© Редакция журнала «Плавучий мост», 2016

© Waldemar Weber Verlag, Аугсбург, 2016

© Авторы публикаций, 2016

* * *

Поэзия и время
Сергей Ивкин^[1]
Ножницы для Мнемозины

У Антуана де Сент-Экзюпери в одном из романов была прописана идея, что проза раскрывает для человека фантастическое фрактальное время иллюзорных историй в тот момент, когда он, уставший, замер в ночной реальности и, подчиняясь рассказчику, собственное линейное время остановил, а вот поэзия необходима для долгих пустынных переходов на верблюдах или иных транспортных средствах, чтобы самостоятельно сократить время пути, при этом не позволив себе уснуть, потерять контроль. И тогда песня – всего лишь частный случай поэзии. Идея, что поэзия пытается отменить время, подарив поэту бессмертие (время и смерть при таком мышлении идентичны), присутствует в западной критике. В восточной практике стихотворение чаще является флаконом для сохранения нескольких минут конкретного переживания (пусть даже оно может с определённой периодичностью повторяться), таким образом, само время прячется внутри поэзии от смерти. В скандинавской мифологии поэзия неотличима от магии, она способна нарушать ход времени, разрушать череду предписанных событий. Для поэта поэзия часто подменяет время его жизни, замещает систему стандартного измерения, сама становится временем. Грецию поэт помнит по Алкею и Сапфо, Рим ему интересен по Овидию и Катуллу, Средние века – по «Кармина Бурана», Возрождение – по Данте Алигьери и Томасу Мэлори. Собственная биография пронизана открытием конкретных книг, где прикосновение к каждому классику – возвращение в тот момент, когда неофит его впервые прочитал или услышал из иных уст. И взгляд на то, должна ли поэзия отражать современность зависит исключительно от вкуса каждого конкретного автора: один человек меряет шагами аллею Керн в Михайловском, другой в тысячный раз переживает августовские баррикады напротив Белого дома в 1991 году. Нет единой формулы. Эти строки Ольги Седаковой могли быть написаны и приходящим в сообщество первых христиан, и могут быть созданы ещё через несколько столетий:

Я не знаю, Мария, болезни моей. Это сад мой стоит надо мною.

Наследующая её времяощущение Екатерина Симонова одну из своих книг напрямую называет «Время», обыгрывая и календарь, и тему течения времени, подобно воде, её отражательную способность, связь времени с небылицей и небытием, поскольку всё, отстоящее во времени, становится небылью.

Мария, Мария, что делаешь ты со мной?/ с моей любовью,/ со своею судьбой,/закрывая её от меня, как окно,/ глядя на меня сквозь него,/в твоих глазах отражаются птицы и бесконечное небо,/темнеющее, исчезающее ветром сорванной простынёй,/и всё.

Однако при другом раскладе, когда пишущий считает себя прочно связанным с текущей реальностью, всё равно происходит выворотка: проходя через призму стихотворения историческое событие становится эпосом. Роман Тягунов с апреля по декабрь 1987 года сложил поэму «Письмо генсеку» и отправил в газету «Правда» и ЦК КПСС 19 декабря 1987 года. Поэма посвящалась 28 съезду КПСС. Отдельные строки данного ритмического коллажа стали городским фольклором, а к пол ному тексту обращаются как к документу эпохи, гораздо более значимому, чем газетные публикации.

Спасибо Михаилу Горбачеву/За то, что он сидит у нас в печенках,/ Зато, что он пришелся не по вкусу/ Не только старым, но и молодым./ Да здравствует искусство для искусства,/Идущее по ленинскому курсу! / Всех в Крым!

Настолько же внимательный к именам современников Янис Гранте сохраняет собственную терракотовую армию императора Цинь Шихуанди:

РИО

ким чен ын лично приехал / в аэропорт. / смотрит в панорамное окно. / видит:/ спортсмены сходят по трапу. / выстраиваются в шеренгу, генерал тун командует: / медалисты, выйти из строя! / выходит юн чхол ом. / выходит хью сим чой. / выходит ким сон гук. / ВЫХОДИТ КИМ сон и. / выходит ким ку-хан. / выходит чон сим рим / (единственное золото: / тяжёлая атлетика, женщины до 75 кг)./генерал пак уводит этих шестерых в здание./остальныхолимпийцев/ (29 человек)/расстреливают на месте// устал, как же я устал,/думает ким чен ын/ и закуривает.

