Предисловие

Всю жизнь я была ужасной трусихой: я боялась, когда мне впервые нужно было перевязывать раненых, а потом стирать их пропитанные гноем бинты. Я жутко перепугалась, когда осталась наедине с расчлененным трупом на первом курсе медицинского факультета. И когда в начале 50-х меня, беременную, послали работать на «секретный объект», за тысячи километров от семьи и мужа, я тоже боялась.

В общем, я так и прожила свою жизнь обычного советского, а потом российского гражданина: глаза боялись, а руки делали. Пятьдесят лет работы детским врачом пролетели, как один миг, и потом я испугалась совсем другого: остаться на пенсии не у дел, когда меня «попросили» из больницы по состоянию здоровья. Особенно потому, что это совпало со сменой целой эпохи, и не у дел оставались не только больные и пожилые, но и вполне дееспособные люди.

И вот прошло еще двадцать лет уже не столь тяжкой, но совершенно непонятной мне жизни. Только два человека не позволили мне оставаться за ее бортом: дочь и внучка. Да еще несколько верных учеников и благодарные родители уже выросших детей, которых я когда-то вытаскивала из болезней.

И когда внучка предложила мне записать мою историю в виде дневника, который вы сейчас держите перед собой, я опять испугалась, что это никому не будет интересно. Несколько лет она пыталась меня переубедить, аргументируя тем, что столько всего понаписано про героев ВОВ, а про тружеников тыла, которые не менее, чем те, несли на себе все тяготы войны, голодали, мерзли и, несмотря на все это, работали в две смены, да еще и умудрялись учиться, написано ничтожно мало.

Внучка настояла на том, чтобы я просто повторила поподробнее все, о чем я частенько вспоминала в последние годы, а она бы записывала. Я пошла на это, ни сколечко не считая себя какой-то выдающейся личностью. Но время, в которое я жила, заслуживает того, чтобы напомнить о нем еще раз. А может быть и найти в нем что-то еще, оставшееся незримым для прочих свидетелей.

Что из этого вышло, судить вам.

Мое умирание и воскрешение

Я лежала в своей некогда уютной постели, но теперь она представляла для меня поле боя. Кто кого: либо я, либо моя смерть. В нее мне не очень сильно верилось, хотя доктор Гардвик уверял, что шансов у меня совсем мало.

Но в восемь лет мысли о возможной смерти, когда рядом любящие мама и папа, казались мне какими-то выдуманными и малореальными. Вернее, мыслей у меня тогда почти не было. После нескольких дней отчаянной борьбы они почти испарились, и наступило отупение, смешанное с равнодушием – будь что будет. Хотя пожить еще очень хотелось…

В конце 1920-х скарлатина наступала на Россию, как когда-то в средневековье чума и холера на Европу, забрав с собою множество невинных душ. Зеленый стрептококк, подкашивающий всех, кто попадался на его пути, распространялся и убивал с невиданной скоростью. Врачи оказались против него совершенно безоружными. Раньше как-то удавалось избегать стольких летальных исходов. Считалось, что, поболев, человек уже приобретал иммунитет, и поэтому беспокоиться было особо не о чем. Но сейчас люди, и в основном дети, гибли, не успевая выработать тот самый иммунитет.

Семья Таллеров приготовилась к худшему. Злостный вирус проявлял себя каждый раз по-разному, словно насмехаясь над знаниями врачей: то он атаковал горло и ноги, вызывая рожистое воспаление, и тогда теплилась надежда, что все обойдется, как было в случае с сестрой Бэлой. Но чаще всего он нападал прямиком на сердце, ослабляя ход за ходом все жизненно важные органы: почки, печень, легкие, и наступал мучительный конец.

Видимо, Миррочке, которая в документах именовалась Марией, дабы не испортить всю ее последующую жизнь слишком уж очевидной принадлежностью к еврейской нации, был уготовлен подобный исход. Сил ни на что не оставалось: не хотелось ни есть, ни пить – да в опухшее горло уже ничего и не лезло. Температура не сбавлялась, дышать становилось все труднее – началась интоксикация всего организма…

– Маночка, – ласково обратился ко мне доктор Гардвик на свой необычный лад. – Я постараюсь сделать все, чтобы тебя спасти.

