1. Серая ворона и Филин

«Неуютно чувствую себя в незнакомом месте, думаю это нормально, такое бывает, наверное, и у тебя. Новое место для меня просто не существует, его как бы – нет, потому, что я его еще не видел, не ощущал, не запечатлел в своей памяти, в голове, сознании. И, наверное, поэтому, на новом месте мне всегда отчего-то – больно, неудобно и волнительно – одновременно. Это – все, похоже на акт рождения, происходящий с обратной стороны зрачков…. Чтобы то, что я не знаю – появилось, его нужно создать… я просто создаю внутри себя это новое место. И вот тогда, оно есть…» – Все эти глупости – кружатся в моей голове – стаей всполошенных ворон: «кар-ррр…». Когда я выхожу на незнакомой станции электрички, стая ворон взлетает в бескрайнее синее небо, рассыпаясь в нем горошинами черного жемчуга или просто точки – черные точки в небе. А вокруг меня – зеленые холмы – словно волны вздыбленной земли, на них какой-то несчастный – пошарпанный лес, состоящий из кривобоких елок и тщедушных осин, колышущихся как трава на ветру. Наверное, так выглядит весь лес вблизи мест постоянного обитания человека, такой лес болеет людьми, а люди зовут его – сорным, не понимая, что это они сами – насорили.

– Вперед! – Я словно – первопроходец, по крайней мере – чувствую себя им, ибо иду первым, рядом совсем никого нет. Насколько я могу видеть впереди – тянутся серебряные иглы рельс, покрытые черной патиной, они пронзают пространство до самого горизонта. И провода в небе, по ним, наверное, бежит ток, точно я не знаю, никогда об этом не думал.

За зеленые холмы уходит пыльным серпантином старая грунтовая дорога, там, я знаю – чахнущее село с говорящим названьем – Неволино. Нет, конечно, оно мне ничего не говорит. Современные села, в общем–то, довольно молчаливые существа. Просто – знаю сам, читал когда – то или слышал. Это – старая по времени местных земель, вотчина посадского человека – бывшего беглого Ивашка Неволина, присланного с другими страдальцами злыми купчинами Строгановыми, чтобы утвердить за собой право на эти места, для «обживания и возделывания», а также торговли солью. И народец здесь изначально был невольным, но жутко свободолюбивым, не зря при осаде городка – Кунгура пугачевцами в 1774 г. Неволино было избрано базой повстанцев. С тех пор местные партизаны измельчали, потеряли былой пыл, и отчасти – спились. Место это мне как городскому жителю, кажется – глухим и мало приятным для посещения, но я туда и не рвусь, мне нужно идти вдоль рельсов км. два, пока не дойду до отворота на детский лагерь «Ирень». Вспомню свое прошлое пионерство – буду работать там вожатым, и еще помощником инструктора по сплавам. – Раз-два – табань, три – четыре – греби. И я гребу…. Никогда до этого случая не работал с детьми, поэтому я совсем не тороплюсь добраться до конечной точки пути, и приступить к этому новому, теперь уже – своему делу. Иду – иду. Нет, просто растворяюсь, теплый ветер в лицо: запах разнотравья, нагретого солнцем ржавого железа и близкого леса с его манящей прохладой, пением птиц и шорохами больших деревьев. Ты слышишь, как гудят сосны, когда в их кронах прячется ветер…? И так хорошо – душе…. Небо, даль под ногами. Я, кажется, напеваю что–то из своей пионерской юности: про звезду Альтаир, изгиб желтой гитары, пытаясь настроить свой камертон для нового звучания – быть взрослым, учить чему – то тех, кто меньше меня, рассказывать им об этом мире, сделать так чтобы они меня слушали, понимали и возможно – любили. Я думаю, что если человека не любят, с ним что-то не так, мир создан для любви, мне двадцать лет.

– Модой человек…. Не могли бы вы меня подождать…?

Я оборачиваюсь на половине куплета – про далекую звезду, к которой устремляют свой полет мириады космических кораблей. Это просто местная аборигенка, длинная мешковатая юбка, на ногах татарские резиновые калоши, сей наряд дополняет растянутый свитер цвета детской неожиданности и бледно фиолетовое лицо – женщины, которой может быть от тридцати до пятидесяти лет, если бы она не спилась, возможно, мне бы удалось точнее определить ее возраст. Если бы… У нее, очень красивый голос, чувственный с хрипотцой, четко поставленные гласные и ударения. Если закрыть глаза и стереть тот образ, что маячит перед моими глазами, я вижу свою бывшую учительницу музыки – интеллигентку в седьмом поколении с примесью дворянской крови и воспитанием дореволюционной институтки. А при виде этой женщины, хочется закрыть глаза и больше их не открывать. Никогда. Благодатная темнота, мам – роди меня обратно. Мне кажется, она еще помнит, кем была, поэтому держится достойно, пока не понимаешь смысл ее слов, можешь ее уважать.