Стихотворение иссекает время. Оно вырезает из него лоскут и сворачивает внутри себя. Возможно, только такие лоскуты и сохраняются. Червоточины в океанской толще. Способ путешествия по состояниям и интимным переживаниям давным-давно умерших людей.

Берега

Андрей Санников
Глаза белы и светятся запястья

Андрей Юрьевич Санников. Родился в 1961 в г. Березники (Пермский край). Один из создателей легендарной УПШ – Уральской поэтической школы. Лауреатлитературных премий, публикуется в России и за рубежом.

Андрей Санников, пожалуй, один из самых загадочных, волшебных поэтических современников.

Анжелина Полонская

…егоуникальность и, одновременно, традиционность, совместившие в себе сквозную по времени поэтическую интенцию Хлебникова и Мандельштама с индивидуально-авторским зрением, модальностью и эмоцией отчаянья.

Юрий Казарин

Стихи его следуют той смысловой традиции русской литературы, которая исповедует одновременно апокалиптическую неизбежность и молитвенное сострадание.

Евгений Туренко

Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и герметичности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно искать иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан в первую очередь с созданием произведения как такового, вещи.

Данила Давыдов

* * *

 
Всю ночь на улице
позвякивала цепью собака.
Утром пошёл снег и окно запотело.
 
 
Я проснулся.
В свитере, одетом на голое тело,
я стоял во дворе, ел снег и плакал.
 

Отсыревшие голуби раскачивались на мусорных баках.

* * *

 
Дни ещё довольно тёплые –
не то, что ночи.
У меня в расцарапанном городе
начинается осень.
 
 
Всё ещё очень похоже
на летнее. Но, всё же –
уже похуже,
поплоще,
потемней.
 
 
И душа-то
моя дощатая
к вечеру постепенно зябнет.
В ней,
в стружках, на самом дне
лежит несколько яблок.
 

* * *

 
Печальная моя, зачем ты здесь?
Глаза белы и светятся запястья
твои, любимая. Ты знаешь, есть
спокойная, простая рифма – счастье.
 
 
Но и несчастье – в рифму. Разве нет?
Какая разница? Вот странность – наше время
не движется, в нём ни часов, ни лет,
не движется. А мы в нём? Да, наверное,
передвигаемся. Но время непомерно.
 
 
Хотя – немеряно. Какой судьбой
мы вместе связаны? Вагон без окон
(и без дверей). Куда он нас с тобой
увозит? Знаешь? Никуда? Далёко?
 
 
Ты включишь свет – искусственный. Легко.
Легко ли. Тяжело ли. Не привыкну.
Что с нашей жизнью делается? Что?
Ты говоришь, что и несчастье – в рифму.
 

* * *

 
Окостеневшие верёвки,
остекленевшее бельё.
Мир в заморозки так подробен –
как небогатое жильё.
 
 
Как будто кошки на деревья,
балконы влезут на дома.
Простой замок на нашей двери
копейкой отопрёт зима.
 
 
И через силу, еле-еле,
мы, сидя в кухне, говорим.
И на черствеющую землю
намазан тощий маргарин.
 

* * *

 
Рисунок линий на моей ладони
стал деревом у твоего окна.
Ты приложи ладонь к стеклу и вспомни
меня, когда одна.
 
 
Но ты упросишь – этот тополь свалят.
Беззвучно свалят, как в немом кино.
Потом – зима. И холода настали.
И заросло окно.
 

* * *

 
Седые дни. Экзема января.
Нет стёкол – в рамы вклеена бумага:
от летописи до календаря,
от Рюрика до крейсера «Варяга»
 
 
с привычным ощущением вины
события сбываются привычно.
Перебираю лествицу страны,
перевираю сны косноязычно.
 
 
Всё совпадает намертво, когда
подсолнечна парча, крылаты плечи,
легка, светла, серебряна вода,
но только мне от этого не легче.
 
 
Пусти меня, измучившийся звук,
листва латыни, лето славянщизны.
Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг –
я угадал. Но это стоит жизни.
 
 
Поэзия. Экзема января.
Эпилептический припадок птичий.
Слепой, с самим собою говоря,
иглой в оконную бумагу тычет.
 

* * *

 
Тёплые деревья моих костей…
Как они ночами во мне растут!
Утро пластилиновых голубей –
белых или помнящих темноту.
 
 
Яблочный мой день. Ветер. Города.
Мой песчаный вечер. Слои слюды.
Хорошо, что медленны холода,
нежные и страшные, как сады.
 

