© Зиганшин К. Ф., 2020

© Чушкин А. Э., дизайн, 2020

© ГУП РБ БИ «Китап» им. Зайнаб Биишевой, оформление, 2020

Камиль Зиганшин (1950) – писатель, путешественник, заслуженный работник культуры РФ и РБ, лауреат премии Президента в области литературы и искусства за произведения для детей и юношества (2019), Большой литературной премии России (2016), Государственной премии РБ имени Салавата Юлаева (2012) и др. В своих книгах с большой любовью и знанием рассказывает о жизни старообрядцев, хоронящихся в дебрях Восточно-Сибирской тайги, об укладе жизни коренных жителей этих мест, повадках диких животных. Богатый жизненный опыт и наблюдательность помогают ему писать достоверно и поэтично.

Хождение к студеному морю

От автора

Любезный читатель! Вы держите в руках книгу, фактически являющуюся продолжением летописи о старообрядцах. Из первых двух («Скитники» и «Золото Алдана») вы узнали о жизни общины, зародившейся в Ветлужских лесах во второй половине XIX века, одолевшей трудный путь через Сибирь и обосновавшейся в Забайкальском крае, а затем оттесненной в глушь Алданского нагорья и там хоронящейся по сию пору. Параллельно с историей общины, в этих романах рассказывается о последнем походе Белой гвардии – армии генерала Пепеляева и судьбе отряда белогвардейцев, укрывшегося неподалеку от скита старообрядцев.

Погружаясь в мир староверия, понимаешь, что у этих сильных духом людей можно поучиться способности преодолевать трудности, находить счастье и радость там, где другие не видят ничего, кроме проблем. А еще, и это, пожалуй, главное, способности быть благодарным Создателю за каждый прожитый день.

Пролог

Сомненье – гибель, вера – жизнь.

Дж. Байрон

Дарья, глянув в окно, мимо которого прошли две девицы, задумалась.

– Чего загрустила, матушка? – обнял ее за плечи гостивший в скиту настоятель монастыря Изосим.

– Эх, сынок! Ума не приложу, что делать. Где женихов искать? Пять девиц на выданье, а парней, отвечающих Правилу, нет. Либо кровники, либо родственники по кресту^[1]. И сестра твоя, Елена, тоже в девках, а ей уж за двадцать перевалило. Паша в бобылях ходит, а ты обет дал. Похоже, так и помру без внуков… Может, что присоветуешь?

– Есть одна мысль – надо с китайцем поговорить.

– Что еще за китаец? – сразу насторожилась Дарья.

– Да захаживает к нам один из Маньчжурии. Прежде золотарил в наших краях, а когда иностранцам запретили мыть рыжуху^[2] и стали жестко преследовать, переключился на контрабанду. С весны до осени успевает сделать на лошадях по тайным тропам четыре ходки. Захаживает и к нам. Мы ему золотишко, кабарожью струю, пушнину, а он боеприпасы, мануфактуру, соль, сахар.

– Так чем тот китаец в нашем деле может помочь?

– Он как-то обмолвился, что еще к каким-то бородачам товар возит. Даже ворчал: «Да сто з такое! Как борода так „не мозно да не мозно“» – изобразил он торговца. – Сдается мне, что это он про наших одноверцев говорил. Ежели мое предположение подтвердится, отправлю к тебе.

Когда китаец с навьюченными товаром лошадьми явился в монастырь, Изосим сразу подступил к нему:

– Ван, ты как-то обмолвился, что еще к каким-то бородачам ходишь. Кто они?

– Бородачи как бородачи. Такие зе, как и вы, русские с веревочками.

– Можешь помочь с ними связь установить.

– Бумагу пиши. Передам.

В следующий визит Ван привез ответ. В нем сообщалось, что они беспоповцы и тоже испытывают нужду в невестах и женихах.

Изосим на следующий день с одним из трудников отправил китайца в скит к матери. (Ван, рассчитывая на новых покупателей, согласился без колебаний.)

Обрадованная Дарья ответным письмом пригласила тамошнего наставника с молодыми на смотрины, а Вану вручила длинный список потребных общине товаров.

На Преображение Господне китаец явился в скит со старообрядцами из неведомой Маньчжурии. Матвей, открывший ворота, попросил Вана подождать, а одноверцев повел в избу Дарьи. Та распорядилась призвать билом народ на меновую торговлю, а сама занялась гостями.

