Предисловие

Этот сборник – итог Первого открытого чемпионата по литературе. Необычный литературный конкурс. Чемпионат по литературе проходил на сайте газеты «Московский комсомолец» в формате футбольного первенства Европы или мира: отборочный и групповой турниры, плей-офф . В состязании приняло участие более 500 авторов. Конкурс в полной мере получился открытым. За исключением Грузии, Армении, Узбекистана и Таджикистана, остальные бывшие республики СССР были представлены в литературном соревновании. География дальнего зарубежья тоже выглядела весьма разнообразной. Это уже традиционно привычные авторы из США, Германии, Израиля, Канады, Австралии. Но есть страны, жители которых более редкие участники литературных конкурсов – Англия, Дания, Швейцария, Норвегия.

Помимо двух победителей чемпионата, была названа «десятка» поэтов и прозаиков. Именно они составили две «десятки» сборника. На любом конкурсе всегда возникает вопрос: «А судьи кто?» Не знаю, как у других, судьи нашего чемпионата в большинстве своем талантливые авторы. В третью «десятку» вошли произведения членов жюри. А все вместе, участники и судьи, составили великолепную «десятку». В названии сборника нет никакого преувеличения. Прочитайте и убедитесь.

Поэзия

Светлана Ширанкова. Апокалипсис в картинках
г. Москва, Россия

У неё внутри звенят золотые гаечки…

У неё внутри звенят золотые гаечки, гомонят бубенчики, шепчутся шестерёнки.

К девяти утра в палату приходит нянечка, начинает мыть полы и менять пелёнки.

Из-за двери тянет хлоркой, тоской и плесенью; надо ждать, глотать лекарства, считать тик-таки.

А настанет вечер – спустится с неба лесенка, и по ней поскачут львы, козероги, раки.

Дили-динь-динь-дон – ступеньки поют под лапами, голубой телёнок тычется влажным носом…

А врачи кололи руки, светили лампами, подарили куклу (у куклы такие косы,

как у мамы), врали: мамочка стала ангелом и теперь живёт на самой пушистой тучке.

А она на всякий случай кивала – мало ли? – и смеялась: трудно, что ли, соврать получше?

В циферблате солнца зреют минуты-семечки. Бубенцы в груди лишились последних звуков.

Часовщик, кряхтя, встает со своей скамеечки, близоруко щурясь, тянется острой штукой,

улыбаясь, гладит стрелки – щекотно, весело… рядом с ним крылатый кто-то выводит гаммы…

Ей сегодня можно будет взбежать по лесенке и пройтись по тучкам: вдруг там и вправду мама?

Дом у дороги

Линия фронта пересекает город,

Каждые сутки переползая ближе.

Вечер привычной хваткой берёт за горло:

В «Дом у дороги» сходятся те, кто выжил.

Ночь, просыпаясь, тощую спину горбит

На черепичной крыше.

Дженни стоит за стойкой, звенят бокалы;

Нынче её коктейли излишне крепки.

Тридцать девятый день, как отца не стало.

Дженни всё время чудятся звуки скрипки,

Взгляд паренька напротив подсвечен алым

И неприятно цепкий.

Сквозь отдаленный грохот – взлетают «Стелсы» —

В бодром чужом похмелье не слышно фальши.

Из автомата – песенка Боба Уиллса:

«Губы такие сладкие…» – как там дальше?

Папа любил танцульки, пока не спился…

Дженни сегодня спляшет.

Падре Филиппе перебирает чётки:

Actus Fidei, Gloria, Pater noster^[1].

Блудные тени к окнам приникли чутко,

Запах земли и серы щекочет ноздри.

Парень напротив щурится из-под чёлки,

Тянет табачный воздух.

Было б хоть страшно, что ли… всего лишь тускло.

«Завтра» не будет, нет никакого риска.

Рушатся горы, реки меняют русла,

Море штурмует Бостон и Сан-Франциско.

Дженни прикончит пачку медовых мюслей

И полбутылки виски,

После запьет свой ужин остывшим чаем

Из разноцветной чашки с отбитым краем.

Море идёт к Техасу под вопли чаек.

Ангел напротив Дженни звенит ключами

От нежилого рая.

Баллада о проходящих мимо

Нарочито подробное и нарочито скучное описание обстоятельств героя: три комнатки, кухня, прихожая…

(с) Стругацкие

Она пережила своих детей,

супруга, двух любовников, трех кошек,

войну, пятнадцать лет очередей,

комплект белья в веселенький горошек,

которому, казалось, сносу нет

(трофейное, еще из Бранденбурга),

аппендицит – и пляшущий ланцет

в руках у в стельку пьяного хирурга

(а может, и не пьяного – как знать.

А шрам… ей-богу, шрам – такая малость),

железную в амурчиках кровать —

она в квартире в Киеве осталась,

когда пришлось уехать в Астану, —

на ней в последний день зачали Мишку;

до ужаса холодную весну,

барак, бронхит у младшего сынишки,

нелепой смерти призрачную пасть

(но бог отвел, заняв счастливый случай),

любовь, надежду, чувственную страсть,

святое материнское и сучье,

развод, потом попытку повторить —

удачную… почти… свекровь-мегеру,

и, если уж о боге говорить, —

неверие и истовую веру,

а после – равнодушное «никак»

бензиновым пятном по мутной луже,

когда в душе и в комнате бардак,

и новый день не лучше и не хуже

того, что был – вчера? позавчера?..

Пережила. Смогла. Перетерпела.

Крест-накрест пеленают вечера

изрядно поизношенное тело,

в котором лица копятся на дне —

любимые, знакомые, чужие,

настойчиво маня её вовне,

за грань, к нездешним долам и вершинам,

грозя обрушить хрупкое жильё.

Она чуть свет уходит прочь из дома —

на рынок, в магазин «Чулки – бельё»,

к метро, на площадь возле гастронома —

и там стоит подолгу, просто так.

Ей мелочь иногда к ногам бросают,

разок хотели натравить собак…

А прошлое глядит её глазами

на яркое безумное «сейчас»,

пытаясь ощутить, проникнуть, слиться,

поймать рисунок жестов или фраз,

да без толку. Останкинская спица

надёжно глушит радиоэфир.

Иди себе, не всматриваясь, мимо:

статистом в маске, вытертой до дыр,

участником безликой пантомимы,

но только не… Почувствовал укол?

Ещё не поздно – отвернись, не надо!..

Её рука поднимется легко —

прикрыться от назойливого взгляда,

но ты уже срываешься во тьму,

в бесчисленные сонмища людские,

собой пополнить местную тюрьму —

безводную и мёртвую пустыню.

Рванёшься, будто пленник из оков,

почуявший в металле призрак фальши,

прибавишь шаг, ещё – и был таков,

подальше от… неважно, но подальше.

Но часть тебя останется во мгле,

дрожа от жути, холода и смрада,

на небывалой выжженной земле

среди таких же проходивших рядом.