* * *

 
Идёт подводный снег
у мира в кинескопе.
А кинескоп-то сел.
На новый не накопим.
 
 
И вакуум зимы
так медленно зияет,
что можно всё забыть,
что можно всё оставить,
 
 
разглядывая снег,
идущий через тело.
А сердце – только хлеб.
А сердце – только слева.
 

* * *

 
… Я не люблю – о ремесле. Но две
пугающие совпаденьем строчки
скорее говорят не о судьбе,
а говорят о медленной отсрочке.
 
 
Обилен Бог, а на миру – страшней.
Заглянешь в этот вытянутый воздух –
щепа на птичьих крыльях у теней,
летящих парой, но как будто – порознь.
 
 
Когда на небо смотришь, то глаза
его почти не видят – будто лопасть
проносится – а разглядеть нельзя –
и помнишь только тесноту и лёгкость.
 

* * *

 
И медный сыр с отверстиями в сыре
я выкопал из сельдяной земли.
А что до рек – то их у нас четыре.
А что до городов – у нас их три.
 
 
Здесь все деревья повторяют жесты
и, если входишь утром в ровный лес, –
густые птицы, подымаясь кверху,
касаются дыханием небес.
 
 
Запотевает небо. Выйди в поле –
валун, как мёртвый, на меже глядит.
О, Господи! За что мне этот голос,
за что мне ветер веки холодит?..
 

* * *

 
Этими ночами
на небе легко:
белый отпечаток
кружки с молоком.
 
 
Тихий и холодный,
ясный и простой,
четырёхугольный
мир стоял, как стол.
 
 
Кашляющий тополь
за столом сидел.
На свои ладони,
кашляя, глядел.
 

* * *

 
По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,
как дети от голода, если у взрослых есть войны –
дай руку! – и я поведу тебя. Только гляди:
я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.
По всем городам, где катается каменный шар,
ломая дома, обдирая железо до крови, –
нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал.
Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни.
 
 
По рельсам нагретым, внутри поездов,
везущих тротил и дешёвое тёплое мясо –
мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.
Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.
 
 
По этой стране, мимо белых поленниц зимы,
по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,
мы будем идти и идти, невредимы, одни,
под этим, начавшимся как бы неявно – гляди –
молочным, обильным и всё заливающим светом.
 

* * *

 
Навылет пролетает самолёт
пустое небо. Выпавший пилот
как патефон о родине поёт
четыре километра напролёт.
 
 
А самолёт пропеллером мутит
как воду воздух сам себе летит
по небу мёртвых – слушая иврит –
туда где на балконе Бог стоит.
 
 
Господь возьмёт из воздуха его
пропеллер остановит у него:
«Все собрались и только одного
тебя мы ждали. Тише. Ничего».
 

* * *

 
Тревога – это белый гвоздь любви,
который заколачивают в сердце.
Дыхание, проваливаясь сверху,
теряет очертания свои.
Любовь неназываемо страшна.
Она – как будто облучённый город.
И пахнет йодом порванное горло.
И речь мучительна и не слышна.
 

* * *

 
Вот город, протекающий насквозь,
поставленный как будто наискось –
здесь окна провисают и, касаясь
стеклом асфальта, смотрят сквозь асфальт,
сквозь гравий, глину, и в такую даль
они глядят, что даже я пугаюсь.
 
 
Что даже я. Наклонные полы,
стекающие в узкие углы, –
в них гвозди, содрогаясь, рыбьей стаей
перемещаются вдоль половиц,
но сносит их куда-то вбок и вниз,
в такую даль, что даже я пугаюсь…
 

* * *

 
Как хорошо, когда в пустых лесах
летает улыбающийся страх
 
 
и под руку, как Блок и Гумилёв,
гуляют мертвецы среди стволов,
 
 
цитируют себя и, например,
про стихотворный говорят размер.
 
 
Во вторник страх мне вот что рассказал:
что книга есть не поезд, а вокзал,
 
 
где голос объявляет в микрофон,
какой состав и на какой перрон.
 
 
Как все куда-то кинутся бежать!
Начнут в дверях толкаться и визжать!
 
 
А выбегут – стоят в пустом лесу,
держа детей и вещи на весу.
 

