Изучая этого, шестого, Найл выяснил также, что любое имя здесь – это нелепость. Паук, прибывший из дальней провинции за морем, был знатного происхождения; их семейство там, в силу своего природного властолюбия, считалось в каком-то смысле знатью. Здесь, в паучьем городе, спесивые замашки провинциала вызывали у сородичей неприязнь, а над его малым ростом еще и посмеивались. А так как у пауков почтительность стоит едва ли не на первом месте, насмешливое пренебрежение выработало в «аристократе» драчливую заносчивость.

Скорбо в сравнении с ним был груб и туп, но неумеренное властолюбие обеспечило ему здесь высокое положение, поэтому они вдвоем выгодно дополняли друг друга. Заносчивость товарища Скорбо никогда не принимал, поскольку сам был прирожденным служакой, для которого дисциплина превыше всего, но души в нем не чаял за его знатное происхождение.

Как службисты, оба они никогда не вызывали нареканий, но вот в свободное от службы время находили удовольствие в том, что вылавливали и мучили двуногих. Их не интересовали те, кто просто тучнее и сочнее, нет; ловили именно таких, в ком есть определенная сила воли и сметка, кто так или иначе склонен к лидерству. Этих они отслеживали с бесконечным терпением, изучая все их передвижения и выжидая случая, когда можно будет прыгнуть с высоты и сцапать добычу всеми восемью лапами. Это порождало нестерпимое, дразнящее вожделение, удовольствие. Добыче парализовывали голосовые связки, чтобы не могла кричать, но конечности оставляли свободными, поскольку суть удовольствия состояла в том, что жертва не дается. Чувствовать, как она, обезумевшая от ужаса, неистово извивается, вызывало наслаждение, какое у людей ассоциируется разве что с сексом. Затем жертву доставляли в освещенное помещение и играли с ней там, как кошка с мышью. Одному человеку удалось даже выпрыгнуть с верхнего этажа в надежде убиться, но Скорбо, выпустив шлейф паутины, бросился следом и нагнал прежде, чем тот грянулся о тротуар (пауки способны произвольно увеличивать и уменьшать скорость спуска!). Утянув обратно, беднягу потом истязали несколько часов, пока тот не умер от истощения и испуга. Его съели еще теплого.

Все это Найл усвоил за секунду, пока смотрел на капитана стражи, – тот уже сознался, а следовательно, информация была введена в умы сородичей. Понял Найл и то, почему так потрясены и возмущены были Скорбо и его товарищи, когда Смертоносец-Повелитель возвестил о примирении пауков и людей. Их лишили удовольствия, ставшего желаннейшим и сладчайшим в жизни, чего-то большего, чем еда и питье. Тем не менее Скорбо готов был смириться с положением вещей: все же воля богини, и выбирать не приходится. Смуту посеял «аристократ». Он и сам чтил волю богини, но известие, что к двуногим надо относиться как к ровне, глубоко его возмутило и наполнило горьким презрением. Двуногие – гниды, предназначенные для одного: идти на корм паукам. Богиня веками допускала убивать людей, не могла же она взять и враз передумать. Нет, этот новый запрет исходил явно от Смертоносца-Повелителя, выжившего из ума немощного старика. Его указом можно и пренебречь.

Во всяком случае, спешить жить по-новому не было нужды. В скрытой кладовой у них хранился хороший запас человечины. Смертоносец способен вводить яд, парализующий центральную нервную систему добычи, но не убивающий ее; если вводить строго определенное количество, она способна храниться полгода, не в силах шевельнуть ни пальцем, ни веком. Поэтому Скорбо с товарищем продолжали питаться человечиной еще долгие месяцы после того, как был принят Договор о примирении, и не чувствовали за собой вины. А как-то раз пятеро капралов стражи Повелителя наткнулись на заброшенную общую кладовую, где лежало около дюжины парализованных людских тел, а также коров и свиней. Их перетащили к Скорбо, и эти капралы стали регулярными участниками ночных пиршеств. Однажды ночью один из капралов притащил раба, околевшего от приступа эпилепсии, и все сошлись на том, что вкус у свежего мяса настолько отменный, что нелепо отказывать себе в удовольствии лакомиться иногда двумя-тремя рабами; кроме того, никто всерьез не считал рабов за людей. Но ночами в квартал рабов часто хаживали люди с того берега, и было совершенно невозможно различить, кто есть кто. Так, шаг за шагом, без какого-либо желания нарушать закон, Скорбо и его товарищи скатились назад к привычке есть живую плоть…

