Ни валко, ни шатко
Служа колесу и прогрессу,
Пунцовая шапка
Выходит навстречу экспрессу.
Весь в месиве снега и дыма,
Немыслимый скорый
Проносится мимо
Хрипящей искрящейся сворой.
Начальник, бедней погорельца,
Взирает, нахохливши плечи, —
На два эти рельса,
На злые железные плети.
Не надо провидца, —
Вся жизнь улетает в безвестье.
И в небе кривится
Луна и ветвится созвездье.
С пустого перрона
Посмотришь: ни жарко, ни зябко.
Фонарный желток. И ворона.
Пунцовая шапка.
Не строю, не вершу великие дела, —
Сижу, а надо мной акация бела,
И ветер облачный в её ветвях ютится,
И вьёт своё гнездо щебечущая птица,
И есть мелодия древесной той тиши:
Прислушивайся к ней и на песке пиши.
Я дудочку беру и песню подбираю,
Играю ветру в тон, и дереву, и краю,
И облако звучит – окраски неземной —
Над песенным холмом, акацией и мной.
Дождь на стеклянных тонких ножках
Бежит по саду, тяжелея.
Вся влага – в лепестковых плошках.
Восторженно хрустит аллея.
Над рощей старая берёза
Развесила дырявый купол,
И над водой пучки рогоза
Торчат безрадостнее пугал.
Гром с каждым разом говорливей,
И молнии уже не в ножнах.
По всей вселенной скачет ливень
На тоненьких стеклянных ножках.
Мы слышим в ночи беспредельной,
Как плачет колодезный ворот,
И этой тоске журавельной
Сердца негасимые вторят.
Вдали разорённой Европы
Мы гарь мировую вбираем.
Но наши просёлки и тропы
Мерцают утерянным раем.
Он с нами повсюду: в Канаде
И в южной хмельной серенаде,
В Каире, в золе и во зле,
В Бомбее, Сиднее, Гранаде,
Везде – на земле и в земле.
От любви соловьиной оглохнув, ручей разрыдался.
Груша, упавшая с ветки, кузнечика навсегда прервала.
Листья леса кру́жатся на ветру, будто безумные бе́лки.
Даже гений белым по белому живописать не может.
Механический ангел – не слишком трудная должность:
Молнии направлять, разживаться вином и хлебом,
Глядеть за окно, где пожар перебегает по стенам,
Беседовать с лампами о былых временах.
Механический ангел – не слишком трудная должность:
Раз в столетье подбрасывать пищу химерам на башне,
Двигаться медленно, чтобы металл не звякал,
Озябшие кариатиды укутывать мглой.
Механический ангел – не слишком трудная должность:
Двери замкнуть, не впускать в помещения Гибель,
А если войдёт, указать на спящего брата,
Пусть убедится: души за ним нет.
Апельсины и глицинии,
Слёзы южные – лимоны.
Нескончаемые линии,
Неумолчные пилоны.
Время древнее, укромное.
Смерть живую воду пьёт.
Сердце Божие огромное
С неба скатится вот-вот.
На опушке тени веские —
Только шорох, только скрип.
В море облака ловецкие
Рады переплясу рыб.
Кубок подняла Лукреция,
Так наивна и невинна!
И язычница Венеция
Ждёт пророчества – дельфина.
Слушателей заполняет камнеподобная тьма, словно душу допотопного ящера, вмурованную в глубины геологической эры. Статуи о размере залы гадают по одному лишь голосу, который отдаётся в пространстве, переродившемся в дремлющий слух. Нержавеющие соловьи виснут над их головами в ожидании очереди.
Когда голос начинает вещать о «зоне, где горизонтальные проекции зримых и осязаемых контактных сил разнонаправленны», Вулкан наносит удар пламенною рукой, голос рвётся как нить, зажигаются светильники и светила, соловьи запевают стальными колоратурами на седьмых небесах, и статуи, разбужены светом, принимаются декламировать посреди пространства, нежданно зрячего:
От молний меркнет адская идея,
Меж интегралов не найти корней,
Но из корней восходит орхидея
И освещает мир огня верней.
С чёрной ветки, с выси непреклонной
В этот мир слетает лист зелёный.
Пущенный по ветру лёгким богом,
Лист плывёт в сиянии глубоком.
У него и губы, и глаза.
Всё поймём, о чём и знать нельзя:
Погляди, вверху не сыщешь вех.
Будь как лист, хоть ты и человек.
В детстве
Я не хотела учиться плавать,
Плакала,
Укусила за руку няню.
Когда принц оттолкнул меня,
Я упала с обрыва
И никогда бы не выбралась,
А теперь —
Плыву на спине
Посреди облаков и трав,
И пою от нечего делать.
Зябкое утро.
Помню слова каменного мыслителя:
Космос движется к мерзлоте,
Бог погибнет от холода.
Как-то ночью пою
И плыву мимо цыганских костров.
Плясуны подбежали
К реке,
Тут же уловили мелодию
И подхватили хором.
Такое течение,
Что никогда не достигну берега.
Уже слышно ревущее море.
Надеюсь, учитель не ошибался:
Земля действительно круглая,
И через много лет,
Украшенная соляными кристаллами,
Я вернусь по воде в Эльсинор.
Если правду сказали цыгане,
Что принц скончался от яда,
Тогда я забуду, что научилась плавать,
И брошусь в реку.
