подснежник – чернильная синяя точка,
последняя в этом прощальном письме,
а ласточка в форме резного листочка
раскрылась – весна изнутри и извне
во всё проникает, как властная плазма,
и ветка черёмухи никнет, смирясь,
щекочут и ластятся крылья соблазна:
втоптать эту точку в весеннюю грязь
и фразу продолжить – всё тает во мне,
меняется, точно смола на огне
Пусть лагуна милей, голубей и белей
оптимизма – тут кладбище кораблей,
их останки – подобны осколкам сердец:
так инфарктом разорван храбрец и гордец;
словно в крепком спирту или в глыбине льда
динозавров-суда сохранила вода
навсегда, – а отважные корабли
так свободно к невидимой гибели шли:
белый парус верлибра трепали ветра,
а земля отступала – ясна и тверда,
и аорты рвались, – но радист и матрос
отвергали диагноз под именем SOS;
вольным воля, а страх – как докучливый страж.
Это блажь, если жизнь превращается в пляж;
в море нежится некто, изыскан как торт, —
глубь укрыла обрывки снастей и аорт…
Пусть лагуна смелей парадокса, светлей
ренессанса, – тут кладбище кораблей.
Назначив Музе randez-vouz,
я лёг под клёнами в траву.
А той порой – там целый рой
бактерий осени сырой.
Я Музу жду – уже готов
букет бесхитростных цветов.
О, Муза, в час, когда придёшь —
меня уже прохватит дрожь.
Как сизый ворон, как изгой
я буду заражён тоской.
Везде – под кожей, под корой —
бациллы осени сырой…
Не смотри,
не свети
грустью влажной
в глаза.
Так случилось —
не суди,
грустно какие сказать.
Ты
меня обними,
и пьяней,
и полней,
и кувшин
наклони —
чашу нашу
налей.
Пусть не ты,
всё равно —
что гадать:
нечет-чёт?
Чашу часа
испей,
а не то
утечёт…
Утечёт?
Утекла
Та минута
Седа
Как и ты,
Как и я —
Навсегда,
Навсегда.
А у самой
Воды
Губ
Дрожащая нить:
Как и я,
Как и ты —
Чашу часа
Испить.
Налетают ветра,
Задувают звезду…
До зари, до утра
Пляшет свадьба в саду.
Ты сидишь у стола.
Ночь бела и хмельна.
Но полна и цела
Чья-то чаша одна.
Только всем невдомёк, —
Кто, невидим никем,
Одинок, одинок,
И печален, и нем?..
Ночь хмельна и бела…
Он пришёл, нелюдим,
И любви, и тепла
Пожелать молодым.
– Уж таков мой удел…
Что текло – утекло…
Кто-то рюмку задел —
Захрустело стекло.
Реют вишни в цвету.
Налетают ветра,
Задувают звезду…
Расставаться пора.
Сдуты ветром одним
Дни мои и твои.
Соберем, сохраним
Хоть осколки любви.
Самый маленький – твой.
А мои – нелегки.
Ранят болью живой
Ледяные клинки…
Человек! Так медлительно утро,
Кратки сумерки бытия.
Нарождение – долго и трудно,
И стремительна гибель твоя.
Маленький народ с великим словарём!
Как тебе соседи ближние помогут
Неман одолеть: все видят лишь ярём,
А сокровища твои понять не могут?..
Ты все моленья утолил —
И дни бесцветны и пусты.
Кого там высоко, вдали,
Не слушая, услышал ты?..
Чья ласка – невесомей сна —
Тебе становится слышна?
Затем ли, что давным-давно
От шума – в сердце тишина?
К тебе является сюда
Всё то, чего нельзя вернуть?
Что началось Бог весть когда
И кончится когда-нибудь?
Луч, разорвавший пелену,
Тьма, у которой нету дна, —
Неодолимую волну
Рождающая глубина?
И пастбища пусты, и пашни голы,
Уже доступно взгляду всё кругом.
Последний терпкий мёд уносят пчёлы
В свой восковой многоэтажный дом.
И тишина.
Тепло в пустых просторах.
И тишина.
В пруду вода мутна.
И тишина.
Паучьих нитей шорох.
Косые волны льна.
И тишина.
Сияние скупого небосвода
Дрожит вверху, как запоздалый плод.
Осенняя неясная свобода
Ко всем долинам и откосам льнёт.
Уходим от счастливой жизни летней,
Нам стало тесно и в себе, и в ней.
Благодарю тебя за мёд последний,
Мгновенье светлых юношеских дней.
Уснёт пурга. Метель
Отбросит белый кнут.
И звери лягут в тень.
И птицы отдохнут.
В ночи январский лес,
Как вкопанный, замрёт.
Лишь затрещит плетень
Или озёрный лёд.
А колеи по льду
Уходят в темноту,
И яблоня в снегу
Как будто вся в цвету.
