Берген был городом человеческих рыб. Свинцовая гладь небес, серебряная вуаль дождя, прохладные объятия ветров, – вот как встретили эти края Карла Уве, но это ничуть его не смутило, настолько он был счастлив: ему казалось, что теперь изменится всё. «В ушах зашумело от счастья. Это всё дождь, это всё большой город, это я сам». После довольно непростого жизненного периода и нескончаемой череды плохих решений, он наконец поверил в себя и свои силы, возликовал и решил: да, его время пришло. Всё былое не имело теперь никакого значения, ведь он поступил в академию, где профессионалы своего дела научат его писательскому мастерству и он, воодушевлённый и талантливый, возьмётся за перо и начнёт творить... Радость была опьяняющей, обнадёживающей, затягивающей, вот только длилась она, увы, лишь краткий миг. Потому что может место и было другим, но он-то остался прежним, и его страхи никуда не делись, напротив, они стали сильнее, и именно из-за них меж ним и его жизнью воздвиглась стеклянная стена, которую он не мог разбить, как ни пытался. То был порочный круг, который захватил его в свои тиски ещё в раннем детстве, и он, уже взрослый мужчина, ведущий самостоятельную жизнь, вновь пошёл той утомительной тропой; всё те же кочки, всё те же ямы, но он всё равно шёл, оступался и падал... «When miss Moon lays down / And sir Sun stand up / Me I'm found floating round and round».
«„Снаружи – двадцатилетний, внутри – тысячелетний”. Так вот каким меня видят? Вот каким считают?». Ещё в начале своего откровения он отметил, что не позволяет никому к себе приближаться, и потому никто, в том числе родные и близкие, не видят его настоящего, и благодаря этому тому наконец понимаешь, что же он имел в виду. Все считали его высокомерным и мрачным, они видели лишь парня, который ни на кого не смотрит и почти не разговаривает, на деле же он был крайне робким и нерешительным, быстрый взгляд в его сторону мог лишить его дара речи, а непонятная шутка – ввергнуть в пучину отчаяния. Оказавшись в незнакомом городе, он долгое время не мог найти друзей и общался лишь с приятелями Ингве, и эти краткие зарисовки, когда он, сидя в компании, просто не понимал как нужно вести беседу, были чертовски печальными, ведь он хотел быть другим, но он просто не мог, ему только и оставалось что присматриваться и приспосабливаться. «Во мне словно сидит некий изъян, порок, холодность сердца». Единственное, что помогало ему избавиться от этих оков, это выпивка, благодаря опьянению он чувствовал себя свободным, границы стирались и он забывался, и то, что он вытворял в таком состоянии, ужасало. Сначала он крал велосипеды, хулиганил и изменял, но с каждым разом он заплывал в этом омуте беспамятства всё дальше и дальше, вот он швырнул в старшего брата стакан, чуть не лишив его глаза, а вот он, стоя в туалете, медленно, но старательно исполосовал собственное лицо острым осколком... Как он не достиг дна, повторив путь своего родителя, до сих пор меня удивляет. Вот она, очередная демонстрация того, как сильно порой сказывается на человеке то, что происходит с ним в детстве. «Я один, прижимаюсь спиной к стене, напуганный или униженный, кто-то смеётся надо мной, кто-то гонится за мной, а надо всем этим, во всём многообразии форм и ипостасей, главенствует папа». Многие сказали бы, что отец Карла Уве ничего страшного не вытворял, ну да, пил, ну да, бил, ну да, высмеивал, что в этом такого, а вот что, вот оно, вопит на этих страницах, и этот вопль отзывается во многих душах, сомнений в этом нет. Отозвалось? Отозвалось.
«Прячусь от света и тьмы, / Кто знает, что тебе видно, / Кто знает, что будет... / Тишина, тишина / Растёт сама по себе». И в этой тишине, наполненной одиночеством, тревогой и сомнением, он и пытался писать, вот только ничего не получалось. Поглощая одну книгу за другой, он, восхищаясь авторскими замыслами и подходами, говорил самому себе, что в этом нет ничего сложного, и он так сможет, и вроде и были у него дельные идеи, и билось сильнее сердце от предчувствия триумфа, но стоило ему сесть перед чистым листом, как все мысли и задумки покидали его, улетучивались как с белых яблонь дым, и белый лист так и оставался белым. Академия разочаровала его практически сразу, единственное, что он там получил, это разгромную критику и прозрачные намёки на то, что у него ничего не выйдет и ему даже не стоит пытаться, и вот это ощущение бесталанности, что привили ему преподаватели и коллеги, лишь упрочило стену, которая мешала ему жить и, как выяснилось, писать. «Писать не получилось. Меня заполняла пустота». Были периоды, когда он вообще ничего не писал и даже не брался за чернила, он практически смирился со стезёй критика, он набрасывался в своих рецензиях на авторов, но испытывал ли он от этого удовольствие? Нет, потому что у него была всего лишь одна жажда – жажда писательства, но у него не получалось её утолить. Спустя какое-то время он осознал, что фантазии как таковой у него нет, но как тогда писать книги, о чём, за что зацепиться? «Туман, сердце, кровь, деревья. Почему это всё так притягательно? Что в нём влечёт меня с такой силой? Что наполняет меня такой великой страстью? Туман, сердце, кровь, деревья...». Дело сдвинулось с мёртвой точки, стоило ему оказаться в родном городе, и вот тогда-то и начался путь к «Моей борьбе», пусть до её создания было ещё далеко; да, детство вновь дало о себе знать... Сам того не понимая, он строил сюжеты на автобиографической основе, писалось легко, это было чувство, похожее на освобождение, но освобождение от чего? От того, что сидело в нём всё это время, полагаю. И вот тут-то и зазмеилась первая трещина.
Как сказала одна из его знакомых, «Thad er ekki gott ad vita hver Karl Ove er/Не так просто понять, кто такой Карл Уве», и с этим не поспоришь; впрочем, после выхода шеститомника его понял весь мир. Теперь вопросов к его работе вообще нет, окончательно стало ясно, что это была его попытка разбить это чёртово стекло, показать всем, кто раньше смотрел, но не видел, какой он на самом деле. Весьма жестокосердный подход, конечно, ведь осколками разбитой вдребезги фальшивой жизни задело каждого, с кем он так или иначе контактировал, но главной жертвой всё равно был он сам. Это была просто невыносимо откровенная часть, хотя казалось бы, куда ещё откровенней, но вот, пожалуйста. При этом, как и всегда, здесь хватало и красоты, то, с какой любовью и восторгом Карл Уве писал о книгах и музыке, природе и просторах очаровывало, хватало и занятных мыслей, и прекрасных образов («Во мне ещё жило ощущение падающего снега», – сцена прогулки по ночному заснеженному городу заворожила). Да, человеку с такими проблемами, пустивших корни ещё в детстве, следовало бы поговорить со специалистом, а не выплёскивать всю боль в мемуарах, тем самым ранив окружающих, но я буду лицемеркой если наброшусь на него с обвинениями, потому что читать это было интересно и в какой-то степени даже поучительно. Ведь мы все антигерои в своих собственных историях, кто бы что ни говорил. Признать это – шаг вперёд.
«Всё вплетено в воспоминания, всё окрашено чувствами. Через кокон нашей жизни течёт время. Сначала нам семнадцать, потом тридцать пять, потом пятьдесят четыре... Помнишь тот день?».