– Ты похож на моего сына…, может это ты, Володя…? Ты ушел пять лет назад и так и не написал своей мамке…

– Я, не Володя….

– Ты мне не лжешь…?

– Нет.

– Вижу, ты городской…. Не можешь подкинуть немного денег на хлеб…

Я смотрю внимательно на ее оплывшее, когда-то действительно красивое лицо с тонкими чертами и большими синими глазами, и четко говорю:

– Нет.

– А я тебе нравлюсь, – спрашивает эта пьянчушка, кажется, пытаясь кокетничать.

Я смотрю на нее, и вижу девочку лет семнадцати, что однажды почувствовав свою привлекательность, решила поиграть с эти миром в прятки, и растерялась. Она все еще прячется, где-то на дне зрачков, стоящей передо мной пустоты, наполненной одним желанием – стакан водки или любой дешевой бадяги, чтобы забыть, кем она была, и убить свою боль от того, что не может найти дорогу назад, нося с собой ад теперешнего существования.

– Нет, – я убыстряю свой шаг, чтобы не знать до чего она еще там может договориться, мне двадцать, я бескомпромиссен в своих суждениях и чудо как подвержен юношескому максимализму. Люди – виновны сами, за то, как они живут. Но отчего – то я чувствую и свою вину, возможно, потому, что я тоже – человек.

Петь уже совершенно не хочется, чтобы прогнать те мысли, что носятся в моей голове, выплескиваю их наружу с надрывным смехом. Возможно, в этот момент я похож на совершенного – психа. Но мне пофиг, я набираюсь всем тем, что может прогнать эту грязь, смыть ее навсегда: небом, лесом, холмами и дорогой, я – частица всего этого, стремительно летящая к центру своего бытия, как кафкианские вещи – стремятся к центру стола. У меня есть цель и новое дело, я молод и глуп, мне так много нужно для счастья. А может быть – ничего. Я еще не знаю, но чувствую, что счастье может быть без ничего. Но не верю в эту простую максиму.

*

Когда я попадаю в лес, я понимаю, что он живой – наполнен шорохами крыльев, мягкой паутиной солнечных лучей, шныряющими мимо мышами, прыгающими с ветки на ветку рыжими белками. По дороге мне попадается пара больших муравейников, мне кажется, что если я закрою глаза…, но я их не закрываю, просто иду…

Под ногами узкая дорога из бетонных плит, раньше такие дороги устраивали от шоссейки до военной части – где-то в глуши, а еще, наверное, такая дорога была у братьев Стругацких в «Обитаем острове» или в «Трудно быть богом». Жду, когда на обочине начнут появляться старые подбитые танки и космические – летательные аппараты, но их нет…

Но вот, впереди замаячили облезшие железные ворота – выкрашенные серебрянкой с уже подзабытой советской символикой: алые звезды, горны, колосья и отчего-то – чайка. У ворот, с сигаретой в зубах, в растянутых на коленях трениках и алой олимпийке с надписью СССР, топчется приземистый полноватый мужчина с круглым серым лицом и серыми волосами. Когда я подхожу ближе, вижу что глаза у него с ободком как – будто с желтым отливом. Это – сторож, он же единственный охранник в лагере Ирень.

– Привет, пионер!

– Привет, – я протягиваю руку для рукопожатия. Касанье его руки мягкое и невесомое – словно вата.

– Работать?

Я, киваю. Он хромает неспешно, чтобы открыть закрытые ворота. Потом у костра, он расскажет, что сам – коренной сибирский казак – был в горячих точках в Афгане, в Сербии и на Кавказе, а по – пьяни, кочегару – Вите разболтает, что отрубил себе палец на ноге, чтобы не идти служить в армию, а родился в небольшом хуторе, где – то под Херсоном, на Украине. Фамилия его – Филин. Наверное, поэтому я не смогу ее забыть. И, уже двадцать лет спустя, случайно, пересекаясь со старыми знакомыми – теперь беженцами с незалежной, узнаю, что «да они слышали, что какой-то Филин – «погиб под Донбассом», «подробностей не знают». В ту минуту, я подумал только об одном: «по какую сторону, он принял свою смерть…», надеюсь это – была «правильная сторона», ведь с его инвалидностью, его не должны были призвать в армию, да и возраст у него был уже солидный – под шестьдесят. Не знаю тот ли это Филин, и что из двух его рассказов было правдой. Но почему – то думаю, что – тот…

