© Константин Трунин, 2025

ISBN 978-5-0065-2310-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

«Разлилось между нами море…»

 
Разлилось между нами море,
остов разрушен очага,
посеяли мы сами горе,
по разные теперь брега.
Исторгли крик, прокляли душу,
навечно ставшие враги,
кричим лишь: «Я тебя порушу!
И вправлю я тебе мозги».
Мы тем приносим в мир страданье,
идя благому вопреки,
чему находим оправданье,
сжимая крепче кулаки.
Из раза в раз, никак иначе,
свой выше ставя интерес,
а после в обоюдном плаче
прощенье просим у небес.
 

«Опять и снова… Что такое?..»

 
Опять и снова… Что такое?
И сколько это повторять?
Творите пагубу. Дурное!
Вы продолжаете плутать.
Живите миром в наше время.
Зачем полезли на рожон?
Взвалили груз. По силе бремя?
Творите это испокон.
Но нет у вас уже свободы,
вы брошены на жернова.
Все ваши вольные народы
забыли истины слова.
Искали в ком вы гегемона?
Взирая в сторону равнин.
Вы – порождение дракона,
и он над вами властелин.
Забыли честь и славу предков,
когда-то разоривших Рим,
живя теперь среди объедков.
Вам это нравится самим?
Где вольный дух? И где решимость?
И был ли вашим Ришелье?
Вы только пестуете лживость
Вас растерзал бы д'Обинье.
Заходит солнце над горами,
так зримо близится закат.
Повисло страшное над вами.
И кто в том будет виноват?
 

 
Не стало Рима – вас не станет.
Разрушен будет предков дом.
Могущество навеки канет.
Подумайте сейчас о том…
 

«Не те пути мы выбираем…»

 
Не те пути мы выбираем,
идём дорогою не той,
на зло себе мы поступаем,
и жертвуем всегда собой.
Одно лишь помнится мгновенье,
когда вела дорога в рай,
но одолело всё сомненье,
в душе оставив птичий грай.
С поры той в памяти засело,
как бился в мраке серых туч,
стремление к мечте сгорело,
исчез последний света луч.
Всю жизнь построив из внушений,
в печали падаем без сил,
идя дорогой из лишений,
о чём никто нас не просил.
Мы сами в том повинны будем,
по доброй воле взаперти,
мы обязательно забудем,
и не найдём уже пути.
 

«Сидел правитель в корчах боли…»

 
Сидел правитель в корчах боли,
хватал руками он живот,
безумный стал помимо воли,
казнил он лекарей пятьсот.
Желал спасения, молился,
конец предвидя скорых дней,
он с волей неба не смирился,
во злобе вызвал сыновей.
«С востока жду к себе я магов,
а вы встречать идите их,
мне нужен их совет и загов», —
сказавши это, он затих.
Три сына старших возразили:
«На небе яркая звезда.
Без колдунов мы прежде жили,
не пустим магов мы сюда!»
Правитель, в ярости воззревши,
лишь указал на эшафот,
и слуги, головы их вдевши,
решили дело без хлопот.
Входили маги в город после,
сюда влекомые звездой,
царя так стали они возле,
спросили: «Что же, царь, с тобой?
Болит живот! То всем нам ясно.
По воле это божества.
Тут промедление опасно!
Потребны нам для колдовства
златой предмет, смола и масло, —
добавив тихо, чуть дыша, —
пока на небе не угасло…
кровь непростого малыша,
чьё рождество на свет редчайше.
Пусти к нему для ворожбы».
Взглянул на магов царь строжайше,
грозя погибелью судьбы.
…Шли дни, царь становился злее,
а магов словно вовсе нет,
живот болел ещё сильнее,
погас звезды той яркой свет.
Велел тогда искать младенцев,
всем резать горло и топить,
встречая с кровью возвращенцев,
её бросаясь жадно пить.
 

«О друг мой славный, сядь, откушай…»

 
О друг мой славный, сядь, откушай,
питья медвяного хлебни,
о славных днях страны послушай,
где славные бывали дни.
Хлебни питья, и дальше слушай,
рассказу моему внемли,
о друг мой славный, мёд откушай,
сколь славны люди той земли.
 