Она бела бела,
Она едва едва
Жива, как имена —
И, как они, мертва.
Не будешь никогда
Нарядней и белей,
Чем ночью, среди льда
В кругу пустых полей,
Под северной звездой —
Холодной и ничьей,
Под яблоней седой
В краю больших ночей.
Не выживет никто из нас.
И, значит, временна ущербность.
Минует безмятежный час —
Его ребяческая щедрость.
Простор – неуловимый дым.
Всё новое – сверкнёт и канет.
Но всем, до времени живым,
Оно горит. Горит и манит.
Трава падёт – взойдёт трава.
Умолкнет соловей едва —
Услышишь иволгу с кукушкой,
Увидишь: ястреб над опушкой
Парит, недвижен и велик,
И страшен ястребиный крик.
Всё рядом – немота и пенье,
Зачатье, жертва и забвенье,
Неповторяемый узор…
Трава горит всё горячее —
Желание и отреченье
Терзают сердце до сих пор.
И труд, рождённый до меня, —
Священное творенье хлеба,
И мысли – как столбы огня:
Опора для пустого неба.
И вечный поиск нити той,
Что нас роднит верней неволи,
И знанье: кровью пролитой
Не погасить всемирной боли…
О птица серая, в тоске
Ты кру́жишь и о чём-то просишь,
И в чёрном матовом зрачке
Тень и мою несёшь, уносишь.
Ты часть всего – огня и тьмы,
Спокойной мудрости и страсти,
Которую не в силах мы,
Как сердце, поделить на части…
Трава падёт – взойдёт трава.
Умолкнет соловей едва —
Услышишь иволгу с кукушкой,
Увидишь: ястреб над опушкой
Парит, недвижен и велик,
И страшен ястребиный крик.
Возле дома во всём величье
Ходит ветер, шурша и кружа.
Мысль укромную – перышко птичье —
Согревает гнездо: душа.
Мускулистому вихрю доверясь,
Зёрна снега летят наугад.
Ледяную земную поверхность
Невесомые иглы скоблят.
И сдаётся земля нагая.
С этой силой попробуй сладь!
И сливается, изнемогая,
С чёрным небом белая гладь.
К небесам обнажённые недра
Прижимаются всё плотней.
Горка снега – в ладони ветра…
Кто назавтра вспомнит о ней?
Ведёшь к тревогам, ранам и утратам…
Закат алей и горячей горнила.
Забытая, сестра безвестным травам —
Ты нас одна в голодный год кормила.
Зачем так много ласки безответной
Нам отдаёшь, неблагодарным чадам, —
К обычной жизни, к смерти незаметной
Готовая на лоскутке песчаном.
Ты подарила нам внимание немое
И на ветру не растеряла веру,
И войны шли, и мор накатывал как море,
И сосны слали семена в иную эру…
О, как бы уберечь тебя от зноя злого
И от пурги укрыть, навеки остывая…
Ты разве не такая же, как наше слово —
Былинка слабая, открытая, сухая?
Мелеющий поток смывает и уносит
Несобственные наши имена и числа,
И у травинки, повстречавшей осень —
Одна вселенная, одна отчизна.
И слово, неподвластное ни гунну и ни готу, —
Его не выпросишь и не отнимешь силой.
Земля, вбирающая дождевую воду,
Всё сбережёт во тьме, сырой и стылой.
И всё с такой же незаметной болью,
С такой же волей, но ещё упорней,
На том же месте, словно сам собою,
Росток пробьётся из того же корня.
А ты меня зови бездомным братом
И уводи в огромный алый вечер, —
Сестра лесным волнующимся травам,
Кормилица негромкой нашей речи.
1982
Гуляет с каждым, дразнится,
Мол, ей какая разница.
И я грожу впустую:
«Ещё увижу – вздую!»
Она и в платье мятом
Под стать любой царевне.
«Тебя же чуть не матом
Песочат на деревне!»
Она не прячет взгляда.
Красивая, паскуда!
«Не нравится – не надо.
Тогда гуляй отсюда».
И, косы расплетая,
Идёт к постели прямо.
Красива, как святая, —
А ни стыда, ни срама.
Целые сутки
Кричали утки.
И я наблюдал
За длинным
За журавлиным
Клином.
Эй, молодо-зелено!
Вам, травы,
Шуметь не велено!
Сок с берёзы —
Весенние слёзы…
Эй, и ты тоже?
Плакать не гоже!
Мы тихо следим
За длинным
За журавлиным
Клином.
Так сладко и просто, что в это не очень-то верю.
Неповторимое утро нам отдано просто – за так.
Нынче распахнуты настежь сердца и двери,
Но – ненадолго. А после – закат.
Что ж вы молчали? Я бы не тратил напропалую
Хрупких сокровищ, которых уже не верну.
На миг – эти губы, открытые первому поцелую.
О проекте
О подписке