Когда из Каунаса мы вернулись после двух
совместных выступлений
не так уж поздно было:
нас пустили в пригородный ресторан.
– Вы только, – говорят, – ребята,
себя ведите чинно, не шумите!
«Ну вот, – мы оскорбились, – дядя, разве не заметно,
что мы с рассвета ни в одном глазу!»
– Заметно, – отвечает нам привратник.
– Только всё равно
скандалить не годится, нужно отдыхать культурно,
прилично, проще говоря, как подобает…
Приятель спрашивает, сколько у меня в заначке.
– Вообще-то, – отвечаю, – деньги есть.
И если не забудемся —
нам хватит.
По кружке тёмной «Балтики» (для старта)
мы стоя выпили. Потом присели
и приняли покрепче. Под конец
крепчайшего отведали. И вышло
не много и не мало – в самый раз.
И мы тогда вполголоса запели
про шуструю Шилувскую шалунью —
про девицу-красавицу…
Нет слов:
домой идти нам было рановато.
– А знаешь что, любезный, – говорю. —
давай мы к суженой моей заглянем,
она тут рядом, прямо за леском…
А эта суженая, говорю, она ни то,
она ни сё – она как все невесты.
А вот её сестрёнка! Это, брат,
такая фифа – ты увидишь
и весь растаешь…
В Лаздинай мы машину не нашли
(водители, понятно, тоже люди).
И порешили мы пешком протопать
те пять (от силы десять) километров.
Подумаешь, беда! Пока мы обсудили
претензии на псевдоклассицизм в литовской лирике,
пока мы горевали
об истощенье нравственности в людях, —
пришли к реке. Паромщика искали.
Нашли его. Насилу добудились.
Он долго одевался. Рассвело. До той поры
всё шло великолепно. А потом
я вдруг припомнил, что моя невеста
и несравненная (без дураков!) её сестра
лет этак пятьдесят тому назад
(когда отца и мать похоронили) —
домишко продали и всё хозяйство
и отбыли (по слухам) в Катовицы.
Такая, извиняюсь, карусель.
Тут мы с приятелем слегка остолбенели,
и, полагаю, нас легко понять.
Так вот, выходит, каковы невесты,
вот каковы их верность и любовь!
И это – чистота и постоянство?!
Сначала глазки прячет, нежно шепчет:
«ни шагу без тебя, с тобой – на край земли!»
А после, Боже правый, с пылу, с лёту
постройки продаёт, и скот, и утварь – всё бросает
и отправляется (по слухам) в Катовицы!
Ну хоть бы позвонила, написала,
предупредила… Что там говорить!
И ты, спустя всего полсотни лет,
идёшь сквозь ночь, и дождь, и ветер! Зябнешь
на берегу реки! Предвидишь встречу!
А ей – ни холодно, ни жарко: упорхнула!
Сбежала! Укатила! Всё забыла!
Ох, женщины! И мы после всего
Должны в любовь и постоянство верить?
Ну нет, теперь понятна ваша суть!
И лучше так – спустя полсотни лет
промокнуть и продрогнуть, среди ночи
стремнину одолеть, – и поразиться:
чего вы стоите, красавицы-невесты,
вы, скромницы… И какова цена
всей вашей преданности.
Страшные дела!..
Гляжу с холма вдоль межи —
Темна грозовая вода.
Среди взволнованной ржи
Усадьбы, как в море суда.
С небес прольются моря —
Нестрашно: прочны корабли.
Опущены их якоря
В глубины земли.
Мы трава под косой судьбины,
Нас умчало вдаль от корней,
От земли, где дремлют руины,
Где она, а не память о ней.
И ослепнув, отыщем путь,
Чтоб у ног её прикорнуть.
В час, когда история вслепую
Землю красит кровью пролитой
И сквозь тьму бездонно-вековую
Пробивается росток святой,
Опускаюсь молча на колени
И, с моленьем о благих вестях,
Убиенных горестные тени
Прячу за собой, как чёрный стяг.
И душа Литвы, крыла раскинув,
Дальней песней осенив меня, —
Обретает силу исполинов,
Восстаёт из пепла и огня.
Был нетерпеливым Одиссей
И домой, наперекор Гомеру,
Он, не завершив дороги всей
Возвратился —
мстительный не в меру.
Одиссею
Двадцать лет окольных
Были как проклятие в пути.
Ну а мне, как будто я невольник,
Выпало их больше тридцати.
Одиссей родимую Итаку
Различил сквозь утренний туман,
А мои глаза привычны к мраку —
Свет мне только в сновиденьях дан.
Одиссей, ты шёл домой для мщенья
Два десятка лет, побед, обид.
Я не жду, не жажду утешенья —
Ведь хребет всей жизни перебит.
Мой Господь, возлюбленный от века,
Ты с меня – на жалящем ветру —
Благодать живую с человека
Не срывай, как с дерева кору.
Как я – на виду вселенной этой —
Вынесу беду и наготу?
Наклонись за ягодой нагретой —
Я растаю у Тебя во рту.
Вещь, Вещам, Вещами, Вещью,
Для Вещей и о Вещах.
Речь забыли человечью!
Вещь – и только – на плечах!
Даже вящий вещий разум —
Тоже вещь и стоит свеч!
А преграда всем заразам
Гроб – удобнейшая вещь!
Кротость вечная овечья
Нам не слишком помогла.
Вещь – подобие увечья:
В гроб её – и все дела!
О проекте
О подписке