Мертвые

Тринадцать лет. Кино в Рязани,
Тапер с жестокою душой,
И на заштопанном экране
Страданья женщины чужой.

К.Симонов, «Тринадцать лет. Кино в Рязани...», 1941

«Мертвые» стали второй прочитанной книгой Крахта. «Империей» я был очарован, так что подумал я, что нужен тест, ибо возможно, что все то, что мне понравилось – это лишь мои додумки за пределами авторского замысла. Вторая книга сможет или утвердить меня в хорошем мнении, или низвергнуть автора к шумной трескучей толпе неинтересных современных писак. Результат вышел смешанный.

С одной стороны как не признать в отношении «Мертвых» упрек, высказанный DeadHerzog в адрес «Империи»? Здесь форма очевидно поставлена выше содержания, собственно – роман и есть форма, остальное, все эти люди в Швейцарии, Германии, США и Японии в размытом начале 30-х – лишь виньетки. Да, это красиво, да, это эстетически выверенно, но достаточно ли этого, достаточно ли изящной игры с формой для стоящего произведения? Я возьму на себя смелость робко и тихо сказать, что да, в данном конкретном случае это выглядит уместно и удачно, все эти сведения, сближения, точки соединения людей.

Переводчик дополняет книгу относительно крупным и дотошным послесловием, где разбирает влияния японской традиции, важность узловых элементов формы, японские нормы жанра, приводит ссылки на работы отечественных авторов о театре Но, но все это показалось мне милым, красивым дополнением, необязательным, но приятным. При всем внимании к форме, при осторожном принятии ее главенства, читатель все равно будет пытаться найти под пеленой влияний и завесой структурной задачи содержание, простое человеческое содержание книги – то, зачем автор, вволю наигравшийся с формой, писал эту книгу. Приведенные в книге отрывки из немецких отзывов как раз показывают, что и немцы ищут простой скрытый смысл, надеясь, что автор говорил о сгущении ксенофобии, о воронке, в которую проваливались люди и страны в начале 30-х. Но я боюсь быть столь самонадеян и прямолинеен, чтобы отважиться на такое.

Мне просто нравится, что автор умен и эрудирован, что он берется оживить и изменить такие эпизоды, что выпали из общей канвы времени, хотя и остались в ней, что немецкие колонии в Тихом океане, что кинематографические связи Германии (и Швейцарии) с Японской империей. Мне нравится, как автор играет со своими персонажами, заметная часть которых имеет реальных прототипов. В какой-то момент стоит признаться себе, что, пожалуй, проза Крахта – это чистое искусство, то самое искусство ради искусства, без значения, посыла, миссии и всего прочего. Иногда можно, не правда ли?

Что безусловно прошло тест, так это язык переводчика. Мне импонирует этот синтаксис, журчащий, медленно текущий, неспотыкающийся. Манера передачи речи, чувств и ландшафтов радует глаз. Тем печальнее было споткнуться на странном огрехе – в рассказе о юном японце-германофиле, читающем в начале XX века книгу о войне с Россией, упоминаются бегущие под Мукденом советские солдаты (а не солдаты русской или российской армии). Текст на немецком я не нашел (даже с помощью некоторых владеющих немецким читателей), так что виновник смысловой ошибки останется неизвестным (то ли автор перефантазировал, то ли переводчик недоглядел).

Будем считать, что автор прошел тест второй книги, вероятность, что мне захочется пойти и купить еще что-то вышедшее из под его пера, довольно высока.

“Мертвые”
Кристиан Крахт.

Вы любите смотреть черно-белое кино лет эдак 30-60? Если да, то вы точно успели насладиться картинами Куросавы, Ясудзиро Одзу, Хироси Тэсигахара и других японских режиссеров, показывающих в своих работах нечто вне человеческого.
Может и слишком громко сказано, но взяв к примеру величайший фильм “Расемон” (по рассказу Акутагавы), зритель попадает в некое лимбо, где ему показывают что-то запредельное, не из нашего мира. И это ощущается не сюжетом и картинкой, а чем-то более глубоким.

Так вот. “Мертвые” напомнили мне те ощущения, которые вызывают у меня японские картины. Кристиан Крахт абсолютно не японец, родом из Швейцарии, сумел написать маленький, но на 100% японский роман.

Роман стал оммажем немому кино. В далекие годы, когда близилась середина двадцатого века, произошла революция в мире кино. Появился звук, все продюсеры устремились открывать звуковые кинопроекты, а многие режиссеры оставались при своем. Им казалось, что немое кино сильнее, пронзительнее (а я с этим не соглашусь, чуть не умерла пока смотрела один из немых фильмов 20-х лет).

Собственно, это нормальное явление отрицать все новое. Никто не хотел, чтобы звук пришел. Актеры и актрисы немого кино стали не нужны. Тут можно посоветовать фильм “Бульвар Сансет” Билли Уайлдера, чтобы увидеть картину того, как знаменитая актриса немого кино стала никем, когда пришел звук.

Я бы не стала писать, что данный роман хорош. Он неплох, но единственное, что он мне дал — те самые ощущения японского мира кино и литературы. Будто бы я читаю что-то близкое работам Юкио Мисимы или Акутагавы.

В этой книге - о смерти и немом кино. В ней герои тонкой границы между ненормальностью и гениальностью. Мертвые - глубоко психологичная проза, исполненная великолепным слогом, где отдельно стоит заметить невероятный перевод.

Эта книга - не похожа ни на какую другую. Даже в области модерна - она нова. Нова своей структурой, близкой к японскому театру Но, при этом явно использующей приемы потока сознания, рекурсии, приемы повторов художественных образов и символов. Текст разделен на три части, и каждая часть, каждая глава по своему завершена.

В центре — фигуры швейцарского кинорежиссера Эмиля Нэгели и японского чиновника министерства культуры Масахико Амакасу, у которого возникла идея создать «целлулоидную ось» Берлин—Токио с целью «противостоять американскому культурному империализму».

В этом псевдоисторическом романе герои, по сути, стремятся освободиться. В трансцендентном смысле. Но всем ли удастся освободиться, осташись в живых? Кто сумеет преобразиться, а кто станет мотыльком, прибитым дождем к земле? Ведь дух пьесы театра Но, состоит в поиске вечного в человеческой жизни.

В романе есть и то, что очень откликается во мне. В нем рассматривается тема насилия, радикальности, жестокости, политики и связи искусства и жизни. Этот роман - это истории в истории, изящные, исполненные меланхолии, но не возможны к сведению к одному посылу. В нем заключена напряжённая амбивалентность между жестокостью культур и тем смыслам, что готова нам дать культурная традиция.

Отдельно хочется выделить большое количество комментариев и примечаний к тексту и потрясающий его анализ, составленный переводчиком Татьяной Баскаковой.

Это, пожалуй, одна из лучших книг, прочитанных мною в этом году.