После терьяка мы курнули приготовленные косяки, потом Тощая принесла Серёге древнюю просмолённую трубку с костяными накладками по бокам, чуть ли не полуметровую, с чашкой на конце… какие-то булавки, маленькую лампу с лепестком-огоньком, поколдовала, из трубки потёк тяжёлый дымок.

Серёга вдохнул, повозил губами и закатил глаза.

– Алик… Это кейф. Через «е». Это настоящий кейф, Алик. Остаюсь в Фирюзабаде, устроюсь охранником в чайхану. Остаюсь.

– Смотри, накоддуечь, – сказала Тощая. – Этот трубка – старый. Говорят, он волчебный, исполняет желания.

– Где здесь кабинеты у вас, – подмигнул Сергей, – пойдём, исполним пару желаний. А может, моей мясной трубки даже на три хватит.

– Покури, покури, – Тощая забралась к Серёге под рубашку, гладила по груди и животу, целовала в шею. – Покури и пойдём.

– Алик. Не забывай. Алик?!.. Всё помнишь? Следи за собой. Будь осторожен.

Я кивнул.

– Ты сам-то не забывай.

– Не плачьте, сердце раня, – напевал Серёга, спускаясь с Тощей по деревянной лестнице. – Следи-и за собой. Будь осторожен…

– …Дай мне три тысячи, – прошептала в ухо Лиля, когда они ушли. Дым над нашими головами медленно шевелился, распадался на протоки и течения, втягивался под балки.

– Пожалуйста, – ответил я и протянул ей три тысячерублёвых купюры.

– Долларов. Три тысячи долларов.

– Не маловато? Может, десять сразу? – я сразу напрягся, жар в паху рассеялся. Хоть я по Серёгиному указанию и убрал кредитку под стельку ботинка, оставив в карманах только мелочь – наши рубли и долларов двести в переводе на местные сомони, но всё равно – не люблю я таких напрягов.

– Дай. Мне нужно. В Россию уеду отсюда. Тебе они всё равно ни к чему.

– В смысле?! – я оттолкнулся от подушек, выпрямился. – Что значит – «ни к чему»?!

Лиля смотрела сквозь меня. Я вдруг вспомнил пустые пересохшие глазницы таксистов на автовокзале.

– Что значит – «ни к чему»? Что это значит? Что?!

Я почти кричал, Лиля смотрела мимо. Никто из местных не поднял глаз, не повернулся на мой крик.

– Ладно, забей. Я пошутила.

– Пошутила?!

– Ал/батта. Пошутила. Забей. Сейчас тебе сделаю «хаома».

– Это что?

– То же, что и терьяк, но ещё разведённое кое с чем. Меня мама учила, это древнее, очень древнее питьё. Сейчас никто почти уже не знает, что такое настоящая «хаома». Нужно травы в определённые дни собирать, пять минут до восхода солнца, желёзки бабочек с нектаром… много чего… шестьдесят частей в «хаоме»…

Лиля вытащила из-за пазухи глиняную бутылочку, вылила в пиалу белёсую жидкость, размешала в ней терьяк с блюдца.

– Сначала ты.

– Боишься? – усмехнулась Лиля и отпила из пиалы. – Пожалуйста. Но на женщин «хаома» всё равно не действует. Успокоился? Только много не пей сразу. Чуть-чуть, на язык.

Я пригубил.

Дым медленно окрасился в бело-розовый цвет, на нём выросли листья, цветы, крупные красные гроздья. Лилины миндалевидные глаза приблизились ко мне вплотную, она одним движением, как занавеску, сняла с себя одежду, прошла сквозь мою кожу, оказалась внутри – как в душевой кабине – и уже изнутри, словно перчатку, натянула член себе на руку.

Собственный стон я услышал одновременно изнутри и снаружи. Я целовал её пальцы изнутри и хватал свой член снаружи.

Хватал и не мог схватить под горами песка. Член вырос на полметра, на метр… гудел, трясся, разрывался от бешеных потоков крови, но сверху сыпался и сыпался песок, давил… пальцы Лили внутри раздвигались всё шире и шире, наслаждение перетекало в боль и обратно, как горячий горный воздух… я плавал в розовом мареве под потолком, я весь превратился в дым и дым наполнил всего меня, я тянул и тянул вниз свою полупрозрачную дымную бесконечно длинную руку, расстегнул молнию, оттуда хлынул раскалённый песок.

Я разгребал песок, я хотел докопаться до Лилиной руки, моя ладонь уже чувствовала её пальцы сквозь тончайшую кожу члена… сквозь полупрозрачную шелуху, как на стволе чинары…

– Пойдём вниз? – сказала Лиля, куснув меня за мочку уха. Другая Лиля, не та, которая была у меня внутри. – Смотри, как я умею.

