© А. Власова. Иллюстрации, 2011

© ЗАО «ЭНАС-КНИГА», 2011

Предисловие от издательства

Известная русская писательница Клавдия Владимировна Лукашевич (настоящая фамилия Хмызникова, урожденная Мирец-Имшенецкая) родилась в 1859 году в семье обедневшего помещика.

В течение многих лет она преподавала русский язык, была составительницей детских календарей, учебников и хрестоматий для начального обучения, пособий для проведения праздников для детей и юношества.

Литературную деятельность Клавдия Владимировна начала в 1880-х годах. Она сотрудничала практически во всех детских периодических изданиях – писала исключительно для детей в разных жанрах: повести, рассказы, очерки, пьесы, биографии великих людей. Ее «Азбука – сеятель и первое чтение для школы и семьи» (1907) выдержала множество изданий. Сборники рассказов писательницы для детей младшего («Зернышки», 1889 и др.), среднего и старшего возраста («Босоногая команда», 1896 и др.) были в свое время очень популярны. Широкую известность получили также ее автобиографические повести «Мое милое детство» (1914) и «Жизнь пережить – не поле перейти» (1918), повесть о В. А. Жуковском и другие произведения.

В годы Первой мировой войны Лукашевич содержала на свои средства палату для раненых в лазарете им. Л. Н. Толстого (ее собственный сын погиб на фронте в 1916 году), устроила приют для детей воинов, ушедших на фронт.

После революции увидели свет лишь два рассказа писательницы: «Сын стрелочника» (1927) и «Митрофашка» (1924), выпущенные кооперативными издательствами. Последние годы Клавдия Владимировна жила в крайне стесненном материальном положении, скончалась в 1931 году.

В книгу включены две повести: «Дядюшка-флейтист» и ее продолжение «Сиротская доля».

Наташа живет в семье брата своего покойного отца. Этот тихий и безответный человек сам далеко не богат и выбивается из сил, пытаясь прокормить семью. Его жена и дочь невзлюбили сироту с первого взгляда и не стесняются срывать на ней зло. Но у хозяина дома есть еще один брат. В этом добром, хотя и несколько чудаковатом дядюшке Наташа находит родственную душу. Согретые взаимной привязанностью, эти двое гораздо увереннее шагают по жизни.

Дядюшка-флейтист

Неудачная просьба

Наступил вечер. Марья Ивановна зажгла небольшую фарфоровую лампу и надела на нее розовый бумажный абажур. Приятный свет озарил низкую продолговатую комнату, убранную с некоторым щегольством. Мягкий диван и два кресла были обиты красным ситцем с большими желтыми букетами; перед диваном стоял круглый стол с узорчатой клеенкой; между окнами висело небольшое зеркало, рядом приютился столик с высокими стеклянными подсвечниками, на которых красовались огромные бумажные розетки в форме розанов. На стенах висели литографии в узеньких золоченых рамках: на двух были изображены дети с собачками – один плачет, другой смеется, на других – яркие пейзажи. Тут же у стены стояло старинное фортепиано с бронзовыми ручками и этажерка, покрытая пестрой вязаной салфеткой; этажерку украшали чайные чашки, вероятно, даренные в именины, масленка в виде огурца, серебряная солонка и несколько дешевеньких статуэток; на окнах из-за тюлевых занавесок виднелись тощая герань и фуксии. Квартира была тесная, с низкими потолками, где-то на окраине города, в одном из тех небольших деревянных домов, где ютятся бедняки, всю жизнь проводящие в тяжелом труде.

Марья Ивановна, засветив лампу, стала накрывать на стол. Это была женщина высокая, полная, с красным лоснящимся лицом, покрытым веснушками; движения ее, несмотря на полноту, были быстрые, манеры – решительные. Она проворно гремела чашками и ложками, двигала столом и стульями. Затем Марья Ивановна поспешно скрылась из комнаты и бегом вернулась с гулко кипящим самоваром, грузно опустилась на стул, заварила чай и, сложив на груди руки, задумалась.