Перед тем как пройти сквозь ворота детского лагеря «Ирпень», я хочу вспомнить лицо своей случайной попутчицы, но у меня ничего не получается, я вижу только серую ворону, готовую сорваться и улететь…

2. Мои галчата и новые знакомства

Начальник лагеря «Ирень» похож на предводителя викингов на пенсии. Два метра роста и богатырская стать, седые длинные волосы, которые он завязывает в хвост, бесцветные холодные глаза, выпирающая вперед квадратная челюсть и кулаки размером с голову младенца. Я думаю, что ему за пятьдесят, но может все сто лет или тысячу. Почему? Потому что, он весь такой уставший от жизни, как будто – окаменевший, медленно передвигающийся по своему захламленному кабинету. При этом стремительный в своих движениях. Например, когда он роняет шариковую ручку со стола, то ловит ее налету. Я вижу в нем арктический айсберг, потому что то, что снаружи лишь верхушка его внутреннего я. Его внутреннее я, возможно один из тех, кто уцелел, затерявшийся в далекой северной стране, после падения Асгарда.

– Садись….

Я присаживаюсь на стоящий в углу венский стул, соседствующий с затертым офисным креслом на колесах.

– Работал раньше с детьми?

– Нет.

– Зачем ты здесь?

– Мне интересно себя испытать.

– Хорошо, институт культуры говоришь…. четвертый курс, двадцать лет… У нас набираются большие отряды, лагерь выиграл бюджетный грант на обслуживание малообеспеченных семей и детей из детских домов. Поэтому, у тебя будет двадцать один человек…., возьмешь себе – седьмой, потянешь.

Я с сомненьем киваю.

А он даже на меня не смотрит, как будто сам собой разговаривает, скорее всего, так и есть.

– Один конечно не справишься, – продолжает директор лагеря, – дам тебе под крыло двух девчонок первокурсниц из педа, – уставший от жизни асс вздыхает. – Ирина!!!– кричит он зычным басом, так что звенят стекла в рассохшихся рамах. В кабинет тут – же влетает худенькая блондинка, похожая на маленького принца, таким, каким я представлял его, читая Сент-Экзюпери. Вся такая – миниатюрная, безумно кудрявая, и с большими чистыми, как утреннее небо глазами, одета в широкие брюки и белую блузу с расклешенными рукавами. – Да Георгий Вотанович….

– Позови мне тех двух – птичек, что прилетели пару часов назад, кажется, я нашел, куда их пристроить.

Моих помощниц – воспитателей зовут – Алеся и Надежда.

Алеся – тихая – улетевшая в небеса, сероглазая, мягкая в общении, и жесткая в принятии важных решений – личность, похожая характером на Асоль – Александра Грина.

Надежда, быстро ставшая Надюшкой, свой парень, коротко стрижена, деловитая, смешная, нелепая и вечно смеющаяся, чрезмерно серьезная, наивная, добрая, имеющая трех братьев и поэтому так легко находящая общий язык для общения и справляющаяся с нашими отрядными пацанами, коих в отряде оказалось меньшинство, всего семь человек.

Мы смотрим друг – другу в глаза. Но, совершенно не успеваем привыкнуть друг к другу, испытать дружеское доверие, или проникнуться взаимопониманием того, что оказались в одной упряжке и теперь нам, не имеющим какого либо опыта, придется тянуть эту лямку,…. как нас вызывают в актовый зал, и представляют теперь уже – нашему седьмому отряду.

Сказать, что на сердце у меня похолодело, а по спине пробежало целое стадо отборных ругающихся нехорошими словами мурашек, значит не сказать ничего. Этим детишкам, я, почему то представлял их такими детсадовцами или хотя бы – первоклашками, от 12 до 15 лет, двадцать один человек, хотя там были такие тети, которые на голову выше моих Алеси и Надежды и на пару размеров чашечек лифа для груди тоже больше.

С той и с этой стороны смотрят напряженно – испуганно, при этом с некоторой степенью чертячьего озорства. Это как будто тебя позвали играть в новую и незнакомую игру, ты ожидаешь самых неожиданных впечатлений, надеешься, что все будет просто класс, но при этом конечно мандражируешь на полную катушку.

