© Коллектив авторов, 2014

© «Литературная газета», 2014

© Оформление ИПО «У Никитских ворот», 2014

* * *

Личность

Лариса Васильева
Во здравие!

Заметный признак наступающей весны ХХ века – появление в 1956 году поэтического ежегодника «День поэзии». Он сразу стал популярным среди читателей и писателей. Главный редактор избирался на один год голосованием в секции поэзии Москвы. Рукописей слали множество. С каждым годом всё больше.

Прошло более 20 лет. И в 1978 году председатель секции поэзии Владимир Цыбин при выборе главного редактора «Дня поэзии» сказал:

– Среди главных редакторов альманаха до сих пор не было ни одной женщины. Непорядок. У нас равноправие. Предлагаю… (и назвал моё имя). Также предлагаю её сроком на два года. В порядке исключения. Справится.

Проголосовали дружно. Так попала я на литературные «галеры» и сразу решила, что буду многое в альманахе делать в порядке исключения. Изучила предыдущие номера. Отметила: ни разу «День поэзии» не начинался большими подборками молодых поэтов, никогда нигде прежде не публиковавшихся. Очень разных. Исключительных по манерам. И если в 1979 году их подборки я поставила почти в начале номера, то в 1980-м начала альманах прямо с молодых. Раздел назывался традиционно, пушкинской строкой: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!»

Так впервые в альманахах «День поэзии» за 1978 и 1979 годы появились имена Геннадия Красникова, Татьяны Ребровой, Владимира Урусова, Ирины Васильковой, Ивана Жданова, Александра Ерёменко, Григория Зобина, Владимира Ведякина, Михаила Попова, Натальи Хаткиной. Вызывающе откровенные в лирико-эпических проявлениях. Дерзкие, но не переходящие границ элементарной нравственности.

Выбирала их из множества рукописей. И был среди них Юрий Поляков. Отлично помню, как взяла в руки его рукопись. Прочитала первое стихотворение.

Вдова

 
Она его не позабудет —
На эту память хватит сил.
Она до гроба помнить будет,
Как собирался, уходил,
Как похоронку получила
И не поверила сперва,
Как сердце к боли приучила,
Нашла утешные слова…
И на года, что вместе были,
Она взирает снизу ввысь…
А ведь уж как недружно жили,
Война – не то бы разошлись.
 

Дрожь – верный признак сильного впечатления. Всего три строфы, а передо мной открылась огромная жизнь и два сильных, разных, чужих, но неразделимых характера. Как будто роман прочитала. Такая романная поэзия встречается нечасто. Немногие могут в коротком стихотворении выразить эпоху. Анна Ахматова могла.

 
Течёт река неспешно по долине,
Многооконный на пригорье дом,
А мы живём, как при Екатерине.
Молебны служим. Урожая ждём.
Преодолев двухдневную разлуку,
К нам едет гость вдоль нивы золотой.
Целует бабушке в гостиной руку
И губы мне на лестнице крутой.
 

Думаю – в этих восьми строках вполне укладывается «Обрыв» И. А. Гончарова или «Дворянское гнездо» И. С. Тургенева.

Иван Бунин мог написать подробный любовный роман в восьми строках одного стихотворения.

 
Снова сон, пленительный и сладкий,
Снится мне и радостью пленит, —
Милый взор зовёт меня украдкой,
Ласковой улыбкою манит.
Знаю я – опять меня обманет
Этот сон при первом блеске дня,
Но пока печальный день настанет,
Улыбнись мне – обмани меня!
 

Ощущение романа в коротком стихотворении «Вдова» Юрий Поляков подкрепил другим стихотворением, присланным им в подборке для «Дня поэзии», где я почувствовала несомненное острое, совестливое чувство родины и ощущение долга перед поколением, прошедшим войну.

Ответ фронтовику

 
Не обожжённые сороковыми,
Сердцами вросшие в тишину, —
Конечно, мы смотрим глазами иными
На вашу большую войну.
 
