулась, сделалась тихой и сосредоточенной, словно если она затаится, если не будет шуметь, давать о себе знать, то неизбежность этого дня не настигнет их. Джонни знал, как тяжело она переживает собственную грубость по отношению к Кейт до того, как та заболела.

Впрочем, сейчас все они смотрели на Джонни с одинаковой мольбой. Они ждали, что отец заново сложит из осколков их разбитый мир и облегчит невообразимую боль.

Вот только сердцем и душой его семьи была Кейт. Это она, подобно клею, собирала их воедино, это она знала правильные слова. А он – что бы он ни сказал, все будет неправдой. Разве способны его слова помочь? Разве способны починить хоть что-нибудь? И как время, проведенное без Кейт, их излечит?

Мара вдруг вскочила. Сколько же в ней изящества, неведомого большинству девушек! Даже в горе она смотрелась изысканной и утонченной: черное платье, бледная, кожа почти прозрачная. Джонни слышал, как дочь прерывисто дышит, как тяжело ей вдыхать этот новый воздух.

– Я уложу мальчишек, – сказала она и потянулась к Лукасу: – Пошли, спиногрызик, почитаю тебе.

– Тоже мне утешение. Да, пап? – мрачно бросил Уиллз.

На лице восьмилетки появилось новое, печально-взрослое выражение.

– Все уладится, – проговорил Джонни. От собственной фальши ему сделалось тошно.

– Честно? – спросил Уиллз. – А как?

– Да, папа, как? – подхватил и Лукас.

Джонни взглянул на Мару, спокойную и бледную, словно высеченную изо льда.

– Поспите – и полегчает, – отрешенно произнесла она, и Джонни проникся трусливой признательностью к ней. Он знал, что проигрывает, что не прав – это он должен помогать, а не ему, однако чувствовал себя опустошенным.

Пустым.

Завтра ему станет лучше. И он постарается.

Но на лицах детей он видел грустное разочарование и понимал, что это ложь.

Прости, Кейти.

– Спокойной ночи, – сдавленно проговорил он.

– Папа, я тебя люблю, – сказал Лукас.

Джонни медленно опустился на колени и раскинул в стороны руки. Сыновья бросились к нему в объятия, Джонни крепко прижал их к себе.

– И я вас люблю.

Поверх их голов он смотрел на Мару. Высокая и стройная, та не двинулась с места.

– Мара?

– Уймись, – мягко сказала она.

– Мы маме обещали, что будем сильными. Все вместе.

– Ага, – нижняя губа у нее едва заметно подрагивала, – знаю.

– У нас получится. – Он и сам слышал неуверенность в собственном голосе.

– Разумеется, – вздохнула Мара и, повернувшись к братьям скомандовала: – Вперед, ложимся спать.

Джонни знал, что должен остаться, должен поддержать Мару, но слов не находил. Вместо этого он трусливо ретировался, вышел из комнаты и прикрыл дверь. Он спустился вниз и, не обращая ни на кого внимания, взял в коридоре пальто и вышел на улицу. Наступила настоящая ночь, но звезды скрылись под толстой пеленой туч. Свежий ветер трепал деревья у него на участке, и ветки в юбках листвы колыхались в танце. С веток свисали веревки с привязанными к ним банками-светильниками. В светильниках, полных темных камней, горели толстые свечи. Сколько вечеров они с Кейт провели здесь, под короной из свечей, слушая, как набегают на их пляж волны, и обсуждая мечты? Джонни пошатнулся и ухватился за перила.

– Привет.

Ее голос удивил и рассердил его. Джонни надеялся побыть в одиночестве.

– Ты оставил меня танцевать одну. – Талли приблизилась к нему.

Она была босая, на плечи накинут голубой плед. Его края волочились по земле.

– Решил себе антракт устроить. – Джонни обернулся к ней.

– В смысле?

От Талли пахло текилой. Много она, интересно, выпила?

– Подустал от шоу «Сегодня с нами Талли Харт». Решил, что пора бы и антракт сделать.

– Кейт просила меня повеселить всех сегодня. – Талли отступила назад. Она дрожала.

– В голове не укладывается, что ты на похороны не пришла, – сказал Джонни. – Она бы ужасно расстроилась.

– Она знала, что я не приду, она даже…

– А тебе только того и надо? Ты не подумала, что Мара хотела бы, чтобы ты была рядом? Или тебе на крестницу наплевать?

Не дожидаясь ответа – да и что тут вообще ответишь? – Джонни развернулся и скрылся в доме. Пальто он бросил на стиральную машинку в кладовке. Он был к Талли несправедлив, это Джонни понимал. В другое время, в другом мире он взял бы на себя труд извиниться. Кейт настояла бы. Но сейчас он даже и пытаться не станет. Все силы уходили у Джонни на то, чтобы не упасть. Его жены нет всего сорок восемь часов, а он уже превратился в худшую версию себя.