Она взяла со стола длинный – чуть короче бутылки – огурец и сжала его губами. Втянув щёки и оттопырив низ подбородка – как пеликан – она сантиметр за сантиметром погрузила огурец себе в рот. Снаружи осталось сантиметров пятнадцать, Лиля держала огурец за самый кончик. Её язык желобком вытянулся снизу, она ещё подтолкнула огурец, и он оказался целиком внутри.

Кроме маленького кончика у неё в пальцах.

Горло и подбородок оттянулись книзу уродливым зобом, щёки запали, девушка стала похожа на средневекового кастрата.

Лиля дёрнулась в рвотном спазме, сдержалась, приблизила своё лицо ко мне и медленно извлекла тридцатисантиметровый огурец наружу.

– Хочешь? – спросила она.

Не дожидаясь ответа, поднесла покрытый вязкой слизью огурец к моим губам и мягко надавила.

Мой рот раскрылся, она надавила ещё. Я смотрел в её глаза, чувствовал сладковатый вкус Лилиной слюны, твёрдую огуречную корку, горечь содержимого её желудка, толкнувшегося наружу. Я не чувствовал своего тела, кости размякли, волны слепой крови прорвали сосуды и затопили мозг.

– Пойдём Пойдём вниз, я тебе так же ртом сделаю. Хочешь? – сказала Лиля и положила руку мне на живот.

Внизу на дощатом помосте лежали ковры, подушки и несколько одеял, мебели, кроме сундука у стены, никакой.

Грубые шерстяные одеяла напоминали лошадиные попоны. Хотя я никогда в жизни не видел лошадиных попон, но представлял их по книжкам именно такими – плотными, с торчащими волосьями, в складках и рельефных наплывах. Как раскатанные-расплющенные валенки, короче.

Лиля опустилась на ковёр, притянула меня к себе и прижалась губами к губам. Лилин тяжёлый язык заполнил мой рот целиком, я задохнулся. Задохнулся её языком, глазами напротив, розовым дымом в голове.

Она отстранилась именно тогда, когда в моих лёгких кончился воздух.

– Глотни ещё «хаома». Не бойся, второй глоток не такой сильный.

Я глотнул и потерял вес.

Лёгкий и прозрачный, я парил над полом, Лиля снимала с меня одежду, стягивала обувь. Провела рукой от подбородка до низа живота, уложила на пол и, встав на коленки, принялась закатывать меня в ковёр.

– Так делали в Персии… шахам и эмирам… я всё сделаю для тебя… а ты – для меня… да?., да?

Я кивнул. Голова вращалась, перед глазами мелькали потолок, стены, пол… потолок, стены, пол… пол, стены, потолок.

Тело исчезло, мысли испарились. Я стал звонким глиняным кувшинчиком, только вместо «хаома» меня до краев заполнял розовый дым.

Ковёр вместе со мной сделал четыре оборота и остановился, снаружи оставалась одна голова.

Лиля села на корточки у моей головы, её сандалии почти касались висков.

Погладила мне шею, обвела двумя пальцами уши… снаружи… внутри, потрогала губы, легко прикоснулась к щекам.

Прозрачность и невесомость исчезла, я рвался к ней всем телом, но в плотной трубе ковра не мог даже шевельнуться. Член тёрся уздечкой о шершавое плетение, порхающие Лилины пальчики прожигали меня насквозь, я мычал и дёргался.

Напрасно.

Вдруг внизу, под ковром, я услышал царапанье и писк.

– Что это?!

– Да что ты так?… Подумаешь, крысы. Их здесь полно, но они внизу все, наружу никогда не выйдут. Тихо, тихо…

Меня окатила ледяная волна. Голова снаружи… и неподвижное беззащитное тело.

И крысы.

Подбираются, чувствуют беспомощность, принюхиваются. Вытягиваются вперёд, приплющиваются, толкаются лапами, протискиваются в горловину ковра вдоль моих ног. Я чувствую их лапки, их острые коготки, их тесное ввинчивающееся движение вдоль моего тела выше, выше. Надкусывают кожу, отдёргивают лоскуты в сторону, прогрызаются внутрь живота, лезут в кишки, расцарапывая когтями ход пошире, тонко пищат, рвут зубами живую, пульсирующую печень, желудок, опускаются ниже, к бёдрам…

– Пусти!.. Раскрути! Отпусти!.. Ковёр! – задыхаясь, я мотал головой, выламывая шею. – Пусти!.. Пусти!!!

