От автора.

Любое совпадение имен носит случайный характер. Других совпадений нет – выдумано все.

Пролог.

…грязен, тощ и голоден. По-настоящему. Как дикий зверь во время зимнего заснеженного плена, когда ни дичи, ни корма на стылой земле под белым пушистым покрывалом, по которому мечущимися следами выписано голод. И потому – беспощаден. И опасен! Но до поры, до времени, пока не наестся. Вот тогда он снова превратится в жалкую беспородную собачонку, готовую стерпеть удар ногой под ребра.

Вытянутая морда и крепкий крестец вырождающейся овчарки смотрелись не плохо, но вылинявший куцый хвост, пёс держал его меж задних лап, завернув под впалое брюхо, выдавал его. Хвост – это как выражение на лице. О нелегкой судьбе бездомного пса-неудачника – о жизни на задворках, о холоде и побоях без причины, о ранах и ссадинах, что достались на его долю в собачьих драках, о гастрите, панкреатите, энтерите – человеческих болезнях, коими страдал бедный пёс, обо всех передрягах, где побывал он в поисках пропитания, о голоде – с ним он познакомился в самом начале своей щенячьей жизни, когда в исхудалой груди суки-дворняги, его матери, кончилось молоко, о голоде, постоянном, изнуряющем, об этой пытке, сводящей с ума, рассказывал поджатый хвост.

Но сегодня представился случай утолить голод – не навсегда, но хотя бы на время: на день, на полдня, на час, но избавиться от этого гадкого мучительного чувства.

Этот лакомый кусок он учуял сразу же, как только поставил передние лапы на край мусорного бака и опустил морду вниз. О, упоительный миг предвкушения праздника – праздника обжорства.

Внезапно в сознание пса промелькнула череда примитивных образов: “Враги, опасность, мое мясо, не отдам, буду драться”.

Он был готов драться с кем угодно: с двуногими, что, косясь на него с опаской и неприязнью, проходили мимо, со своими собратьями-сородичами, такими же бездомными псами, что из нового рода собак-горожан, собак-отбросов, собак-нищих, обитающих на городских свалках и пустырях.

И в самом деле, еще две облезлые худые собаки появились на горизонте, привлеченные и запахом и звуком кровожадной животной трапезы.

– Р-рвы-рв, – с угрозой прорычал старый пес, – не отдам, мое, мое, ухр.

Животные замерли неподалеку и, как обученные пойнтеры, приняли напряженную охотничью стойку, словно лишь ожидали команду: искать, преследовать, рвать. Они внимательно следили за чужаком и, прислушиваясь к голосу своего единственного хозяина и повелителя – к голосу своего инстинкта, ждали. А он подсказывал им, нападение неоправданно рискованно. Тот, кто на их глазах неистово рвет свежее мясо, поглядывая на них исподлобья, смертельно опасен. Он готов на все, этот пес-старик. Они чувствовали его настроение и не решались ринуться и выхватить жирный манящий кусок пищи, и надеялись на случай: а вдруг удача улыбнется и им. А пес, не отрывая морды от разорванной окровавленной плоти, лишь поглядывал ни них снизу вверх, морщил брови и щерился, приподнимая верхнюю губу. Он ел, жрал, рвал, торопливо проглатывая слишком большие куски необычно-сладковатой плоти, и кровь на его морде, высыхая, темнела до черноты.

Бабенко хотел пнуть замешкавшегося пса, но передумал. Что-то его насторожило. Взгляд собачьих глаз? Злой и бесстрашный, все еще голодный? Наверное. Пёс в момент своей трапезы выглядел настоящим цербером, зловещим существом из преисподни: пожелтевшие, но все еще крепкие клыки и резцы, черное, рельефное небо и длинный широкий язык, с которого, словно с раскаленного камня, на который щедро плеснули водой, поднимался пар.

Б-р-р, потряс головой Бабенко, избавляясь от наваждения. Он замедлил шаг и трусливо огляделся. Нет, вроде никто не заметил ни его движения в сторону пса, ни его позорного отступления.