«Я, конечно, ничего не обещаю. Шансов очень мало, но я буду бороться до конца», – потом я услышала едва уловимый шепот, когда он прощался с родителями.

Доктор Гардвик был немцем, сбежавшим со своей родины в предчувствии чего-то очень нехорошего. Мне нравилось, что говорил он со мной, как со взрослой, объясняя каждое свое действие. Я до сих пор помню его белесые, почти незаметные брови, которые хмурились или расслаблялись, в зависимости от того, что он обнаруживал на данный момент. Говорил он хоть и с акцентом, но четко и доходчиво.

– Эта инъекция камфары облегчит работу твоего сердца. Горлышко помажем вот этой мазью, чтобы оно перестало болеть. И водички надо побольше пить, чтобы вся эта гадость выходила. Давай я тебе помогу. Вот так.

Он меня и поил, и гладил голову после всех этих малоприятных процедур, когда его ложка забиралась куда-то далеко за небо, вычищая слизь и гной, а меня чуть не выворачивало наизнанку. Каждый день домашние ждали переломного момента в болезни, а он все никак не наступал.

И, наконец, это случилось. Нет, не улучшение, а резкий спад всей жизнедеятельности. Доктор Гардвик сегодня лишь грустно покачал головой. «Положение очень, подчеркиваю, очень тяжелое, – сказал он родителям, которые в растерянности стояли перед ним навытяжку. – Требуется радикальное вмешательство, или я уже ничем не смогу вам помочь. У Маночки сильно воспалены шейные железы и миндалины. Первые нужно вскрыть, вторые удалить».

Мама Лиза нервно теребила платок, накинутый на вышитое по последней моде бисером платье. «Где же нам найти сейчас хирурга?» Она лихорадочно перебирала в уме все возможные варианты и тут же их отметала. Отец лишь молча сжимал ее локоть. «Я не знаю, где вам искать хирурга, – доктор Гардвиг смотрел родителям прямо в глаза, – но единственное, что я вам могу предложить, что я сам сделаю эту операцию».

«Вы? – воскликнули они хором и смущенно переглянулись. – А Вы…Вы умеете?» «Если бы не умел, то и не предлагал бы», – отрезал немец, и они смутились еще больше.

На завтра доктор Гардвиг склонился надо мной в новом обличии: с марлевой маской, закрывающей нижнюю часть лица, и очень серьезно сдвинутыми бровями. Он еще раз сосредоточенно осмотрел меня и сказал:

– Маночка, сегодня тебе придется потерпеть, но потом наступит облегчение. Будь умничкой и ничего не бойся.

Я хотела спросить, а насколько будет больно, но сил на этот вопрос у меня не хватило. Все остальное происходило в каком-то полузабытье, сотканном из нестерпимой боли и желания, чтобы все немедленно прекратилось. Но сопротивляться сил не было тоже. И я терпела.

Вначале я еще пыталась следовать умом за комментариями доктора, который все подробно объяснял:

– Сначала я обезболю вот этот участок. Так, подождем чуть-чуть. Теперь я должен добраться до твоих миндалин, в которых сидит инфекция. Мы же не хотим, чтобы она и дальше тебя травила, правда? Поэтому сейчас мы их уберем, потерпи капельку.

Но «капелька» обернулась жгучей болью, как будто изнутри отсекали часть горла, и обезболивание почти не срабатывало. Я даже крикнуть не могла, лишь вцепилась вспотевшими руками в простыни и скомкивала их, насколько позволяли мне мои жалкие потуги. «Так, с одним покончено, осталось совсем чуть-чуть». И пытка повторилась.

Но даже когда обе миндалины были удалены, мне не удалось отдохнуть. Оказывается, это была только часть операции.

– Сейчас я вскрою железы, чтобы через разрез вышли гной и слизь.

Я не знаю, находилась ли я в сознании во время всего этого процесса, или оно периодически покидало меня. Я только видела, как банка, подставленная мне под шею, все наполнялась и наполнялась зелено-коричневой жидкостью.