 
Мы знаем по сбивчивым, трудным рассказам
О горьком победном пути,
Поэтому должен хотя бы наш разум
Дорогой страданья пройти.
 
 
И мы разобраться обязаны сами
В той боли, что мир перенёс.
…Конечно, мы смотрим иными глазами —
Такими же, полными слёз.
 

Разумеется, в подборке Полякова мне не хватало поэтичности, некой тайны, некой, я сказала бы, невыразимости словом некоего чувства. Но это был бы не Поляков. Впрочем, при первой встрече он восполнил нехватку романтики необыкновенно поэтичным внешним обликом: высокий, стройный, я бы даже сказала, поджарый, с копной тёмно-русых кучерявых волос, красавец! Тонкая нитка губ явно проявляла собой упрямство характера. Светлые глаза смотрели умно и насмешливо. На моё сообщение, что вижу в нём будущего прозаика, отреагировал спокойно, будто принял к сведению.

Не знаю, как назвать моё к нему неизменное отношение. В нём есть, с моей стороны, малоприятная для самолюбивых людей, а Поляков как раз такой, смесь придирчивой учительницы, подмечающей недостатки и указывающей на них, с матерью, гордой успехами сына.

Поляков с лихвой оправдал мой диагноз. Он стал не просто прозаиком, а сильным в своём поколении мастером. Вышел за пределы поколения. Сумел определиться во времени с мощным гражданским темпераментом. Боец, не предающий своих идеалов, как бы порой ни были они не ко двору конъюнктуре момента, притом умеет Поляков остро чувствовать именно эту конъюнктуру и противостоять ей.

Судьбе было угодно отправить меня вместе с ним в командировку на Сицилию. К тому времени Поляков был уже широко, и даже скандально, известным прозаиком. Автор популярного журнала «Юность», он прошумел публикацией произведений «Сто дней до приказа» и «ЧП районного масштаба», где, по мнению курирующих литературный процесс партийных чиновников, «осквернил нашу советскую действительность и возвёл поклёп на нашу Советскую армию». При этом время было такое, что чем искренней и честнее говорил прозаик о действительности, тем бо́льший успех у читателей он получал. Как раз в то время, когда мы оказались у вулкана Этна, он переживал успех от публикации в «Юности» своей повести «Апофегей», само название которой в то время выглядело вызывающе: непонятно, завлекательно, вроде бы скабрёзно.

Наверно, я не буду абсолютно точна в деталях, ибо каждое воспоминание индивидуально, но дух момента постараюсь передать точно.

Имя пригородного посёлка под Катаньей было Ачериале. Название отеля, где нас поселили, отражало имя хозяина: «Альфредо Мауджери».

Итальянские имена и названия для российского уха звучат певуче, завораживающе. Запоминаю их навсегда без особой надобности. Английский язык знаю много лучше, чем итальянский, но в нём часто имена и фамилии напрочь забываю. Думаю, Поляков со мной согласится, что итальянский и русский языки звучат похоже, хотя объяснения этому нет. Впрочем, в языкознании можно найти научное понимание сходства далёких друг от друга языков, но мне понятней простое, далёкое от науки объяснение: когда Божие Слово разлетелось по Земле, рассыпавшись на слова, словеса, словечки, то где-то рядом находившиеся созвучия оказались далеко одно от другого. И сегодня живут так, как живут в пределах и России, и Италии.

Это отступление от темы моего очерка тем не менее имеет к нему непосредственное отношение, и я даже готова выделить его в короткий рассказ с отдельным названием.

Кармелло

Этна – самый большой в Европе действующий вулкан. Я увидела из окна самолёта гигантскую чашу кратера, наполненную огнём, и ослепительную реку, вытекающую из кратера.

