Муж у неё, – Захар замечает и решается развернуть эту руку. – Изрядная скотина. Частенько бил.
И Людмила кивает, подтверждая.
– Она сюда и заглядывала, когда совсем уж плохо становилось. Мазь брала, от синяков.
– А жандармерия что? – Бекшеев стиснул рукоять трости.
Синяк был не один. Просто тот, на руке, самый яркий. А вот на ребрах почти уже исчез, его и заметить можно, лишь хорошо приглядевшись.
А вот на ногах, выше колена, еще синие, свежие совсем.
– А что жандармерия? Что они могут-то? – Захар мертвую отпустил.
– Не знаю… задержать?
– Чтобы кого-то задержать – повод нужен. Вам ли не знать.
– А…
– Она отказывалась писать жалобы, – тихо произнесла Людмила. – Они часто отказываются… почти все… Приходят вот с синяками и ушибами. Порой с трещинами в ребрах. С отбитыми почками… с сотрясениями, после которых стоять на ногах не могут. И говорят, что сами упали. А стоит… завести… что заявление, жалобу… что обвинить…
Людмила качает головой.
– Никогда этого не понимал, – Захар продолжает осматривать тело и морщится.
– Вы мужчина.
– Зато вы женщина. Донесли бы, чем это заканчивается…
– Пытаюсь. Но… понимаете, здесь все так живут. Это норма.
– Это не может быть нормой!
– Не для них. Они росли и видели, как отец бьет мать… точно так же, как видели это их матери. И матери матерей. Они не знают, не представляют другой жизни. К тому же война была.
– И что?
– Мужчин осталось мало. Много меньше, чем женщин. Может, сейчас разница не так сильна, но… когда соседка одинока, и вторая тоже, и третья… а у тебя есть муж, то становится страшно его потерять.
– Настолько, что лучше позволить себя убить?
– Да, – ответ Людмилы был тих и тверд. – Для них – да… это… это на самом деле отвратительно. И… я вот ничего не могу сделать. Если я попытаюсь давить… попробую вызвать полицию, то… они больше не придут. Будут терпеть и синяки, и сотрясения. И все это закончится смертью.
Она обняла одну дрожащую руку другой и отвернулась, скрывая слезы.
– Дуры, – буркнул Захар. – Бабы – дуры… извините… я не про вас.