Астроном 1

 
водяные знаки на Луне
разные на каждой стороне
 
 
с этой стороны видна собака
(без ноги) у мусорного бака
 
 
а на той какое-то лицо
у которого во рту кольцо
 

Свалка

 
прозрачные мясные тополя
(у каждого в кишечнике земля)
идут через какие-то поля
 
 
а в небе вместо разных облаков
немного целлофановых кульков
 

Астроном 2

 
куда ты смотришь из трубы
на эту страшную Луну
 
 
и деревянные столбы
которые как в ту войну
 
 
урчит и свищет соловей
смеются женщины во сне
 
 
солдаты десяти кровей
стоят рядами на Луне
 
 
придёт затмение Луны
солдаты станут не видны
 

* * *

 
Птицебыки слезятся ночью
и в стёкла спальные глядят.
Они летают, но не очень
и то, когда отводишь взгляд.
 
 
К ним ходят женщины большие
стремя глазами и без рук,
простоволосые, босые,
не для любви, а для разлук.
 

* * *

 
Где-то ночью книжка плачет,
очень хочет быть живой.
Вероятно – это мальчик
с повреждённой головой.
 
 
И кому он будет нужен,
если я умру возьму?
Типа кто обед и ужин
или денег даст ему?
 
 
Русская литература –
сумасшедшая жена.
В позапрошлом вышла, дура,
из девятого окна.
 

* * *

 
А ангелы мои
с прозрачными устами
стояли у двери
и трогали глазок,
 
 
и в скважину замка
дышали голосами
«открой нам, ну открой
и спой ещё разок
о нежных городах
из вяленого мяса,
о тайных деревнях,
сплетённых из травы» –
 
 
настаивали вы,
а я себя стеснялся
 
 
и пел, не поднимая головы.
 

* * *

 
Кошка ходит и боится,
в комнате светло.
Вот июнь – июль продлится –
и тогда свезло.
 
 
На дворе стоят качели,
кто-то в них сидит.
Говорит, что не успели
и на нас сердит.
 

* * *

 
О, полиэтиленовые крылья!
Лететь нельзя, а вы меня закрыли!
Таскаю вас и постепенно горблюсь.
Всё больше вы и, в общем, что за совесть.
 
 
Но по ночам – у дочери в балкон
я выхожу и вылетаю вон,
в навязчивый, обширный, как Свердловск,
двуглазый сон. И запах – будто воск.
 
 
Лети. Лечу. А полиэтилен
как воды плещет около колен,
а над церквами и над гаражами –
нежгущееся, мажущее пламя.
 
 
Потом я прилетаю и курю
и сам с собой полночи говорю.
Спаси, Господь, я лживый ангел твой.
О, ветер – полиэтилен, не вой.
 
 
О, ветер! Приношу подмышкой слово –
вот скоро. Вот сейчас. Вот всё готово.
Вот слово и – я не Тебя боялся.
Вот все ушли. Не бойся. Я остался.
 

* * *

 
Сырая кровь идёт наружу
из-под ногтей.
Я думал, что я обнаружу
играющих детей,
 
 
которые кричат и кличут
воздушный змей.
А ангелы смеются, тычут.
Летают, кувыркаются. Не смей.
 
 
А кровь идёт. Полны карманы,
полны носки.
И у жены моей, как раны,
текут соски.
 

* * *

 
мне говорили что над головой
есть кто-то дополнительный живой
 
 
потом мне говорили что потом
он сообщит об этом т. е. о том
 
 
что чтобы я болел ну или врал
что чтобы жил где в общем ну Урал
 
 
и или плакал или много пил
и из двух окон голубей кормил
 
 
и умер и лежал четыре дня
что это он придумал для меня
 

404

 
напился деревянным пивом
купил полкурицы в кульке
как хорошо быть некрасивым
и налегке
 
 
когда дома стоят рядами
сухой апрель и слышен звук
идущий надо мной (над нами)
у поезда который вслух
 
 
идёт и шаркает ногами
 

* * *

 
Господь не оставляет нас
и держит руку на затылке
у каждого в подземный час.
Ты пьёшь из горлышка бутылки
 
 
и закрываешь, о, глаза.
О, посиди, смотри мне в шею –
со всех со четырёх вода.
Темно. Темно. Я не успею.
 

* * *

 
внутри несытных рябоватых рек
чего-то ищет смотрит человек
рукав засучит сунет руку в реку
и кто-то пальцы тронет человеку
 
 
и из воды пойдя кругами вдруг
потянутся к нему десятки рук
стесняющихся тёплых и печальных