Поклонись травинке у тропы и внемли
Тихой полевице, пробившей суглинок, —
И глухому сердцу поведают стебли
О судьбе единой людей и былинок…
Вас отец всесильный взрастил неслучайно:
И соединились в живоцветном чуде
Две равные доли, две земные тайны
Травы полевые и смертные люди…
Тот, кому понятен шёпот полевицы,
Не страшится чёрной вековечной бездны,
Знает: в царстве мира не сыскать границы
Меж землёю пыльной и твердью небесной…
Я думал: коснусь налитых изумрудин,
А тронул росою осыпанный мох,
Я думал: мой путь неизбит и нетруден, —
А к счастью приблизиться так и не смог.
Я страха не ведал и умысла злого,
Не верил, что даль чернотой налита,
Я жаждал посеять заветное слово
В бесплодные слитки сердечного льда.
Над миром грядущие грозы нависли,
Но верю, что в душах, подвластных беде,
Живут благородные чувства и мысли,
Как светлые перлы в глубокой воде.
[1900]
Гаснущего солнца
Тающий клочок.
Песенку ночную
Пробует сверчок.
Проступают звёзды
Среди редкой тьмы.
Кутаются в дымку
Поле и холмы.
Дремлет у дороги
Пыльная трава;
Ветер побоится
Тронуть дерева.
Звонкие колёса
Укатили прочь:
Скоро всю округу
Укачает ночь.
1908
В доме моём этой ночью беззвучье и мрак,
Дом – как руины святилища – пуст и постыл.
Колокола тишины, леденея, гудят на ветрах.
Жертвенный камень остыл.
Пусть позабыли жрецы об огне алтаря —
Ты погасить одиночество в сердце не мог.
Жди, одинокий: ещё не восстала заря
Грозная, будто клинок.
Звёзды задув, ты бы мчался, не ведая вех.
Пусть и душа остывает во мраке, оцепенев.
Ветры хаоса пусть вырвут из сердца навек
Муку, печаль и гнев.
Море услышишь и пламенный говор гор.
Горький напев оживёт: словно звезда, обуглен.
Жди, одинокий: нескоро зажжётся простор,
Острым клинком разрублен.
1922
Ворчит профессура, путаясь в поводах:
Талантлив местами, но как несерьёзен!
А мне – если честно – повсюду паводок,
И в каждом моём кармане по сотне вёсен.
Выходишь – и кругом наводнение, —
Затоплены все сердечные взгорья.
Словом, такое всеобщее помутнение, —
Что же теперь: дряхлеть и трухляветь с горя?
Столько пенсне и мантий – что делать голому?
У них о любой весне имеется притча.
Тут одному роса окропила голову, —
Он сразу стричься.
А я ненароком, почти незаметно я
Карман или рот приоткрою, —
И вырываются вёсны – орда несметная —
Вся заливая жаркой зелёной кровью.
Поздновато жалеть, и вопить панически,
И взятки совать: весна бескорыстна!
Видать, что недуг приключился хронический —
И теперь никуда от него не скрыться…
1923
Рябина в инее с утра —
Как вылита из серебра,
Земля и небо всё белей,
И снег летит поверх полей.
Снега повсюду. Ближний лес
Стоит нахмурен и белес,
И я один иду в лесу —
Нестынущую боль несу.
Я спрашиваю у сосны —
Не далеко ли до весны,
Не скоро ясень и ветла
Дождутся солнца и тепла?
Сугробы всюду. Не могу
Тропинку различить в снегу;
А хлопья белые, легки,
Летят, летят как мотыльки.
Один бреду. И на ветру
В глухом заснеженном бору
Я слушаю угрюмый шум —
И сам спокоен и угрюм.
6. II.1915
Рута у дома. В лугу полевица.
Дремлет на солнце девушка в белом.
Зрячие травы. Роса искрится.
Утром недвижным и онемелым —
Дремлет на солнце девушка в белом,
Вздрагивает на щеке ресница,
Тихо прильнула к руке полевица
Стеблем несмелым.
1917
Сумерки светятся, падая,
Как голубые клубки.
Мука взмывает крылатая —
Взмахи, как ночь, глубоки.
Мука является затемно,
Как поджигатель ночной.
Разве рыдать обязательно,
Чтоб ты смирилась со мной?
Сумерки не сберегли меня —
Криком лечу в синеву.
Нежную гостью по имени,
Пьяный от муки, зову.
Крик мой призывный беснуется
Над чернотой бытия, —
Нищая доля-безумица,
Как мне оплакать тебя?
Мука рождается затемно
В жалящем колком огне.
Разве рыдать обязательно,
Чтоб ты ответила мне?
Сосны и пена, как снег.
Даль, синева, белизна.
Лодка и в ней человек.
И на душе тишина.
Колокол плачет в груди.
Колокол стонет в земле.
Я отпускаю – иди.
Пусто в лесной полумгле.
Плыть от любимой земли
Больно и радостно мне.
Солнце погасло вдали.
Сказка мерцает на дне.
Скроют песок и быльё
Скрипку в сосновом бору.
Сгину я – имя твоё
Кто пропоёт на ветру?..
