Цитаты из книг автора «Константин Коровин»

Послушай, не могу: тишина, таинственность, лес, травы райские!.. Но все это обман!.. Обман – ведь за всем этим смерть, могила.

Ко мне вошли в комнату и он, и она. – Ну, прощайте, – сказала супруга ласково. – Желаю вам наслаждаться здесь. А ты, может быть, остаться хочешь? – обратилась она к мужу. – Да, я бы денек-два побыл еще, – ответил он робко. – Уж очень вдали там елки хороши. Вон там! Я бы пошел посмотреть… Покраснев, она сказала быстро: – Ну, желаю вам смотреть на елку, а я еду. Подводы тронулись. Она не обернулась. За воротами мелькнула ее синяя шляпа с розовым шарфом. Сестра шла от ворот и тоже не взглянула на нас. Прошла молча к себе в комнату. – Уехала, – сказал приятель. И вдруг начал с диким топотом прыгать на одном месте, выходило вроде какого-то танца. – Что ты, что с тобой, чему радуешься? Но он продолжал прыгать все быстрей, притоптывая и выкрикивая: – Гоню, выгоняю. Выдыбай, выдыбай! И вдруг стал как вкопанный. Я подошел к нему: в голубых глазах Васи светились слезы.

Пришел мой приятель, доктор. Феб так обрадовался, прыгал вокруг, бурлыкал, визжал и лег на спину. – Он понимает, – сказал доктор, – я люблю собак. Он это чувствует. Хорош пес… молодой. Доктор взял свернул кусок газеты, плюнул на нее, бросил и сказал: – Апорт! Феб схватил газету и принес доктору. – Ученый, – сказал доктор…

Сижу дома один, дожидаюсь собаку. Все не ведут… Дворника послал купить молока, хлеба, колбасы – накормить собаку. Гляжу в окно. Уж поздно, сумерки… Вдруг слышу звонок на кухне. Отворяю дверь: стоит татарин, а на веревке большая собака, кофейно-пегий пойнтер. Дивная голова, уши длинные. Смотрит на меня. – Здравствуй, пес, милая собака… И сердце бьется от радости. – Такой умный собака, – говорит татарин, – толко хозяин нет. Тэбэ Бог молить будэт. – Скорее кормить… Налил молока, накрошил хлеба. Собака голодная, ест. Колбасу прямо глотает.

Тайны. Как-то раз в Петербурге я был в мастерской скульптора Павла Трубецкого, в его огромной мастерской, где он работал памятник императору Александру III[12]. За обедом подошла огромная собака. Оказалось, что это волк, настоящий наш волк. Волк положил мне голову на колени и смотрел в глаза мне, прося. Я не знал, что это волк, и гладил его по голове. Тогда он положил и лапы мне на колени. Трубецкой его стащил за шиворот: – Он пристает.

И вспомнил я свое детство. Раз на дороге у Кускова, под Москвой, навстречу мне вышел на задних лапах огромный медведь. Я испугался ужасно. И на плечах своих тащил медведь пьяного своего хозяина-поводыря. Тот спал и, поправляясь, дергал рукою цепь, спьяну, должно быть. И у бедного, печального, озабоченного медведя от дерганья пьяного хозяина около кольца из носа шла кровь. А он, бережно держа лапами, тащил своего мучителя. Проходя мимо меня, когда я сидел в овражке у дороги, он грустно пробормотал: бу-бу-бу-бу-бу. Это он, должно быть, хотел сказать мне про горькую тайну жизни…

Церемония окончилась. Мы оба с Левитаном, удалившись в угол натурного класса, вскрыли конверты: в них оказались дипломы на звание художника и потомственного почетного гражданина. В других конвертах были бумажки по сто рублей, совершенно новые. Мы тотчас поехали к Антону Павловичу Чехову – звать его в Сокольники. А. П. Чехов посмотрел на наши медали и сказал: – Ерунда! Ненастоящие. – Как не настоящие? – удивился Левитан. – Конечно. Ушков-то нет. Носить нельзя. Вас обманули – ясно. – Да их и не носят, – уверяли мы. – Не носят!.. Ну вот. Я и говорю, что ерунда. Посмотрите у городовых, вот это медали. А это что? – обман.

Врубель мог жить месяц на три рубля, ел один хлеб с водой, но никогда ни у кого, кроме меня, не брал взаймы. Врубель много рисовал, делал акварели-фантазии, портреты и бросал их там, где рисовал. Я никогда не видал более бескорыстного человека. Когда он за панно, написанные Морозову, получил пять тысяч рублей, то он дал обед в гостинице «Париж», где жил. На этот обед он позвал всех, там живущих. Когда я пришел поздно из театра, то увидел столы, покрытые бутылками вин, шампанским, массу народа, среди них – цыганки, гитаристы, оркестр, какие-то военные, актеры, и Миша Врубель угощал всех. Как метрдотель, носил завернутое в салфетку шампанское и наливал всем. – Как я счастлив, – сказал он мне. – Я испытываю чувство богатого человека. Посмотри, как хорошо все настроены и как рады. Все пять тысяч ушли, и еще не хватило. И Врубель работал усиленно два месяца, чтобы покрыть долг.

Врубель говорил на восьми языках; он окончил Петербургский университет – два факультета: юридический и историко-филологический, оба с золотыми медалями, и Академию художеств, где в оригиналах, рядом с Басиным, Егоровым, Бруни, Брюлловым, висели его замечательные рисунки с нагой натуры. Будучи славянином, Врубель был в отдаленности поляк по происхождению. Многое время жил за границей. Любил ли он заграницу? Я его спросил об этом. – Да, – ответил он, – мне нравится: там как-то больше равенства, понимания. Но я не люблю одного: там презирают бедность. Это несправедливо, и неверно, и нехорошо.

Владимир Аркадьевич не один раз вел разговор с Саввой Ивановичем Мамонтовым. Он хотел его назначить управляющим Московских Императорских театров, но Савва Иванович не соглашался и не шел в театр. – Почему? – спрашивал я Савву Ивановича. – Нет, Костенька, – говорил мне Савва Иванович, – поздно, старый я. И опять сидеть в тюрьме не хочется… Довольно уж. Он, Владимир Аркадьевич, господин настоящий, и управлять он может. А я не гожусь – съедят, подведут, сил нет у меня таких бороться… Так Савва Иванович Мамонтов и не пошел в Императорские театры.