Таково мое первое впечатление, Надя и Алеся думали примерно о том же, я спрашивал их потом, а второе, вторая внезапно возникшая в моей голове мысль была: «Почему, они все темноволосые, всего три четыре – отчасти блондинистых ребетенка». И тут же, возникла третья мысль: «мои – галчата». Так я их и называл до конца этой самой смены, конечно только про себя, возможно, они, такие все из себя показательно – независимые и желающие казаться взрослыми обиделись бы на это прозвище. А может быть, просто рассмеялись, и сказали, что так и есть, но я об этом, никогда не узнал. Как же они галдели, стопроцентные галчата – непоседливые и немножечко вредные и чудо, какие беспечные птицы.

После знакомства, когда каждый назвал свое имя, девчонки – воспитатели предложили и их называть просто – по имени, а я только с отчеством в придачу, скорее для солидности – завоевания авторитета, но еще хотелось услышать, то, как меня еще никогда не называли. Галдя и напряженно улыбаясь, мы все отправились обживаться в седьмой корпус, похожий на длинный деревянный барак, возвышающийся метра на три от земли – стоящий на сваях, с пятью комнатами, в каждой пять кроватей, пять тумбочек и проходной коридор, в котором располагался отдельный туалет и умывальник.

Конечно, я тут же задумался: «где я буду жить», но не успел довести эту здравую мысль до логического завершения, когда началось…., можно сказать – завертелось…. В нашем седьмом корпусе на кроватях не было матрасов, совсем, их пришлось перетаскивать со склада – практически в километре отсюда. Потом конечно не хватило одной кровати, ее по частям я притащил втихую из незаселенного соседнего корпуса, и полчаса собирал. Не работали замки в трех комнатах из пяти, залил подсолнечным маслом, раскрутил и вызвал слесаря, обещая купить ему бутылочку пива на опохмел. В одном из туалетов после непродолжительного с ним общения насмерть засорился унитаз, в который четверо сходили по большому. Кто – то не хотел жить вместе, а кто – то хотел. Двух мальчиков пришлось подселить в комнату девочек, от чего те и другие дико возмущались, а полчаса спустя уже весело хохотали, и те парни, которых поселили отдельно, завидовали – этим двоим до коликов в животе.

Потом мы погнали детей на обед, пытались заставить их спать в тихий час. Все вместе придумывали название и девиз для отряда, готовили стенгазету на завтрашний конкурс. Ходили ужинать, на ознакомительную экскурсию по лагерю. Оставив малышню на попечение двух новоявленных воспитательниц, я бегал за вторым ужином: бутылочка йогурта и печенье на всех – на продуктовый склад. И потом, помогал своим Алесе и Надьке укладывать этих оболтусов спать, убеждая, что закрываю их на ключ исключительно ради их же безопасности. Поскольку, по циркулирующим в данной местности слухам, где – то в соседней деревне завелся настоящий педофил. А еще, местные хулиганы вполне могут заявиться в лагерь посреди ночи, и свободолюбивым детишкам, при этой нежданной встрече может очень сильно не повезти. А еще, я изял контрабандное пиво и даже две фляжки со спиртом, конечно забыв про сигареты. Поэтому мои галчата долго втихую курили на зависть другим отрядам, в которых были более опытные вожатые и воспитатели. Я почитал самым маленьким, трем девочкам, оказалось от восьми до десяти, с ними поселилась молчаливая пятнашка Настя, одолженную у воспитателя Алеси книжку про муми–тролей. И вот, когда с захваченным с продуктового склада, вернее – честно стыренным большим красным яблоком. Я развалился на перилах веранды, любуясь ночным небом – усыпанным окошками желтых звезд и запутанными туманностями. Слушая стрекот кузнечиков. «Мои девчонки», к концу дня в своей голове, я называл их только так, сообщили, что: «Надя решила жить вместе со старшими девочками, а мы с Алесей будем жить в пятой комнате – вожатской, потому, что она очень маленькая и туда помещается только две кровати».

Сказать, что я слегка удивился? Я, вообще ничего не понял. Такой вот дурак. А еще, я безумно устал, потому что, как мужчина взвалил на себя большую часть наших обязанностей. И теперь, меня хватило только на то, чтобы тихонечко, докушав яблочко и запулив огрызок в космические дали, сползти с перилл деревянной веранды. Доковылять до своей комнатушки, где аккуратно сложенные заботливыми женскими руками – лежали все мои вещи, и, раздевшись нырнуть в койку. Алеся, тут – же выключила свет, но я все равно видел в звездной дымке, проникающей сквозь окна без штор, как она раздевается. Конечно, тут – же возникли разные умные мысли, но я уже отрубился, так и заснул с улыбкой мартовского кота на осунувшемся лице.