– Ррыв, ав! – снова подал голос цербер. – Ав, ав.

“И с чего я так пересрал, – удивился Бабенко своему поведению, но доказывать сам себе ничего не стал. – Пересрал? И правильно! Вдруг – цапнет, вдруг – бешеный. Вроде и пена по морде”.

И, пройдя дальше, и уже практически миновав опасную зону, мутными зрачками своих глаз из-под слипающихся похмельных век он рассмотрел, что именно и с таким удовольствием жрет этот пёс.

“Почку жрет. Вот, сука, – не смущаясь тем, что собака – кобель, подумал Бабенко. – Почку! Надо же!”

Он оказался единственным, кто обратил внимание на добычу приблудного пса и правильно определил её характер. Это и в самом деле была почка, закутанная в толстый слой жировой клетчатки и принадлежавшая человеку! Человечья! А чья же еще? Точнее, он оказался единственным, кто в то октябрьское утро наблюдал эту сцену полностью. А, по сути, достаточно примечательную, достойную комментариев: свирепое животное, одичавший зверь поглощает свою добычу! Человеческое тело! По крайней мере, его часть! И разве не яркое пятно на поблекшей акварели, вырисованной до середины… середины утра, середины октября, середины жизни? И такой факт – как тайна! А тайна – это круговорот событий значительных, уж во всяком случае не ординарных, интересных. И любой поступок, любое действие, вытекающее из простой констатации подобного факта – вопрос жизни или смерти. И Бабенко прошел мимо.

Появилась Люсьена Леопольдовна Кокатилова. Она метров на тридцать опередила остальных сотрудников, подъехавших в том же троллейбусе. Но пес своим длинным языком уже облизывал запачканную морду.

– О, Боже! – все-таки охнула Люсьена Леопольдовна и машинально прибавила шаг.

А когда через несколько минут из служебной “ГАЗ-31”, что лихо подкатила к центральному больничному подъезду, покрякивая, вылез Ведин, он и вовсе не обратил внимания…

Несколько человек, преднамеренно синхронизировав свой приход на работу с появлением главного врача, почтительно поздоровались с Вединым, соблюдая при этом положенную дистанцию.

Неведомо откуда появившейся Зеленушкин, уже успевшей переодеться, в белом халате и в колпаке, что добавлял к его ста шестидесяти еще сантиметров тридцать, открыл и попридержал для Ведина дверь

Бур стоял неподалеку. Уже минут двадцать назад он догадался, ожидание потеряло смысл – Родионов не появится! Предстояло решить, что делать? Бур решил ждать еще десять – пятнадцать минут, до девяти, потом – уйти. Не спеша, он потянул из пачки очередную сигарету. Несколько секунд ушло на то, чтобы помять её, а потом, вычертив ею в воздухе широкую дугу, бросить в рот. Затем рука поползла под полу плаща и нырнула в карман. Пошарив в нем, он выудил коробку спичек. Есть! Пять не тронутых спичек. Первая сломалась, но вторая послушно вспыхнула. Пламя, как всегда, заворожило. Лишь тогда, когда огонь сожрал ровненькую аккуратную щепочку наполовину, он, делая протяжный вздох, поднес к нему кончик сигареты. Первая затяжка. Одновременно, переложив коробок в другую руку – там оставалось еще три спички, он спрятал его в противоположный карман. Вторая сигарета. Третья. Третью Бур не докурил. Время истекло, решил он. Бросив окурок и не затоптав его, он пошел к своей машине, припаркованной на прибольничной стоянке, но не дойдя до неё несколько шагов, обернулся…

20 октября. Часы отсчитали девять часов и шесть полновесных минут с начала суток. Обычное утро.

Дворовый пес, низко опустив морду, медленно брел прочь. Он уходил, пришибленно оглядываясь. И уж, конечно, никто не рассмотрел в последнем взгляде кобеля, брошенным через потертое лопастое плечо, его собачью усмешку.