Наконец, доктор оставил меня в покое. И, несмотря на то, что я была крайне измучена, мне показалось, что дышать стало легче.

Но испытания на этом не закончились. Через несколько дней у меня отказали почки. Доктор предвидел и этот поворот событий, поэтому даже не удивился, когда увидел мой вздутый, как у беременной, живот. «Асцит, – спокойно констатировал он. – Это когда моча практически не выводится из организма». Но и тут он придумал блестящий ход.

Сделав иголкой прокол в животе, он провел от нее трубочку, которая выводила в рядом стоящем тазу все излишки воды.

– Победу праздновать еще рано, – предупредил он родителей. – Эта процедура может оказаться бесполезной, если организм так и не начнет приходить в норму. И все придется повторять.

Однако на этот раз его мрачные прогнозы не оправдались, и я уверенно пошла на поправку, встав с постели спустя месяц нахождения в ней. Единственное, в чем доктор оказался опять прав, так это то, что скарлатина ослабила мое сердце, которое с тех пор уже никогда полностью не восстановилось.

Особая школа и пророчества доктора

Я сильно переживала, что мне пришлось пропустить целый месяц школы. Школа была не абы какая, а экспериментальная, и я ее очень любила. Там, помимо обычных школьных предметов, девочек учили кройке и шитью, в котором я, к слову, не очень преуспевала, готовке и даже бальным танцам!

Нас было поровну: 17 мальчиков и 17 девочек, и все мы были необыкновенно дружными. Кроме того дружили и наши родители, а ведь, несмотря на так называемое равенство, семьи были совершенно разными: семьи врачей, учителей, рабочих и местных богачей.

Тем не менее, никто не чувствовал каких-то социальных различий, ни во время поступления, ни во время учебного процесса. Поэтому я и не хотела ударить лицом в грязь и решила, во что бы то ни стало быстренько наверстать пропущенную программу.

Родители мне в этом особо не могли помочь: мама Лиза (нареченная Лея) – добрейшая женщина, обладающая множеством достоинств, которые непременно пригождались в семейной жизни. Но она была абсолютно не образованна, то есть официальную школу никогда не посещала. Откуда она умела читать – а в доме всегда было множество книг, к которым мы все имели пристрастие, – для меня до сих пор остается загадкой. Она даже изобретала слова, и никто не ставил под сомнение их право на существование.

Папа Миша – а по-настоящему Мойше Абрамович – щуплый невысокий мужчина уже переступивший свой сорокалетний рубеж, хоть и являлся личностью совсем не темной, стремящейся к постоянному культурному развитию, но в школьных делах тоже мне был не помощник. Он работал на лесозаготовках в пригороде Воронежа, в семье местных богачей, для которых стал непререкаемым авторитетом. Ему настолько доверяли, что весь процесс добычи древесины из множества принадлежащих им лесных гектаров, лежал полностью на нем. Никто его не контролировал, и семья не уставала нарадоваться столь толковому и надежному работнику, разбиравшемуся одинаково хорошо и в древесине, и в людях. Однажды жена хозяина заявила: «Дядя Миша, пожалуйста, впредь никаких баночек со своей едой. На обедах мы хотим видеть Вас за нашим столом».

Отец был для меня не только ориентиром, но и безотказной поддержкой. Когда я озвучивала свои стремления, он всегда относился к ним с пониманием, воспринимая меня не просто, как свою дочку или несмышлёную младшеклассницу, а как вполне сложившуюся личность со своими желаниями и мечтами.

Кто еще оказал на меня немалое влияние, так это доктор Гардвиг, который продолжал меня навещать. Под предлогом осмотра, он засиживался со мной за долгими беседами и делился наблюдениями.

Он поведал, как быстро развивается официальная медицина. Он предвидел – и спустя несколько десятков лет его предсказания полностью подтвердились, – что скоро наступит эра медицинских центров с продвинутым оборудованием. И медики научатся предупреждать многие болезни с помощью открытия различных вакцин, которые спасут жизни множества людей. Но в то же время и многих погубят. Он предчувствовал, что совсем скоро появятся новые поколения препаратов, которые смогут бороться со многими болезнями (в те времена в СССР даже пенициллин еще не открыли).