 
Ты слышишь, друг? Рассказ мой годен?
Иль не по нраву питиё?
Поверь, рассказ мой превосходен.
Он превосходит в мире всё!
И чем тебе рассказ не годен?
Послушай разве лишь сейчас.
Увидишь, сказ мой превосходен.
О людях он – рассказ про нас!
 
 
Про край из городов послушай,
про славных за морем людей,
питья медвяного откушай,
покой дай удали своей.
Хлебни питья, и дальше слушай,
рассказу моему внемли,
о друг мой славный, мёд откушай,
сколь славны люди той земли.
 

 
Скажу я тихо, между нами,
да не услышит бог без глаз,
рассказ хотел начать с Сигрлами,
и славен будет мой рассказ.
Начну издалека – с Сигрлами,
нисколько не жалея слов,
а после все, кто рядом с нами,
про край узнают городов.
 

«Мне говорят: «Наш мир не мрачен…»

 
Мне говорят: «Наш мир не мрачен.
Чудесен и прелестен всем.
Он красками богат – прекрасен.
И не ищи ты в нём проблем».
Им я в ответ: «Прекрасен!? Что же,
быть может подлинно красив.
Но не могу – мне так не гоже,
я вижу – безобразно крив».
И слышу: «Гнев смени на милость.
На мир иначе ты взгляни,
где видишь лишь упадок, гнилость,
к тому ты руку протяни».
Я говорю тогда: «Опасно!
Могу остаться без руки.
Поверьте мне – увы, напрасно,
к добру поступки не легки!»
Они подумали немного,
давая мне такой ответ:
«Смотри на мир не так уж строго,
ты различишь за мраком свет».
Подумал я, ответив: «Всё же,
и в том себе я не совру,
вокруг что есть – то непохоже,
как не стремитесь вы к добру».
…Ещё мне много говорили,
не меньше я им отвечал,
пусть доброе они творили,
а мир добрей так и не стал.
 

«В печали мать встречала сына…»

 
В печали мать встречала сына,
рыдала скорбью на плече,
и причитала: «Жизнь-судьбина,
погиб бы лучше на мече.
Пришёл зачем в чужих одеждах?
Зачем принёс ты мне дары?
Тебя ждала в иных надеждах,
и слёзы по тебе стары».
А сын молчал, немели руки,
он так давно не видел мать,
минули годы с той разлуки.
Что ей теперь он мог сказать?
«Судьбина-жизнь! Судьба-злодейка!
Я жизнь свою не так прожил.
Цена ей даже не копейка, —
и плача слёзы он давил. —
Я шёл по воле рока следом,
куда вела меня судьба.
Тот путь мне не был вовсе ведом,
стал там подобием раба.
Пришли и взяли, я смирился.
Тянули жилы из меня.
И с долей тяжкой вскоре сжился,
Христа пророком заменя.
Я стал другой с поры той веры,
не будь ко мне ты так строга.
Христову кровь я пил без меры,
любого бить ходил врага.
 

 
Моя душа навек в темнице,
не человек отныне – зверь!
Подобен лживой я лисице.
Во мне нет прежнего, поверь.
Прощай. Не свидеться нам больше.
Я не вернусь уже сюда.
Хотел, но не останусь дольше,
родная мне теперь Орда».
…Сын уходил, не обернувшись,
и отвернулась вовсе мать.
А после, до земли согнувшись,
так плач и не смогли унять.
 

«Немало слышал прежде мнений…»

 
Немало слышал прежде мнений,
сколь человек по жизни гнил.
И мне хватило впечатлений,
такое мнение сложил.
Я видел всякое, но чаще
заметны помыслы людей,
житья желающих послаще,
отнять кусок бы пожирней.
Хотят великого, и ноют,
и ищут, где ещё урвать,
а если их обидят – воют,
готовы в землю закопать.
Под грузом веса изнемогут,
простую истину забыв,
без человека жить не смогут:
живут, глаза на то закрыв.
…Бывает разное на свете,
не мыслим только лишь о том,
читал я в Новом то Завете,
мы все предстанем пред судом.
 

