Глава первая. Мертвец из газеты

Был самый разгар бабьего лета, когда я впервые узнал о смерти Пьетро Гаспари. Я возвращался в Бостон из Вустера после выходных, проведенных на рыбалке, и остановился в придорожной закусочной выпить кофе и съесть второй завтрак, поскольку выехал из мотеля засветло.

Пока я ожидал свои блинчики, то обнаружил газету, лежащую на соседнем сидении, и начал листать ее от скуки. Газета была нью-гемпширская, двухдневной давности, видимо, ее оставил другой случайный проезжий, следовавший на юг, дочитал во время трапезы и бросил.

Судя по всему, газета выходила в Манчестере, потому что сообщала в основном новости этого города, да еще из разных мест округов Мерримак и Хиллсборо. Читать новости из Нью-Гемпшира было одно удовольствие. У них там ничего не происходило с конца XVIII века, с тех пор как штат первым объявил о своей независимости от Британии, зато названия городов были одно загляденье: Манчестер, Ланкастер, Плимут, Дорчестер и даже Нью-Лондон. Странице на четвертой я наткнулся на небольшую заметку о кончине Пьетро Гаспари.

Имя привлекло мое внимание, потому что показалось мне одновременно необычным и знакомым. Я напряг память, но так и не смог вспомнить, знал ли я этого человека или, может, слышал о нем когда-то.

Итальянцы были не редкостью в Бостоне и окрестностях, как правило они жили обособленно в своих кварталах у порта в Норт-Энде, и многие из них даже спустя два поколения плохо говорили по-английски. Те же, кто решительно ассимилировался, первым делом меняли фамилию. Риччи становились Ричардсами, Лоренцо Лоуренсами и так далее. Даже если и оставляли свои звучные раскатистые фамилии с окончанием на гласную букву, то сочетали их с вполне прозаичными англосаксонскими именами. Майк, Стив или Питер. Например, операционного директора нашей компании «Коэн Индастриз» звали Феликс Дин Кавалли и его знание языка предков, насколько я мог судить, ограничивалось обсуждением начинки для каннеллони¹.

Если же обладатель вопиющего итальянского имени и не менее вопиющей итальянской фамилии попадал на страницы новоанглийской газеты, это могло означать три вещи. Он был гастролирующим оперным тенором. Владельцем нового модного ресторана, привезшим секретные рецепты прямо с Апеннин. Или имел отношение к мафии.

Впрочем, я не угадал. Пьетро Гаспари не был ни шеф-поваром, ни певцом, ни гангстером. Он был художником, скоропостижно скончавшимся в своем доме после успешной выставки, состоявшейся в какой-то галерее в штате Мэн.

Я не был знаком с творчеством Пьетро Гаспари. Как я понял, художником он был не слишком известным, не из тех, чьи репродукции печатают на открытках и в иллюстрированных журналах, а владельцы вилл на Бикон-Хилл специально зовут гостей, чтобы показать его картину в качестве нового почетного приобретения. Сам я не мог причислить себя к знатокам современного искусства, мой кругозор не простирался дальше имен Поллока да Хоппера², а уж выставки в независимых галереях и не посещал вовсе. Как и моя жена Эми, которая, обставляя наш дом, полностью положилась на вкус профессионального декоратора.

Подумав об Эми, я неожиданно вспомнил свою первую жену. Возможно, тогда я и слышал имя Пьетро Гаспари – давным-давно, в другой жизни.

***

Моя первая супруга Миранда была художницей. Точнее она себя таковой считала, а я так до конца толком и не понял, чем занималась она и ее приятели. Мы поженились совсем молодыми, мгновенно почувствовав взаимное притяжение и решив, что у нас еще будет возможность узнать друг друга получше во время счастливой совместной жизни.

Мы и были какое-то время счастливы. Я только закончил юридическую школу и получил свою первую работу в качестве младшего адвоката в одной довольно крупной конторе в Нью-Йорке, а жена занималась творчеством. Денег почти ни на что не хватало, но мы были счастливы. Вначале она шила костюмы, занималась созданием декораций для каких-то малобюджетных постановок в забродвейских театрах, потом перешла к более авангардному искусству: рисовала что-то фантастическое прямо на своем теле, устраивала целые представления, превращая себя в живую картину. Ее проекты пользовались все большей известностью, во всяком случае в том обществе, где существовала Миранда. Не помню, чтобы кто-то из друзей жены вообще прибегал к таким тривиальным атрибутам живописи как холст и масляные краски.

Потом Миранда получила небольшое наследство от дальнего родственника. Небольшое – но, на мой взгляд, вполне достаточное, чтобы внести первый взнос за уютный дом с тремя спальнями в Нью-Джерси и задуматься о полноправном партнерстве в частной юридической практике. Однако она по-другому видела наше ближайшее будущее.

Оказалось, что меньше всего на свете Миранда хотела осесть в пригороде и превратиться в жену преуспевающего адвоката. Для нее деньги были лишь способом освободиться от жизненной рутины, чтобы полностью посвятить себя чистому Искусству. Я иногда задавался вопросом, было ли Миранда ее настоящим именем с рождения или она сама нарекла себя в честь героини «Бури», чтобы продемонстрировать, что ей чужды простые земные хлопоты. Мы не удосужились обсудить все эти вопросы до свадьбы, а спустя два года брака было уже глупо и бессмысленно ссориться.