Но есть у этой ситуации и обратная сторона медали: у лекарств будет множество побочных эффектов, которые станут источником новых проблем со здоровьем. Добро может обернуться злом, особенно если использовать эти фармацевтические изобретения неразумно и чрезмерно, и перекладывать на них ответственность за свое здоровье.

Говорил он и о том, как важно соблюдать режим дня, пить много воды. Как важно не переедать и в то же время питаться разнообразной пищей, а не выбирать себе два-три любимых блюда и ими ограничиваться. Но и тот факт, что целые поколения питаются в рамках одних и тех же представлений, для него не означал правильности. Он имел в виду потребление говядины, свинины и прочих мясных деликатесов, таким образом, деликатно намекая на вегетарианство.

Не уставал он повторять и про физические нагрузки – не просто в огороде поработать и прогуляться до колодца, а именно целенаправленные, на разные участки тела. Но и перенапрягаться не советовал.

Он также был уверен в том, что врач должен быть многопрофильным и видеть пациента целиком, а не поделенным на отдельные органы, чтобы не потерять связь между причиной и следствием.

Пожалуй, его беседы и зародили во мне желание стать врачом, этаким земским доктором, живущем при народе и с народом…

Вскоре доктор исчез. Поскольку он жил один, никто не кинулся его сразу же искать. А потом стали ходить слухи, что его арестовали – на дворе свирепствовали 30-е, когда Сталин и его прислужники подозревали всех и каждого в шпионаже. А уж немцев – как пить дать. Мне было грустно потерять такого друга, собеседника и спасителя в одном лице. Тогда я еще не подозревала, что это будет одна из первых в страшной череде потеря.

Семейные тайны

Еще до женитьбы мой папа купил остов дома. Сохранился документ с отцовским каллиграфическим почерком – это при том, что в школу он никогда не ходил, – где подробно описано, сколько и каких материалов было приобретено для его становления. Потом этот дом постепенно достраивался, да так, что соседи заглядывали и дивились, какой невиданный проект затеял мой отец.

Сам дом был не очень большой, но уютный. В салоне две стены были выложены плитами – по тем временам неслыханное нововведение. Зимой они всегда были теплыми, так как по ним проходило тепло от установленной в коридоре печи. В туалете красовался мраморный умывальник – помню, как мама Лиза всегда содержала в чистоте эту семейную гордость.

Другим предметом всеобщего восхищения являлся бамбуковый туалетный столик: в стенках его красиво переплетались прутья бамбука, а поверхность полок была похожа на мягкий мох, который приятно льнул к руке.

Мама Лиза прекрасно вписывалась в этот замысловатый интерьер – красивая молодая хозяйка, всегда в элегантных платьях, то с расшитым поверху бисером, то с открытым декольте, но никогда не в халате или домашних тапочках. Их познакомили, когда ей еще и двадцати не было, и она полюбила не только своего ненаглядного Мишу, который другим мог показаться тщедушным и совершенно невзрачным, но и всю его огромную семью, а точнее еще одиннадцать братьев и одну сестру, ради появления которой дети все множились, и семья разрасталась.

Таллеры не прогадали: появление младшенькой Любы привнесло в мужское население дома особую радость. Она такой и выросла: веселой, шаловливой, невероятной болтунишкой, которой многое прощалось ее старшими братьями. Вот и сейчас, несмотря на то, что она уже была замужней женщиной, что налагало статусом некую степенность, она влетела в наш дом как весенний порыв ветра, не признающий никаких преград на своем пути.

Сегодня был традиционный воскресный обед, на который собирался основной костяк семьи. Иногда мы всеми располагались в гостиной, но когда была хорошая погода, обед переезжал в сад, где столы расставлялись прямо под сенью деревьев.

Сад у нас был замечательный: все, что только могло вырасти в нашем регионе, было высажено и взращено там с любовью. Фрукты, овощи, ягоды и цветы. А в глубине жили курочки, гуси и даже корова с грустно-понятливыми глазами.

