Девочка^[1]
Стихотворение
Оксана Васякина

 
мы живем обыкновенную жизнь
вот у тебя болит натертый палец на ноге
и я за тобой повторяю: да болит, да невыносимо болит скоро
пройдет потерпи
трогаю твою темную кучерявую голову
а рука моя становится большая как будто материнская
огромная рука
приношу тебе таз с ледяной водой чтобы ты могла туда
опустить стопу
и рядом стою подбоченившись жду когда боль хоть немного
утихнет
я хочу вместить тебя всю как спокойная лодка и понести через
боль
я хочу вместить все живое здесь
стать матерью всем живым
я становлюсь большой и граница тела моего дрожит вот-вот
я стану этим миром
я знаю твое тепло я знаю как в пространстве комнаты тело
твое все наполняет смыслом
между нами есть связь
медленные невидимые щупальца гладят друг друга и светятся
в темноте
и проникают в живот там все внутри неустанно ласкают
я чувствую тебя внутри своей щеки и бедра
ты проникаешь в меня
твой запах сухой и кожа под моей рукой шелестит
ты пахнешь соломой, смолой и корой
я знаю как пахнет твоя голова
и запах рта твоего тоже знаю
я тебя знаю
я люблю положить все лицо на твой мягкий живот
и вот так лежать и ощущать тебя безусловно живой
ты живая и все внутри тебя живет беспрестанно
моя подруга носит ребенка внутри себя я вижу как тело ее
изменилось за это время
она становится взрослой зреющей женщиной она созревает
как длинная груша
и мы говорим о ребенке
о нашей с тобой маленькой девочке
она будет похожа на меня потому что я ее буду носить
но если ты дашь мне свою яйцеклетку
у меня будет шанс нести тебя у себя внутри
девочка будет пить молоко из моей груди и расти во мне
я буду питать ее своим телом и своим теплом
ты будешь рядом
когда мне острой иглой сквозь стенку матки введут семя
и я почувствую боль
я буду рядом
когда из тебя достанут твои яйцеклетки
и ты почувствуешь боль
где-то очень далеко есть экспериментальная лаборатория
в ней ученые научились выводить материал для зачатия
из спинного мозга женщин
можно достать немного стволовых клеток а потом после
долгих процедур вывода митохондрий
запустить их в яйцеклетку
тогда они говорят у женщин может родиться общий ребенок
и это всегда будет маленькая девочка потому что в женском
наборе хромосом нет Y-хромосомы
маленькая девочка которая будет ты и я но другая
наша третья
но пока это только эксперименты
они говорят да когда-нибудь лет через пятьдесят мы сможем
это сделать
я не пробовала это прожить но знаю что забор материала
из позвоночника это невыносимо больно
может быть они придумают как сделать так, чтобы было
не больно
я закрываю глаза и представляю себе
девочку с твоими жесткими как проволока волосами
смуглой сияющей кожей и темно-коричневыми глазами
в которых граница зрачка и радужки неясна
в девочке есть что-то неуловимое и мое
я ее узнаю
я жду ее
и она где-то здесь между нами стены уже отражают ее голос
и ее тепло на моей груди бьется я слышу
 

Лера очень хочет убить своего мужа
Анна Меликова

Она лежит на диване и обдумывает план. Обкусывает ногти, всковыривает ранки, спорит сама с собой. Сначала рассуждает как девочка: навести порчу, подсыпать яда или обколоть ботоксом, чтоб затвердели все мышцы. Потом начинает мыслить по-мужски: конечно, ружье – как она сразу-то не подумала. Деды и отец непременно помогут. В ее семье все мужчины по папиной линии брались за ружье рано или поздно. Можно назвать это кармой, судьбой, генами или призванием. А она разве хуже? Решено, думает Лера и от возбуждения никак не может заснуть.