Нас было четверо. Один – известный в СССР специалист по итальянской литературе. Он сразу предупредил делегацию, что не будет нам переводить, потому что не является переводчиком, а сам есть литератор. Сделал, правда, исключение для главы делегации – одного из секретарей Союза писателей. Эти двое были привилегированной частью группы. Командировочные деньги на поездку находились у главы делегации. Он сообщил, что раздаст их утром следующего дня, потому что сейчас вечер, а по старинной примете (я о ней прежде не слыхала) вечером лучше не оперировать с деньгами.

Вторая, непривилегированная часть делегации состояла из меня и Юрия Полякова.

Делегация сидела за ужином в ресторане гостиницы, разделившись на две части: мы с Поляковым – справа от прохода, а глава делегации с итальянистом – слева. Последний наслаждался тем, что находится в Италии (можно понять), что может в ресторане показать всем (кроме нас более никого не было) своё блистательное произношение, наконец, тем, что выбирает блюдо со звучным названием и понимает, какое во время еды получит удовольствие.

– Кармелло, Кармелло, – распевал наш итальянист имя официанта и долго, скрупулёзно объяснял ему, что будет заказывать, меняя решения, капризничая, отказываясь от заказанного блюда, вновь выбирая.

Он явно раздражал пожилого официанта с лицом усталой птицы. Официант явно предпочитал меня и Полякова. А мы сидели без копейки и оба были изрядно голодны.

Я ползала взглядом по меню. Наконец выбрала самые дешёвые бутерброды с сыром. Но и на них не было денег.

Сделать пять шагов к руководителю делегации мы с Поляковым считали ниже своего достоинства, неизвестно, впрочем, почему. Юрий ворчливо сказал:

– Глупо. Если бы я имел возможность свободно менять рубли на местную валюту, то накормил бы ужином весь городок.

В Москве он был при деньгах.

– Кармелло, Кармелло, – заливался соловьём советский итальянист и вновь, и вновь менял заказ.

Кармелло оставался невозмутимым, выражая раздражение лишь неторопливостью, с которой подходил к их столику. Когда Кармелло, через мой английский, понял, что мы с Поляковым сидим без денег, он почему-то широко улыбнулся мне. Улыбка сделала его унылое лицо почти прекрасным. Он быстро отошёл от нас и через несколько минут, ещё не обслужив наших привилегированных спутников, принёс нам с Поляковым по огромному блюду, где была знаменитая итальянская паста со множеством моллюсков всех видов, с диковинными овощами, и отдельно хлебные лепёшки, а также бутылку белого вина со звучным названием «Belissimo».

Поляков, поджав губы, удивлённо смотрел в свою роскошную тарелку и не рисковал начинать. Я тоже не рисковала. Кармелло захотел всё поставить на свои места. Он наклонился ко мне и внятно, чётко, но специально для меня, сказал по-английски:

– Ваш ужин я включил в презент гостям от хозяина за то, что вы выбрали его отель. У нас в ресторане старший официант имеет право раз в неделю определять, кому из гостей он отдаёт бесплатную привилегию. Я выбрал вас. Приятного аппетита.

Быстро объяснила я Полякову появление блюд. Он ещё быстрее понял всё. И вот уже мы чокаемся белым вином, не слушая глухого ворчания возмущённого итальяниста, всё ещё ожидающего своего блюда.

По сей день мы с Поляковым помним имя и лицо старшего официанта Кармелло.

Тонкий народ итальянцы. Особенно сицилийцы.

А теперь несколько строк на главную тему моего очерка: Юрию Михайловичу Полякову – 60 лет. Возраст вроде бы серьёзный, но смотря для чего возраст. В сравнении с моими годами – Полякову ещё многое предстоит.

Он сложный, но не противоречивый, последовательный во мнениях.

Увлекающийся, как поэтическая натура, но постоянный – в серьёзных чувствах.

Прозорлив, но может быть легко обманут лестью случайной ловкой сотрудницы, имеющей свои служебные интересы.

Искренен, смел, открыт навстречу всему, что ждёт его в действительности.