В углу за диваном что-то зашуршало и грохнулось на пол. Марья Ивановна вздрогнула и обернулась.

– Фу, как ты меня испугала! Я совсем о тебе забыла. Чего ты там возишься?! – недовольным тоном проговорила она.

– Я, тетенька, катушку уронила, – послышался тихий ответ; из-за дивана выглянуло худенькое личико с остриженными под гребенку белокурыми волосами и большими задумчивыми глазами, над которыми резко выделялись темные приподнятые брови, придававшие лицу выражение не то испуга, не то удивления.

– Липочка! Петр Васильевич! Идите чай пить! – низким, грудным голосом кликнула Марья Ивановна, не обращая больше внимания на девочку за диваном.

За тоненькой перегородкой послышалось движение. Отворилась дверь, и вошла девушка – полная, черноглазая, как две капли воды похожая на сидевшую за столом женщину. Девушка была в широком розовом ситцевом капоте^[1]; волосы ее на лбу были завиты в бумажные папильотки^[2]. Она поспешно подошла к зеркалу и стала внимательно разглядывать свое лицо.

Из-за дивана на смотревшуюся девушку устремились любознательные детские глаза. «Это Липочка опять на свой нос смотрит», – мелькнуло в стриженой белокурой головке.

– Ах, это противное кривое зеркало! Ну когда вы, мамаша, соберетесь купить хорошее? Своего лица узнать нельзя! – воскликнула черноглазая девушка.

– Подожди милая. Вот когда твой батюшка свою роденьку^[3] с рук спустит… тогда можно будет и о наших удобствах подумать… Тогда и зеркало тебе купим.

– Смотрите, мама! Какая досада! Опять отчего-то у меня нос краснеет… Что мне делать?!

– Помажь на ночь кольдкремом^[4], – посоветовала мать.

Развалистой походкой Липа подошла к столу, села удобно на диван и отложила себе с сухарницы половину булок.

– Не осталось ли у нас, мамаша, ливерной колбасы да вареньица? – спросила она гнусавым голосом, небрежно положив локти на стол.

Мать ласково улыбнулась:

– Ишь ты лакомка! Избаловала я тебя! Так и знала, что за чаем попросишь… Конечно, припрятала…

Она поднялась, достала из шкафа кусочек колбасы, чашку с отбитой ручкой и отдала все дочери.

– Петр Васильевич, да иди же чай пить! Наталья, бери свою кружку! – сказала Марья Ивановна, отставляя на край стола желтую кружку и откладывая ломтик хлеба, два сухаря и кусочек сахару.

Наташа вышла из-за дивана. Это была бледная, худенькая девочка лет семи-восьми, одетая в какой-то старый длинный балахон и в стоптанные туфли. Робко ступая по полу, она тихо подошла к столу, взяла кружку и отнесла ее на стул, к которому заранее подставила скамеечку. Девочка стала пить чай, жадно поглядывая на Липу и провожая глазами каждый кусок булки, который та, обмакнув в варенье, подносила ко рту. Хотелось ли ребенку попробовать вкусного или ее занимало чавканье девушки – так и осталось неясным.

В это время вошел высокий белокурый господин в очках, худощавый, сутуловатый. Из всех присутствующих только маленькая девочка поразительно походила на него. Вошедший устало потянулся, протер очки, жмуря глаза, а затем глубоко и как-то болезненно вздохнул на всю комнату.

– Фу, как устал! – вырвалось у него.

– Садись чай пить, – сказала Марья Ивановна.

– Погоди, дай немножко в себя прийти от этой каторжной работы.

Он стал ходить взад и вперед по комнате, потирая руки; проходя мимо Наташи, взглянув украдкой на сидевших за столом, он порывисто погладил девочку по стриженой головке.

– Машенька, налей Наташе еще чайку, – тихо сказал он.

– Что у нее языка, что ли, нет? Наталья, что же ты не спросишь? Хочешь?

– Позвольте, пожалуйста, тетенька, – заученным тоном ответила девочка, подходя с кружкой к столу.