А еще мы выезжали летом на пикник около сельскохозяйственного института. Там был потрясающий пейзаж, и мы располагались прямо посреди него: в душистых луговых цветах, которые плавно переходили в лес. В коридоре всегда стоял наготове для этого случая чемоданчик, в который складывалась снедь на всю семью.

Но сегодня мы остались дома, поскольку нас ожидал сюрприз. А пока что первой ворвалась Люба со своим мужем Израилем, чью руку она тут же выпустила, чтобы весело перепархивать с места на место, заливаясь смехом, словно птичка щебетун. Она рассказывала, ни на минуту не умолкая, то анекдоты, то местные сплетни. А потом и вовсе принялась петь.

Незаметно вошедший брат Виктор – директор одного их городских кинотеатров, в который он частенько нас зазывал – подыграл ей на пианино, а потом, видимо не удовлетворившись результатом, взял в руки гитару. Вместе они представляли красивую пару, одаренную и пышущую задором.

Потом подошли еще пять братьев, некоторые с женами. Все они жили в одном дворе, который служил им местом встречи. Там они обсуждали городские новости, играли в шахматы и договаривались о воскресных встречах.

Но главное событие дня должно было произойти после обеда, поэтому сегодня все как-то немного торопливо ели, словно пытаясь побыстрее покончить со столь незначительной по сравнению с предстоящим событием процедурой.

И вот послышался стук двери: « Ура, приехали!», – закричали мы с Бэлой и наперегонки бросились в коридор. Через минуту в гостиной появились дядя Толя и его красавица жена, настоящая актриса. А он – эпатажный исполнитель оперетт. Появление их в Воронеже каждый раз вызывало ажиотаж – это ведь было достаточно редкое явление, так как бóльшую часть времени они проводили на гастролях за границей. Когда они ненадолго возвращались отдохнуть в родные пенаты, их тут же приглашали выступить в местных театрах и кинотеатрах. Однако первым делом они заходили в наш дом.

Ольга, жена Толи, никогда не приходила с пустыми руками. Вот и на этот раз мама Лиза получил в подарок изящный сервиз нежно-голубого цвета, переходящего в бледно-коричневатые цветы, и пакетики с освежающим ароматом для белья.

В своих путешествиях они возили за собой огромный сундук, набитый артистическими костюмами. На обратном пути они под завязку нагружали его местными тканями, из которых шили очередные костюмы, а на подарки и безделушки места оставалось совсем мало. И все же они всегда привозили с собой что-то символическое. А уж выбирать им было из чего: они по пол– года, а иногда и по году выступали в Японии и Китае – такая экзотика нам даже не снилась! Когда они приходили, то дом еще больше оживлялся, вскоре дядя Толя не выдерживал и садился за пианино, а жена подыгрывала ему в опереточных сценках. Самое же интересное начиналось, когда они, усаживаясь за вечерний чай, вспоминали казусы, происходящие с ними в путешествиях, но тут, увы, меня с сестрой ждала незавидная участь:

«Дети, уже десять, вам пора спать», – провозглашала мама Лиза тоном, предупреждающим все возражения, и нам ничего не оставалось, как отправляться в свою комнату. Ах, как хотелось в те минуты побыстрее стать взрослой!..

Первым забрали дядю Виктора. С тех пор в прихожей поселился чемоданчик с заготовленными отцовскими вещами, на случай, если «придут». А в том, что придут – никто уже не сомневался. Безоблачные годы, в которых прошло мое детство, навсегда остались позади.

Чудачества сестры и страшные 30-е

Его я прозвала паралитиком. И никак не могла понять выбора сестры: страдающий какой-то неизлечимой болезнью, с походкой «от груди», не способный связать и двух слов, хотя его квартира вся была забита книгами. Возможно, на это Бэла и клюнула: для нее всегда были важны внешние проявления статуса, а что было за ними, ее мало волновало.

Квартира и в самом деле считалась престижной – в красивом месте прямо в центре Воронежа. Но нынешний ее обладатель в интерьер совершенно не вписывался, он являл собой как бы отдельный, нелепый элемент цельной картины. Скорее всего, квартира досталась ему от родителей, и своей руки он к ней не приложил.