– Ну что ты, что ты… Сейчас, сейчас… – Лиля быстро раскрутила ковёр, погладила меня по голове, вытащила из сундука банку с серым порошком, сыпанула горсть под дощатый настил, там, где кончались ковры. Царапанье мгновенно прекратилось, писк стих.

– Всё, всё. Их больше не будет. – Лиля утёрла мне пот со лба, поднесла к губам кувшинчик с хаомой и быстро наклонила.

Я сделал большой глоток, потом ещё два.

Кровь стала теплее, ещё теплее, горячей, потом невыносимо жаркой. Вспыхнула кожа, сердце застучало в грудную клетку рваными страшными ударами, как будто пьяный бандит ломится в дверь.

Все чувства необычайно обострились – я видел паучка в углу комнаты, различал его тёмные глазки-бусинки, слышал шуршание расправляющихся ворсинок ковра и скрипучие крики птиц за маленьким слуховым окном, чувствовал запах кожи Лилиных сандалий.

Она сидела, откинувшись на подушки, и улыбалась.

– Встань на колени.

Я качнулся вперёд, ноги не держали меня. На колени я не встал, а почти упал.

Лиля показала на свою ногу в ременной сандалии.

– Так тебе неудобно. Ложись на живот. Поцелуй мои пальчики. Сначала большой.

Я стоял на коленях, наклонив голову, не в силах отвести взгляд от её ног с розовыми ноготками. Голову разрывали мягкие пульсирующие удары, я тонул в тёмных горячих волнах.

– Ложись. Целуй мне пальцы. Побыстрей.

Я лёг, почувствовав животом шершавое плетение ковра – я помнил это странное ощущение… когда-то… совсем давно… – приблизил голову к её ноге. Она подвела ступню к моим губам, скинула сандалию и растопырила пальцы. Я отвернул лицо, в голову ударил запах кожи от сандалии. Отдельно тонкий аромат крема, отдельно запах её ноги.

– Посмотри – видишь, складки между пальцами? Точь-в-точь, как между ножек у меня, их языком нужно. Давай. Давай.

Я вдруг увидел всё в другой проекции – её пальцы превратились в длинные ноги, складчатая ложбинка между пальцев стала объёмной и влажной, распустилась гинекологическим бутоном. Я замычал и охватил губами большой палец с бледно-розовым ногтем.

– Хорошо. Глубже. Ещё глубже. Все пальцы. Хорошо. Языком. Не дёргайся. Вот так. Хорошо. Скажи теперь: «Ман тул нохс метином».

– Зачем?

– Скажи. Так надо.

– Ман тул нохс… метином.

Я дрожал и трясся, тёмная волна залила меня целиком, на поверхности остались только мои глаза… глаза-бусинки, как у паучка на стене… я смотрел со стороны, со стены, с потолка на голого мужчину, лежащего на полу перед полукровкой в шароварах, мужчина извивается и признаётся в любви…

– Ман тул нохс метином.

Лиля втискивала узкую ступню всё дальше, горло саднило.

Розовый дым всё густел, я уже ничего не видел, сквозь тьму и оглушающий стук сердца ко мне прорывались только отдельные слова.

– Языком, языком… хорошо… а сейчас я тебе поцелую… глубоко, до горла… хочешь?… до самого горла… я сделаю всё, что ты хочешь, да?., а ты – для меня… дай мне три тысячи… дашь?… дай пять тысяч… сколько у тебя есть… ман тул нохс метином… я сниму с карты, я умею… где карта?.. Скажи пароль… вот так тебе хорошо?., какой пароль?., только цифры, букв нет?., так хорошо?., полежи, сейчас вернусь… сейчас всё будет… я сделаю всё, что ты хочешь… глотни ещё «хаома»…

* * *

Стук становился всё громче, громче… я откинул одеяло, открыл глаза и приподнялся. Разбросанная по коврам одежда, в комнате никого. Стал натягивать штаны, голова закружилась, я упал.

– Ну, ты чего там?! – заорал Серёга.

В одной штанине я поскакал к двери, открыл.

– Совсем задрочился? Ночи не хватило? Полчаса уже стучу.

Серёгино лицо в волнистых складках и разнообразных помятостях напоминало одеяло-попону. Его лысая голова – обычно победно сверкающая – выглядела неприглядно, как головка старого заветренного сыра.

– Ну, ты хоро-о-ош… – протянул Серёга. – Хо-о-ро-о-ош!.. До утра, бля, нельзя одного оставить.

А девка где? Побежала фату покупать? Ты же влюбчивый крендель… Со школы ещё помню: как кому вставишь – сразу любовь до гроба и завтра жениться.

А?

Или ты её за обман у фонтана закопал? За то, что девственность не сберегла для тебя?

А?!

Что молчишь?

Карту-то не проебал, Ромео?