Не помню уже как, но Миранда уговорила меня уволиться с работы, чтобы мы вместе отправились путешествовать по Европе. Не помню, чем я там занимался все эти годы, кроме того, что тщетно штудировал по самоучителям французский, немецкий, итальянский и даже греческий, чтобы хоть как-то объясняться в отелях, ресторанах и с уличными мошенниками всех видов, пока Миранда кружилась в эйфории, прибившись к перелетной стае таких же легкомысленных американцев.

В Париже у нас родился сын, которого Миранда нарекла Ланселотом. С этим придурочным именем малыш прожил недолго, скончавшись в возрасте пяти месяцев. Не то, чтобы мы были уж слишком плохими родителями. Доктор сказал, так просто бывает с младенцами. Миранда пережила смерть сына, как и положено глубокой артистической натуре. Она пила, скандалила, открыто изменяла мне с мужчинами, которых я считал нашими общими друзьями. Я делал вид, что ничего не замечаю. В конце концов она и ушла от меня окончательно к одному из этих друзей, фотографу Сету Московицу.

Через три месяца после того, как я обнаружил отсутствие ее вещей в нашей спальне и записку на столе в гостиной, и через два дня после того, как чиновник в мэрии подписал бумагу о нашем разводе, я сел на первый же пароход обратно в Америку.

Мой однокурсник пристроил меня стажером в свою юридическую фирму в Бостоне, хоть это и было довольно унизительно в моем возрасте. Но нужно было как-то сводить концы с концами. Зато там я встретил свою будущую супругу Эми.

***

Я знаю, что многие злословили за моей спиной, что я женился на деньгах. Двадцатичетырехлетняя Эми Коэн была единственной дочерью Оскара Коэна, вдовца и владельца сталелитейного завода, гранитного карьера, лесопилок и еще каких-то предприятий в Новой Англии, объединенных в корпорацию «Коэн Индастриз». Наша юридическая контора регулярно представляла его интересы в гражданских исках, и в итоге на ужине, устроенном в честь очередной победы над обозленными истцами, я познакомился с Эми.

Я и понятия не имел, что вышел подышать воздухом на веранду в компании дочери нашего самого жирного клиента. Девушка достала из сумочки сигарету. Я поднес ей спичку. Надо было начать какой-то светский разговор, но слова почему-то не шли из горла. Так некоторое время мы постояли в молчании. Потом снова молча покурили. Наконец Эми извинилась и сказала, что ей нужно вернуться к гостям, хотя она предпочла бы мою молчаливую компанию. Ей было грустно, поскольку накануне пришлось усыпить ее старого лабрадора Альфи. Я признался, что давно мечтаю завести собаку, поскольку вырос на ферме, но сейчас не могу себе этого позволить.

Мы начали встречаться, а спустя пять месяцев я сделал Эми предложение. Сразу после свадьбы я перешел в фирму ее отца, а еще спустя полгода мистер Коэн неожиданно скончался от сердечного приступа прямо в рабочем кабинете, не дожив нескольких недель до своего полувекового юбилея, оставив мою супругу единственной наследницей всего состояния и большей части акций компании.

Вначале Эми ввела меня в совет директоров, а потом сделала председателем правления. Все прекрасно понимали, что я не был гением бизнеса, которыми являлись отец и дед Коэны, построившие семейную фирму. Но у меня было достаточно ума и образования, чтобы не не давать различным фантазерам из правления втянуть нас в совсем безумные авантюры. Эми полностью меня поддерживала.

В отличие от Миранды, она была спокойной и уравновешенной девушкой, вполне удовлетворенной своей ролью светской дамы и богатой наследницы. Закончив элитный женский колледж Рэдклифф при Гарвардском университете, Эми совсем не стремилась посвятить свою жизнь какой-либо высокой цели. Когда мы познакомились, она жила в семейном поместье в Мишн-Хилл и охотно выполняла при отце роль хозяйки: вела дом, организовывала приемы, участвовала в благотворительности и сопровождала Оскара на светских мероприятиях. Эми любила кино и мюзиклы, неплохо танцевала, а чтению книг больше предпочитала листание иллюстрированных журналов. При этом нельзя было назвать мою жену пустоголовой. Она имела собственное мнение по многим вопросам и зачастую довольно едкое и парадоксальное, не продиктованное мнением ее окружения. Просто воспитание и скрытная натура моей жены подталкивали ее в большинстве случаев к вежливому молчанию.

Единственное, чего я не мог понять – решительное нежелание Эми заводить детей. Когда мы только поженились, я был уверен, что буквально через год жена превратится в образцовую мать, которая предпочтет сама проводить вечера с больным ребенком, а не спихивать его на гувернантку. Однако прошло пять лет, а мы продолжали жить привычной жизнью: ужинать в ресторанах, принимать гостей, сами ходить на приемы, отправляться в запланированные путешествия или проводить тихие вечера в нашем собственном доме, купленном сразу после свадьбы, с книгами, телепередачами и двухгодовалым пойнтером Чейни, который, похоже, был умственно отсталым, потому что, несмотря на усилия нескольких профессиональных тренеров, так и не смог усвоить ни одной команды.