Все эти факты были переданы в ум Найлу за считаные секунды, одновременно с приветствием Смертоносца-Повелителя; им не было нужды изъясняться поочередно, потому что информация существовала уже одновременно и в уме Смертоносца-Повелителя, и в уме каждого из присутствующих. Но сознавал Найл и то, что самая важная часть дознания еще впереди, – хотя обычная, но неотъемлемая при процессе судебного разбирательства.

Прежде всего стояла удивительная тишина – тишина, что, по мнению пауков, должна предшествовать любому важному делу. Расслабясь в этой тишине, Найл ощутил волшебный восторг. Такое было с ним всего раз, когда они с Вайгом и двоюродным братом Хролфом исследовали край муравьев и набрели на неглубокий ручей с извилистым каменистым руслом. Найл тогда впервые в жизни погрузился в воду всем телом и сидел с таким же точно умиротворенным экстазом, неотрывно глядя на расходящиеся по поверхности круги.

Смертоносец-Повелитель наконец заговорил, обращаясь к подсудимым:

– Вы сознаете, что нарушили закон и пренебрегли волей богини. Что вы можете сказать в свое оправдание?

Ответа не прозвучало. Пятеро капралов, очевидно, помалкивали из стыда, капитан же просто хранил молчание.

– Есть ли какая-то причина, – осведомился Смертоносец-Повелитель, – по которой я не должен выносить смертный приговор?

Опять молчание. И тут капитан отозвался:

– Я считаю смертный приговор несправедливым.

– Почему?

– Потому что вина была непреднамеренной. Мы начали с поедания двуногих, которые были уже обезврежены.

На паучьем мысленном языке «парализованный» и «обезвреженный» означает одно и то же.

– Мы это понимаем. Но дальше вы перешли к тому, что стали нарушать закон: убивать тех, кто не обезврежен.

– Это так. Но мы нарушили ваш закон. В моей стране Коряш другие законы.

Тут вмешался Дравиг:

– Ты находишься в нашей стране, а не у себя в Коряше, следовательно, обязан подчиняться нашим законам. Ты смеешь это отрицать?

В голосе Дравига чувствовался гнев. Ответ, как ни странно, прозвучал прохладно и сдержанно:

– Я этого не отрицаю. Но считаю, что именно этот закон несправедлив.

– Почему? – Голос Смертоносца-Повелителя также выдавал гнев.

– В вашем краю я чужестранец. У вас нет права заставлять меня обращаться с двуногими как с равными. Я не отношусь к ним как к равным. Более того, я не верю, что и вы относитесь к ним как к равным.

Найла внезапно осенила удивительная догадка. Паучий суд отличается от людского одним наисущественным принципом. Паука нельзя приговорить к смерти против его собственной воли. Если его надлежит казнить, то это должно делаться исключительно с его собственного согласия. И немудрено: если паука лишают жизни против воли, все пауки в городе невольно разделяют его муку. Следовательно, паук должен быть полностью убежден в своей вине, чтобы разрешить себя казнить. Капитан, очевидно, умирать не собирался. Потому-то Дравиг со Смертоносцем-Повелителем и начинают гневаться.

Смертоносец-Повелитель, впрочем, заговорил с исключительной сдержанностью:

– Все это не так. Я дал слово, что пауки и люди будут жить в мире. Ты привел к тому, что слово оказалось нарушенным. Следовательно, ты заслуживаешь гибели.