– Может, ей булочки еще хочется? – начал было Петр Васильевич.

– Пожалуйста, не беспокойся… – перебила его жена. – Она получила всего вволю… Разве полезно наедаться на ночь? Ты не вмешивайся: твою племянницу не обидят!

Петр Васильевич стал пить чай. Он был молчалив, печален; между бровями у него пролегли глубокие морщины – свидетельницы тяжелых дум; пальцы его нервно барабанили по столу.

В комнате наступило молчание.

Черноглазая Липа с аппетитом допивала уже третью или четвертую чашку чаю.

– Мама, да нет ли у нас еще кусочка булки? – спросила она, заглядывая в чашку с отбитой ручкой.

Булка была предусмотрительно припрятана матерью, и девушка стала ее намазывать остатками варенья.

Петр Васильевич решительно тряхнул волосами и взглянул на жену.

– Машенька… Вот… я давно все хочу поговорить с тобой, – начал он каким-то заискивающим тоном.

– Насчет чего это? – удивилась Марья Ивановна. Липа перестала жевать и смотрела на отца.

– Да насчет Коли…

– Что еще приключилось с твоим полупомешанным братцем?

– Надо бы его взять к нам…

– Этого недоставало! Ты, кажется, намерен всю свою милую родню здесь поселить! Тогда мне с дочерью места не хватит!

– Ужасно жаль Колю! Больной, одинокий, бедствует… Одежды нет… А теперь морозы наступают… Помогать же мне ему решительно не из чего…

– Поменьше бы пил!.. Да место себе сыскал бы… Еще бы ты вздумал на сорок рублей жалованья всех своих родственников содержать! И без того из сил выбиваемся для них, себе во всем отказываем…

– Нельзя же, Машенька, жить только для себя. Положим, мы люди бедные, помогать много не из чего… Так хоть для близких что-то сделаем по возможности…

– Мало мы еще делаем! – взвизгнула Марья Ивановна. – Вот твоя племянница – два года живет! Разве она нам мало стоит? А у нас дочь взрослая… Молоденькой девушке и того, и другого хочется… А мы ей даже зеркальца приличного не можем купить…

– Коля немного стоил бы и не помешал бы вам… Он человек недурной и в доме помог бы…

– Ну да! Напьется, того и гляди, квартиру спалит, набуянит… Мало ли что может натворить!

– Что ты, Машенька! Он, как ягненок, тихий… Конечно, это несчастье с ним случается, выпьет… В семье его скорее остановить, удержать можно… Да и денег у него теперь нет… Если он выпьет, то молчит, тотчас спать ложится… Ты не бойся, я его уговаривать стану: не посмеет он.

– Где ж вы, папа, хотите поместить почтенного дядюшку? – спросила Липа.

– Можно, пожалуй, у меня в комнате…

– У тебя нельзя. Самому повернуться негде! – резко сказала жена.

– Ну, хоть в кухне ему уголок отвести: он не требовательный, его судьба не баловала…

– Уж увольте, папа. Мне в кухню тогда и выйти нельзя будет: вечно одевайся, стесняйся… В своей квартире покою не будет!

– Нет, нет! Как хочешь… Я не согласна взять сюда еще твоего идиота-братца. Довольно! Я не соглашаюсь! – крикливо отрезала Марья Ивановна.

– Люди животных жалеют… А для человека, для моего родного брата, у нас ни угла, ни куска хлеба, значит, нет? Он, голодный, нищий, будет умирать зимой под забором, а мы станем спокойно смотреть? Так, что ли? Спасибо, жена!

Петр Васильевич встал; он весь трясся, говорил задыхающимся голосом, раскрасневшись и ероша волосы.

– Сделай, пожалуйста, одолжение! Зови сюда своего Коленьку и всю твою родню. Только уж тогда мы с дочерью уедем, – язвительно проговорила жена, поднимаясь и унося самовар.

Петр Васильевич, стиснув руками голову, прошел в свою комнату.