Я метнулся к ботинкам, отогнул стельку. Карты не было. Карты, на которую я положил в Москве двести тысяч евро.

– Серёг, карты нет. Нет карты! Я ей из кармана расходную карту отдал. Тысяч десять там было…

– Долларов?

– Ну, да…

– Как это ты? А зачем отдал? Зачем она ей без пин-кода?!

– Сказал код.

– Ну, ты даёшь! Хотя… Могу представить. Меня тоже моя пыталась на бабки раскрутить. Это же пиздец.

Просто пиздец.

Сладкий сон контуженного евнуха.

Типа – кто служил, тот в цирке не смеётся. Так и здесь – мне после Рушаны этой… или Ревшаны… не помню, бля… порнушку долго смотреть не захочется. Ты прикинь – она себе прямую кишку на два метра наизнанку вывернула и меня в неё закатала. Как в ОЗК.

– В какую ОЗХ?

– Костюм химзащиты. Как гондон, только хуже. Глюки, конечно – я понимаю, но я…

Серёга замолчал, подвигал сосредоточенно губами и языком, вытащил изо рта вьющийся чёрный волос, осмотрел.

– Тьфу, бля!.. Надеюсь, с передка хоть, а не из жопы. Был такой министр в Конторе – Абакумов Виктор Семёныч, в сталинское время ещё, у него любимая пословица с языка не сходила: «Голос, как в жопе волос – тонок и нечист». Твоя, кстати, передок бреет? У Рашифы… Рамисы… там такие заросли, разведроту можно спрятать… Ладно, не трусись, вот твоя карта.

– Ты? Ты взял?! Вчера? Пока спали? И поэтому согласился, чтоб я уехал? А если б я реально уехал?!

– Ладно, не бухти. И так голова трещит. Благодарить должен, сейчас без ничего бы остался, Ромео. Алик, это бизнес, не сердись. Я ж не украл, я для дела. Дело бы сделал и вернул с наваром. Ты должен понимать, что…

В дверь постучали.

– Да-да! – сказал я.

– Кто там, бля?! – спросил Серёга.

Вошёл водитель Аюпа и поклонился.

– Доброе утро, здоровья и счастья вам. Ночью маленький проблема был, женьчин вач деньги взял, извините нас. Вот вач деньги. И карта.

Поклонившись ещё раз, он протянул пачку долларов и карту.

– Извините нас. Посчитайте, пожалуйста.

Я пересчитал. Десять тысяч с копейками.

– Что теперь… с Лилей будет?

– Как скажете, так и накажем. Как скажете.

– Не надо наказывать. Пожалуйста.

Водитель пожал плечами.

– Аюп-муаллим ждёт вас.

– Сколько у нас времени? – спросил Серёга и с силой растёр ладонью лицо.

– Один час. Один час надо быть Аюп-муаллим. Немножко чай попьёте, покушать, потом поедем. Я вас на Душанбе отвезу. Доюомент готов.

– Как… поедем? Какой Душанбе?! Мы же?.. А?.. – шагнул Серёга к водителю.

Тот поклонился.

– Один час есть.

– А… побриться, в порядок привести себя?

– Поедем, по дороге. Парикмахер возле банк сидит. По дороге.

Водитель приложил руку к сердцу, попятился к двери.

– Машина на двор стоит.

* * *

Сегодня нас посадили спиной к бурым шарам. Передо мной шумела листвой чинара, справа темнели рефлекторные стёкла «Боулынг-ханы».

Аюп по-прежнему сидел лицом к горам, задумчиво щурился. Не поднимаясь со стула, поздоровался кивком, руки не подал. Только повёл ладонью над скатертью, приглашая садиться.

– Доброе утро, здоровья и счастья вам. Хорошо отдохнули?

Мы синхронно кивнули.

Пока я шлялся по «Точикистон ситора банк», Серёгу побрили и привели лицо в порядок… но наши красные глаза и пересохшие шелушащиеся губы убедительно свидетельствовали об интенсивности ночного отдыха.

– Хорошо. Угощайтесь. Пейте чай, сейчас принесут суп-шавля. Суп-шавля у нас делают из бараньей мошонки, мужчине по утрам хорошо, когда устал немножко.

Аюп говорил тихо, бросал в рот чёрные изюминки, запивал чаем.

– Покушайте, документ на проезд готов, Мушкалишо вас отвезёт. Но если хотите одни уехать, езжайте одни. На всякий случай комнаты в гостевой до вечера за вами.

Аюп наполовину прикрыл веки, как бы заранее соглашаясь с любыми нашими прихотями, положил ладони на стол.

– Пейте чай, пейте. У нас маленький город, не Москва, у нас только чай лучче, чем в Москве.