* * *

Прадед воевал. С ним все ясно и так. Конечно, стрелял. Как без этого, если уж страна приказала ее защищать? О прадеде в семье было не принято в открытую говорить. Лера только и знала, что у того было два сердца – собственное и неснимаемый золотой медальон – и невероятная способность играть на фортепиано, не дотрагиваясь до клавиш. Секрет этой игры прадед никому не успел раскрыть: пропал вместе с секретом на войне без вести. Так рассказывали – темными вечерами, пододвинувшись ближе, шепотом. А еще шептались, что через десять лет Лерина прабабка получила посылку из Америки, а в ней – одно из прадедовых сердец. Золотое. Ни записки тебе, ни обратного адреса. Понимай как хочешь. Ну а если не хочешь, не понимай. Прабабка поняла как-то по-своему и строго наказала имя ее пропавшего мужа никогда не произносить, а медальон продать. Проклятый он. Это тоже рассказывали, перешептывались в темноте, когда «Крымэнерго» отключал свет. Но Лера знала, дело не в медальоне, а в прабабке, которая в чем-то провинилась и муж унес от нее свои сердца: сбежал – на войну, а потом и дальше, чтобы начать совсем другую – лучшую – жизнь. Прабабку Лера не знала, но заочно терпеть ее не могла за то, что довела мужа, который так хорошо умел играть на фортепиано. Когда Леру в пять лет отдали в севастопольскую музыкальную школу, она тоже пыталась научиться так музицировать, за что получала от учительницы по ушам. Лера наотрез отказывалась прикасаться к самому инструменту, ее пальцы возносились над зебровидными клавишами и беззвучно бегали по воздуху. Как бы усердно Лера ни била руками по пустоте, музыка не выбиралась из своего укрытия – продолжала прятаться в тишине. Лера злилась. Уроки пришлось прекратить, что, конечно, жаль. И проданного медальона ей тоже было жаль. Особенно после того, как уже подростком она посмотрела «Титаник». Лера почувствовала, что сорвалась какая-то большая история в ее жизни. Что если б ей это сердце перешло по наследству, она бы встретила капец какую большую любовь. А так – ничего ей не светит. По крайней мере, великого. Лера горько плакала, и плевать ей было на уходящего под воду Ди Каприо. Слезы ее лились по исключительной судьбе, которую у нее украла прабабка.

С существованием этой ненавистной дальней родственницы Леру примиряло лишь то, что та от прадеда родила деда, и на том спасибо. А деда Лера любила. Даже после того, что тот вычудил.

* * *

Восьмидесятые подходили к концу, а у Леры жизнь только начиналась. Наконец скоро можно будет пойти в школу, а не маяться дурью в детском саду. Снег падал как никогда, огромными хлопьями. Как никогда в ее жизни, но, наверное, в жизнях других бывало такое не раз. В Крыму снега обычно не допросишься, но случаются ведь чудеса. Католическое Рождество, как объяснили в саду, уже прошло, а брат, которого все ждали, пока не появился на свет. Теперь уж пусть до православного терпит, считала Лера. Ей очень хотелось, чтоб брат родился в Рождество и спас всю семью. От чего конкретно – Лера затруднялась сказать. Но чувствовала, что уже есть от чего. Что-то такое было в воздухе, сидело на кресле, пылилось на полках. Незадолго до этого Лера бросила музыкалку и уже знала, что от прадеда ей не досталось ни-че-го.

Леру оставили дома одну, и она радовалась редким минутам самостоятельной жизни. От нее разило пивом. А точнее – от ее волос. Всю предыдущую ночь Лера проспала на больших бигудях. Пивные локоны ей нравились куда больше, чем липкие сахарные кудряшки. Она рассматривала свои крупные кудри и корчила рожицы, глядя в елочные шарики – сиреневые, розовые, серебряные, всякие. Особенно Лере нравились прозрачные, где внутри виднелся маленький дождик. Эти шарики ничего от нее не скрывали, а давали все по-честному разглядеть. Лера наслаждалась тишиной и своими фантазиями. Но тут пришла тетя Маша с красными от мороза щеками и красными от слез глазами и все испортила. В таких случаях взрослые спрашивали – что случилось. Лера знала, что еще не взрослая, но пора бы уже начинать. Поэтому она деловито произнесла: хочешь поговорить? Но тетя закатила глаза – нет, она не хотела – и, зарыдав в платок, отправила Леру в детскую комнату. Предчувствие у Леры было так себе: сама она последний раз так плакала навзрыд этой весной, когда умер Спрут Каттани. От этой мысли у Леры снова защипало в носу. Чтобы отогнать воспоминания о жестоко убитом герое ее уходящего детства, Лера стала смотреть в окно на снег, который все падал и падал, белил все и белил. Скоро Новый год, и ее собственный дед снова нарядится Дедом Морозом, а Лера снова сделает вид, будто не узнала его – ой, настоящий, надо же. И всем будет хорошо.

Пришли родители и, даже не разувшись и не поцеловав Леру в макушку, тут же заперлись с тетей Машей на кухне. Лере срочно понадобилось сделать себе чай с малиновым вареньем и взять пару мандаринок из холодильника, но ее выставили за дверь. Она знала, что подслушивать плохо, но и не рассказывать ведь тоже нехорошо. Лера не могла разобрать всех слов, поняла одно – дед застрелился. Снежные следы на полу от родительских ботинок растаяли и превратились в грязные лужи. Мать, зарыдав, попросила у тети Маши платок. Лера испугалась, что если сейчас зарыдает отец, то все, завтра можно не просыпаться. Но отец не подвел, не расклеился. Он вышел из кухни с неподвижным и, как всегда, красивым, героическим лицом. Увидев Леру, он сказал: ну что ж, такова жизнь – и наконец поцеловал ее в кудряво-пивную макушку. Лера засияла. Ее переполнила гордость за отца, не то что мать – вся в соплях. Будто маленькая. Будто к сильным потрясениям не готовая. Будто не знает, что жизнь – она штука такая. Лера притащила тряпку и протерла до блеска пол.