Аргумент просто неотразимый, капитан был загнан в угол. Теперь-то он наверняка согласится со смертным приговором?

– Да, согласен, я послужил причиной тому, что твое слово оказалось нарушенным. Но все равно то, о чем я говорил, можно расценивать как смягчающие обстоятельства.

Смертоносец-Повелитель обратился к остальным пятерым:

– Вы согласны, что заслуживаете смерти?

Все пятеро съежились, выражая молчаливое согласие.

– Так что же ты? – требовательно спросил Смертоносец-Повелитель у капитана.

– Не вижу, чего ради мне жертвовать жизнью, потакая трусам.

Смертоносец-Повелитель внезапно потерял терпение.

– Довольно! Я устал от твоих экивоков! Ты заслужил смерть тысячу раз. Склонить голову!

Последняя фраза (ее смысл воспринимался скорее как «подчини свою волю» или «приготовься к смерти») прозвучала настолько зловеще, что в зале вдруг будто потемнело. Пятеро капралов подчинились с торопливой угодливостью, как бы пристроив головы под топор палача. Капитан же, хотя и понимал, что теперь деваться некуда, все равно упорствовал. Смертоносец-Повелитель и Дравиг ударили одновременно, да так, что Найл опасливо съежился, – человека бы расплющило в лепешку.

Капитан опрокинулся на спину и лежал, притиснув все конечности к груди; вместе с тем напряглась и его мятежная воля, окружив тело невидимым силовым щитом. Слитный удар Дравига и Смертоносца-Повелителя шарахнул так, что щит должен был треснуть, а его хозяин лопнуть. На деле же получилось, что удар отрикошетил в остальных, мгновенно вышибив из них дух. Послышался хруст, и в воздухе запахло особым, едким запахом паучьей крови.

Найл чувствовал, как восьмилапые уходят из жизни. Это было странное ощущение, будто время вдруг пошло замедленным темпом. Мозг бурным потоком наводнила информация – столько ее, что не только усвоить, но и охватить толком невозможно. Тем не менее интуитивно Найл чувствовал, откуда все это: в миг безвозвратного исчезновения пауки заново переживали свою жизнь. От этого охватывало любопытное волнение, но совершенно не было ужаса, который, казалось бы, должен ассоциироваться со смертью. А затем (позже казалось, несколько минут) царили лишь тьма и ощущение пустоты.

Капитан все так же лежал, окружась силовым щитом; было видно, что он не желает смириться с участью. Вся его воля была сосредоточена на одной цели: спасти жизнь. В последовавшей тишине Смертоносец-Повелитель глядел на него с гневливым презрением: ему с трудом верилось, что паук может предпочесть бесславие и позор честной смерти. Затем он вызвал на подмогу остальных: прикончить нечестивца. То есть он и его правящий совет стали действовать уже не порознь, а вместе для выполнения общей задачи. Эту военную хитрость (слугам жуков известную как взаимоусиливающий резонанс) можно было сравнить с действиями солдат, сообща берущихся за таран, когда видно, что дверь не падает под разрозненными ударами.

Капитан смекнул, что сейчас произойдет, и его страх сделался таким неимоверным, что перебил даже едкий запах крови. Тем не менее даже в нем чувствовался элемент расчетливости. Так как вибрации передавались одновременно каждому пауку в городе, все становились свидетелями этой затянувшейся экзекуции. Капитан походил на человека, исходящего истошным криком в надежде смягчить наказание. А когда заработало взаимоусиление, заглох и ужас, уступив место угрюмой решимости выжить. Было тошно и в то же время любопытно наблюдать, как капитан изо всех сил тужится, стремясь продлить жизнь хотя бы на несколько секунд. Как и все пауки в городе, Найл чувствовал весь ужас насильственной смерти. Совокупная сила воли напоминала исполинские клещи; казалось невозможным, чтобы живое существо могло выдержать такую силищу. Даже те пятеро, уже бездыханные, угодили в ее эпицентр и теперь сжимались и трещали; кровь выдавливалась на пол, как вода из губки. Трещал под давлением и ум капитана, и Найл снова почувствовал ошеломляющий наплыв информации – тот самый любопытный поток образов, что, казалось бы, знаменует приближение смерти. Самым внятным из них был образ квадратного серого здания, окруженного пышной растительностью с крапинами желтых и красных тропических цветов. А внутри него пахло мясницкой, и под стропилами висели закутанные в саван паучьего шелка человечьи тела, слегка раскачиваясь.