1926
Лето отсмеялось, отцвело, умолкло,
Закружили ветры в поле опустелом,
Осень обступила и бормочет в окна:
«Лето пролетело, лето пролетело!..»
Пойте, пойте, ветры, в помертвелом поле
Об осенней доле, о последней боли.
Спойте мне о малом – счастье небывалом —
О последнем солнце, золоте усталом.
1927
Ближе, ближе… С острых крыш
Прянули грачи.
Там Литва. О чём молчишь
Сердце? Не молчи!
Не даёт идти земля,
Нет пути из мглы,
Белорусские поля
Так тебе милы?..
1944
Дни красны и скоры.
Чёрен перегной.
Голые просторы
Вспаханы войной.
Сказочно красива
Даль в огне зарниц.
И растёт крапива
Из пустых глазниц.
1943
Наш роман завершился успехом:
Ты ушла без причин и помех.
Ты ушла со слезами и смехом,
И со мной только вечер и снег.
Я не всё до копейки истратил:
Эти окна – в морозных цветах,
И стихи из потёртой тетради
Той, где осень и что-то не так.
Ну а ты отпустила поводья,
Весела от любви и вина.
А в глазах у тебя половодье —
Так над лугом вода зелена.
От волос, от одежды и кожи
Веет страстью, и всё как в дыму.
Пусть кого-то пьянит и тревожит
Этот запах. А мне ни к чему.
Та любовь завершилась успехом:
Поднялась и ушла без помех.
Но осталась слезами и смехом,
И цветами, что брошены в снег.
Сумерки. Тёмные кроны
Скрыли галдящих ворон.
Солнце торопят вороны —
Солнце бело, как творог.
Вот уже на́ небе глянец,
Рдеют зарницы кругом —
И по земле, разрумянясь,
Солнце идет босиком
Или плывет, пламенея
Жарче, сильней и светлей…
Мне это утро нужнее
Огненной вечности всей.
Взываю к потрясённому народу,
Затравленному сворой ГПУ:
Зову избрать незримую дорогу,
Где злым ветрам не оборвать листву.
Зову литовца вместо звучных гимнов
Расслышать сердце в родственной груди,
Чтобы в ночи кромешной не погибнув,
Однажды на рассвете расцвести.
Из тьмы, из мрака разглядите волю,
При свете сердца различите храм,
Рабам оставьте горестную долю! —
Дух пращуров, я вновь взываю к вам.
Зову народ, живой в любом смятенье,
Хранящий свет в растерзанных сердцах,
Прекрасный, как цветение сирени
В бушующих принеманских садах,
Зову крестьян, что даром слов не тратят,
Чья песня тает в тундре и в степи, —
Пускай тайга и мерзлота подхватят:
«Утихни, злоба! гибель, отступи!..»
Набатный гром разбудит миллионы;
Не на столетья воцарилась тьма.
Не на погост зову, не в тюрьмы и загоны, —
Пускай грядущий свет заполнит закрома.
Взываю к вам над чернотой провала
Я, голос деревень и древних крепостей:
Не мстите, чтобы злая кровь не пала
Проклятием на ваших внуков и детей!..
Кричу: «Грядущей жизни недостоин,
Кто устрашится нынешнего дня,
Кто ненависти служит-тот не воин,
Он рыцарь вероломного огня.
Я сонм богов, я покаянный трепет
И свет крещенья, озаривший храм.
Пребудьте вечны и сильны, как солнце в небе!
Дух пращуров, я вновь взываю к вам.»
1941
Все надежды наши, все терзанья:
Мы когда-нибудь в родимый дом
От бескрайней стужи мирозданья
К очагу знакомому придём.
Лишь о родине моленья наши:
Господи, иных не надо нег,
Только отхлебнув из этой чаши,
Сможем успокоиться навек.
Сирая берёзка,
тонкая как свечка.
Пустота морозна.
Мерзлота извечна.
Задувает ветер
лиственное пламя.
Поле, поле, поле
без конца и края.
И куда ни глянешь —
вправо или влево:
голое пространство,
серое как небо.
И в окне вагона
вид один и тот же —
поле да берёзка,
тонкой свечки тоньше.
1942
Меж телеграфных меркнущих опор
С дороги, как с распахнутой ладони,
Я вижу хуторов бесхитростный набор
На дымчатом осеннем фоне.
За пестротой берёз, за лавой льна
Пастушьи переклики в зарослях пугливых.
Ленивый ливень, как луна,
На конских гривах.
Забыл про дробь рассыпчатую дятел.
Ночная туча как веретено.
Мир очертания утратил.
Темно.
Куда иду – лишь немота и сон там.
Плесканье черных луж. Запретный зов.
И далеко, за горизонтом,
Ночные пересуды псов.
Она: святой небесный пух
И акварельное дрожанье,
А у меня – спиртовый дух,
И черти (или каторжане).
Она… Она совсем не та —
Не Маргарита, но блондинка.
Невинность, нежность, чистота.
Несовременность поединка.
Живу с газетой. Например:
С Богемией, учётной ставкой,
Трухой сценических премьер,
Самоубийственной удавкой.
Её глаза глядят с полос,
Из нонпарели и петита.
И смех её – белей волос…
Блондинка – но не Маргарита[1].
О проекте
О подписке