«Путь к знаниям бывает долог…»

 
Путь к знаниям бывает долог,
но можно краткий путь найти,
скажи всем – я нутрициолог,
и можешь знания нести.
Неважно, что пока любитель,
понёс ты людям уже свет,
ты знаний верных есть носитель,
пусть не всегда найдёшь ответ.
Поверь в себя, и вера будет.
Не сомневайся, прав во всём.
Твоих стараний не забудет
к тебе пришедший на приём.
А если даже плохо стало,
иль результаты не видны,
и смотрит на тебя устало:
слова твои ему вредны.
А если даже стало ладно —
заслуженный тобой успех!
Одно лишь разве в том досадно,
коль за спиною слышишь смех.
Ты говоришь: орехи, рыба,
клетчатка, масло, рацион,
и от кишечника загиба…
Да разве не пустой то звон?
Твоя невелика наука,
сказать, что съесть мне на обед;
у авокадо и у лука
ты видишь пользу, знаешь вред.
И говоришь всем это сразу
согласно прихоти своей,
твердишь заученную фразу,
не видя пред собой людей.
…Быть может в чём-то ошибаюсь,
сказал в обиду это зря,
и в людях плохо разбираюсь,
ведь слушают они тебя.
 

«В словах напрасна суета…»

 
В словах напрасна суета.
Из уст я источаю сор.
Как есть – так будет пустота.
К чему мне этот разговор…
В себя смотрю, и ничего.
Не то я говорю вослух.
И малой частью от всего
опять во мраке тонет дух.
К чему всю жизнь стремился я,
слагал о чём свою мечту,
в чём видел смыслы бытия,
всё погрузилось в темноту.
Так думал, понимая суть,
не мысли как и не живи,
пройти ты должен этот путь:
иначе вещи назови.
Неважно, сколько думал дел,
горел заботами в огне.
Гордись, к чему дойти успел,
довольно и того вполне.
 

«Во мраке буйства плыли на плоту…»

 
Во мраке буйства плыли на плоту,
и с жадностью уже глядели,
едва теперь давили тошноту,
четвёртый день они не ели.
Напрасно дрались, прочих утопив.
Казалось, было мало места.
Голодные, на крайнее решив,
пошли с охотой – без протеста.
Сперва добили слабых, истязав,
терзая жилы их зубами,
а после падали на плот, рыдав,
прося прощения мольбами.
Взывали к небу – клятый капитан
жирует на брегу прекрасно,
срубил канаты, совершив обман.
Икает клятый ежечасно!
И ели мясо люди на плоту,
глаза с поры той не смыкая.
Теперь не знали вовсе тошноту,
лишь капитана осуждая.
Облитый кровью с головы до пят,
всяк пребывал ещё в надежде,
их оставалось семь и шестьдесят,
сто сорок семь их было прежде.
Усталые, боролись не с собой,
поклоны били истукану,
тогда не раз накрытые волной,
молились в страхе Океану.
Одни кричали – месть нам за Луи,
другие – за Наполеона,
в живых пятнадцать – их кончались дни,
и вот не слышно даже стона.
Без чувств лежали, воля высших сил,
познали жизнь, её невзгоды,
никто не плакал боле, не просил,
пускай тела поглотят воды.
…Тот плот нашли, спасли и тех людей,
спросить пытались про страданье,
и каждый честью славился своей,
о прочем – дружное молчанье.
 

«Я на упрёки больше не смотрю…»

 
Я на упрёки больше не смотрю,
вы упрекайте сколько захотите,
не против вашей воли говорю,
но коли есть желанье – возразите.
И важность речи вашей какова?
Чем ваш покой я столь уж сильно рушу?
Быть может есть достойные слова.
Скажите, что тревожит вашу душу.
Внимать готов я вашей речи весь.
Достойно говорите, уважая,
без грубости, запрятав гнева спесь,
умело аргументы предлагая.
Вы – человек, способный рассуждать,
не обделённая умом детина,
взялись раз интеллектом тут блистать.
Так почему в вас видно только свина?
Согласен, стался сам довольно груб.
За то меня, пожалуйста, простите.
Пусть не срывается и с ваших губ:
написанное сразу же сотрите.