Когда вокруг ног уже начала скапливаться кровавая лужа, он вдруг понял, почему эта совокупная сила еще не сокрушила капитана. Это потому, что своим присутствием в зале Найл определенно мешал Смертоносцу-Повелителю развернуться во всю свою грубую мощь и, стиснув, раздавить. Сама по себе сила была такая жуткая, что от нее могли потрескаться стены зала; погиб бы не только капитан, но и, несомненно, сам Найл. Был лишь один способ перестать мешать: сомкнуться своей волей с волей Смертоносца-Повелителя, в тенетах образовалось бы дополнительное звено. Но и при всей сложности момента Найл понял, что об этом не может быть и речи. Он, Найл, не паук, он – человек. Пусть капитан – трусливый злодей, наслаждавшийся истязанием братьев Найла, но он не был его личным врагом. Принять участие в расправе значило бы поплатиться собственной человечностью.

Противостояние, казалось, длилось довольно долго, на деле же это могли быть минуты или даже секунды. И тут – просверком – стало ясно, что капитан выиграл схватку за жизнь. Без участия Найла он не мог быть уничтожен. Смертоносец-Повелитель неожиданно снял хватку, в тот же миг ему последовали Дравиг и все остальные. Видимо, от такой резкой отдачи капитан крутнулся на спине по залу, едва не угодив Найлу по ногам, и торпедой врезался в стену, да так, что лишился чувств.

Смертоносец-Повелитель с презрением наблюдал, не думая пользоваться его беспомощностью. Прошло несколько минут, прежде чем распростертый паук шевельнулся, затем, словно сознавая, что опасность миновала, с трудом поднялся на ноги.

Когда Смертоносец-Повелитель заговорил, голос его был холоден и отрешен.

– Ты покинешь этот город немедленно и никогда не вернешься. Но не надейся возвратиться на родину морем: никакое судно не понесет на себе нечестивца, который смерти предпочел позор. Теперь ступай.

Паук поволокся к двери, каждое движение в нем выдавало смертельную усталость. В таком состоянии его мог свалить и ребенок.

– Отныне ты вне закона, – донеслось ему вслед, – и теперь с тобой может расправиться любой, я это разрешаю. Пробираться к себе ты будешь на свой страх и риск.

Дверь отворилась, с той стороны стояла Сидония. Дождавшись, когда изможденный паук проползет мимо, она снова ее закрыла.

Смертоносец-Повелитель обратился к Найлу:

– Ты решил не лишать его жизни. Это был твой выбор, и мне лишь остается его принять. Но долг теперь снимается со счета.

Намек был очевиден: Найл сам пощадил капитана и теперь не вправе жаловаться, если люди снова начнут пропадать. Найл дал понять о своем согласии низким поклоном. Это как бы означало почтительное извинение, и Смертоносец-Повелитель его принял. Затем Найл направился к двери, ступая осторожно, чтобы не поскользнуться в крови; следом двинулся Дравиг.

Мелькнул почти неуловимый импульс команды, и Сидония, стоящая по ту сторону двери, открыла ее и, выпустив их двоих, закрыла снова. Найл с упоением втянул ноздрями воздух, от едкого запаха крови его бы стошнило прямо в зале.

Сидония стояла навытяжку с лицом неподвижным, как у куклы; светлые волосы, распущенные по плечам, и яркий румянец усиливали сходство. Но за этой неподвижностью разливалось беспокойство, охватившее женщину, когда он остановился напротив и стал бесцеремонно ее разглядывать.