Проза и драматургия Полякова сегодня ни с чьей современной не сравнима в мастерстве и таланте: как говорится, между строк воды не выжать, всё густо.

Остаётся пожелать ему одного – здоровья во всех трёх ипостасях:

физического,

душевного,

духовного.

Постскриптум

Эффектное слово. Модное. В словаре иностранных слов определяется как перевод с латыни: «написанное после», а также как приписка к оконченному письму, обычно обозначаемая латинскими буквами P. S.

Сегодня это слово сильно расширило свои границы, и припиской его не назовёшь. Даже популярная телепередача, названная «Постскриптум», вроде бы отражает своего рода послесловие к каждому из событий, развивающихся на экране, а реально – вполне отдельное самостоятельное телепроизведение.

Назвав так главу в очерке о творчестве Юрия Полякова, задумала я определить написанное этим писателем в круге всей русско-советской литературы. Сегодня критические статьи не слишком заметный жанр. В пору моей юности всё было иначе. «Литературная газета», которую ныне возглавляет Поляков, до краёв переполнялась критическими статьями, где было мало критики, но много комплиментарных сочинений по поводу тех или иных произведений современников. Менее всего стремлюсь к комплиментам, хотя и пишу на юбилей. Мой постскриптум написан после и по поводу собрания сочинений Юрия Полякова в пяти томах. Идёт речь о писателе особого рода, вольно или невольно поставившем точку в литературном процессе времени.

Собрание сочинений в пяти томах построено нетипично. Когда-то увидев в поэте прозаика, я пропустила исторического публициста, а они в Полякове неразделимы. Каждая повесть или роман – в той или иной степени публицистика.

Составляя пятитомник, Юрий Поляков посмел, или, точнее сказать, позволил себе необычное построение. Так, первый том содержит три повести: «Сто дней до приказа», «ЧП районного масштаба», «Работа над ошибками» и немалую подборку стихотворений. Ныне модно соединять два жанра, поэзию и прозу. Я тоже поддалась искушению в своих книгах и заметила некую несомненную стереоскопичность, когда проза и поэзия дополняют друг друга и даже, бывает, спорят.

В первом томе Николай Скатов (серьёзное имя) предваряет три повести коротким эссе, с первых строк заметив нечто очень важное в работах Полякова – иронию, вспомнив, как Александр Блок называл её болезнью, очагом страшной заразы. Поставив Юрия Полякова перед этой «заразой», Скатов тонко заметил, что именно иронический смех способен спасти от возможности окоченеть и окостенеть в обществе. В конце своего предисловия Скатов говорит о Полякове так: «Он не боится обвинений в прошлых ошибках, ибо они говорят не о бесплодности метаний, а о мужественности поисков одного из живых, чутких и талантливых детей нашего времени».

После подобного аванса можно, побронзовев, вступить в жанр литературного повествования, и, очевидно ощущая это, Поляков не спешит ввести читателя в свою солдатскую повесть «Сто дней до приказа», а публикует нечто под названием «Как я был колебателем основ». Жанр этого «нечто» определить невозможно. Клубок, где, не смешиваясь, соединяются воспоминания о времени и людях с исповедальными страницами, и тут же политические взгляды и невесть откуда налетевшие строки о девочке, желавшей понять, во что нужно верить.

Всё захватывающе – не оторваться, пусть даже порой раздражает безапелляционность понятий и лёгкость в разговоре о самом тяжёлом. Но тут как раз весь Поляков.

Не нравится? Не читайте. Не ходите в театры на его пьесы. Вообще забудьте о том, что есть такой.

Так нет же. Магнит Полякова возвращает к себе и не хочет отпускать.

В конце концов, мне есть что читать и перечитывать. Я вообще погружаюсь в четыре Евангелия и каждый раз по-разному познаю глубину их, могу и не могу познать. А ещё с интересом читаю словари и энциклопедии. Зачем мне Поляков?