– Сидония, мне надо с тобой поговорить.

Румянец зарделся еще ярче, но в целом она не подала виду, что слышит.

– Я бы хотел, чтобы ты отправилась со мной.

Женщина действительно пошла следом, но чувствовалось, что она растеряна: она не могла представить, что это будет за разговор, разве что этот парень соблазнился ее внешностью и на уме то же, что и у его братца. Озадачен был и Дравиг, но из учтивости не лез Найлу в мысли.

Яркий солнечный свет снаружи буквально ослеплял. На северной стороне площади можно было различить капитана, пробирающегося главным проспектом в сторону моста, ведущего в квартал рабов. Движения по-прежнему выдавали усталость, но было видно, что он явно спешит выбраться из города, прежде чем кто-нибудь воспользуется возможностью законно свести счеты.

Найл сел на согретую солнцем балюстраду, жестом велев Сидонии сесть возле. Та неловко опустилась, словно ей доставляло неудобство перестать стоять навытяжку. Дравиг бесстрастно ждал (все-таки странная у пауков манера – стоять будто окаменев).

– Ты хорошо знаешь этот город? – осведомился Найл.

– Пожалуй, даже очень.

Голос отрывистый, выдающий привычку командовать.

– Тебе известно о сером квадратном здании, чтобы вокруг – кусты с красными и желтыми цветами? – Вопрос он подкрепил телепатическим образом.

Сидония, закусив губу, посмотрела вниз на тротуар, покачала головой.

– Нет, господин.

Было видно, что она говорит правду, тем не менее в голосе чувствовалась неуверенность: может быть, образ показался знакомым.

– Ты уверена, точно?

Сидония покраснела, думая, что он сомневается в ее словах. Она давно уже привыкла к тому, что пауки то и дело вчитываются в ее мысли, поэтому не чувствовала, что и Найл сейчас делает то же самое.

– Да, господин.

– Но ты хотя бы примерно представляешь, где такое может находиться?

Она нахмурилась.

– Много цветов растет вон там, в той части.

Она подняла руку и указала на восток, вдоль проспекта, где дворец Найла.

– Далеко отсюда?

– Мили две или три.

Найл повернулся к Дравигу.

– Ты знаешь ту часть города?

– Нет. Дела никогда меня туда не заводили. Та часть совершенно нежилая.

– Я бы хотел туда наведаться. Составишь мне компанию?

Паук без особой охоты согласился. Найл снова повернулся к Сидонии:

– Мне надо взять туда и тебя. Прошу явиться во дворец сегодня в два часа.

С ясного синего неба теперь вовсю светило солнце; снег не успел еще растаять лишь в тени деревьев и зданий, а в воздухе стояло журчание воды, бегущей по водостокам. Спину припекало, и Найл с Симеоном, сняв плащи, понесли их, свесив через руку; лишь Сидония терпеливо сносила неудобство и не допускала нарушения формы одежды. Дравиг, как обычно, казался равнодушным к погоде.

На шее у Найла был медальон – отражатель мысли, подарок после первого визита в Белую башню. Это было устройство для координирования ментальных вибраций мозга, сердца и нервного узла, усиливающее сосредоточенность и восприятие. Став правителем, Найл мало-помалу перестал его носить. Сила воли, как он теперь считал, вызывается интуицией. Сегодня же он надел медальон для особой цели. В тот первый визит в башню вещица пригодилась для запоминания карты города, помогла усвоить ее так четко, что теперь можно было воссоздать в деталях, едва прикрыв глаза. Основной сектор восточной части именовался индустриальной зоной – название, сбивающее с толку Симеона с Дравигом, да и самому Найлу не вполне понятное. Из уроков истории в Белой башне он уяснил, что индустрия – это производство и изготовление товаров, слышал и о периоде Промышленной революции. Но вот уж почти дошли, а вокруг, куда ни глянь, ни закопченных цехов, ни высоченных заводских труб. Во всяком случае, здания здесь даже ниже, чем в центре города.