Уставщик, сероглазый, коренастый бородач лет пятидесяти, с темно-русой шевелюрой и такими большими ручищами, что, словно стесняясь, он то складывал их на груди, то прятал за спину. От всей его крепко скроенной фигуры веяло надежностью и спокойствием. С ним трое парней. Войдя, гости разом стянули картузы из своедельщины и низко поклонились. После чего, повернувшись к образам, сотворили молитву и перекрестились.

– Доброго здравия на многие лета, матушка! Иван Федорович Кулагин, – прогудел он. – А это наши женихи: мои сыновья Харитон, Назар, и соседский – Устин.

– Спаси Христос! Благодарствую, что столь споро откликнулись на приглашение!

– Так ведь и у нас интерес имеется.

Заметив, что Дарья с недоумением поглядывает на узкоглазого Устина, пояснил:

– Мать у него китаянка. Но она прошла переправу. Сам Устин крещен по Правилу, с троекратным полным погружением.

– Каков обличьем – не столь важно. Главное, чтоб в нашей вере был. Мне ближе крещеный китаец, чем некрещеный русский.

– Истину молвите, матушка. Примите от нас скромный, но пользительный для души дар – книги, своеручной работы^[3]. Одна певческая, еще до Никоновой справы писана, а вторая святителя Епифана.

– Спаси Христос, Иван Федорович! Мы с книгами дружим. Сами знаете, сколь важны православному эти мудрые советчики. При усердии в них можно найти ответы на любые вопросы.

– То верно. Умная, добрая книга завсегда побуждает к размышлению, дает примеры благочестивой жизни.

– С дороги, поди, устали? – спохватилась Дарья.

– Есть чуток. Путь не близкий, да и тропы малохоженные.

– Паша, будь ласков, проводи гостей на серный источник.

– А далеко ль до него? – забеспокоился уставщик.

– Недалече. С полверсты, но очень советую. Не пожалеете. Бывает, так уломаешься за день, что ноги не держат, а окунешься – такая легкость и благодать, кажется, полетела бы как птица.

Через час посвежевших путников усадили за стол. За трапезой хозяйка полюбопытствовала:

– Иван Федорович, ну и как вам наш источник?

– Спаси Христос! И в самом деле, словно заново родился, – ответил тот, улыбнувшись.

– Рада, что удоволены… В Китай-то каким ветром общину занесло?

– Ежели начать с истоков, то предки наши с Речи Посполитой. Когда по указу Екатерины прошла вторая выгонка, осели в Забайкалье в Верхнеудинском округе. Пришли туда в 1764 году. То я достоверно знаю из исповедных росписей.

Жилось там вольготно и покойно, пока не понаехали переселенцы с Малороссии. Оне разврат принесли, ругань, ссоры. Мы, дабы оградиться от них и избежать самовыселения с насиженного места, составили на сходе приговоры о недопущении чужаков. Поспокойней стало. Но явилась другая беда: началась коллективизация и притеснение со стороны власти. Пришлось, хоть и горько было, оставлять дома и возделанные пашни. Всей общиной подались в Северный Китай – Маньчжурию.

Добрались без людских потерь, но волосы с той дороги у многих сделались белыя. Половина лошадей пала, оставшиеся выбились из тела. Два года терпели крайнее затруднение, особливо с провиантом.

– Чего ж вы на чужбину, на такие мучения ушли. Ведь и в Сибири потайных мест в достатке.

– Пытались. Две семьи с годик пожили было на Лене, да вертались – вельми хладный край сказали. А тем, кто в Маньчжурию разведать ходили, тамошний край глянулся. Говорили, красовитей места не найти: тепло, земля жирная.

Днесь не бедствуем, на ноги крепко встали. По первости тамошние семейские^[4] нас порядочно поддержали, а позже – японцы разный инвентарь дали – в те годы оне в Маньчжурии властвовали. Имели задумку переселить со своих островов пять миллионов крестьян, а опыта возделывания непривычной для них маньчжурской землицы не было. Когда началась война, хотели забросить нас в Россию диверсантами, но мы отказались. Хоть и не любы Советы, идти супротив своих грех.

В сорок пятом встречали Красную Армию цветами, радовались и гордились – победили и германца, и японца. Радовались, пока не познакомились со СМЕРШем. Оне нам: «Кулаки, беглецы! Эва, как живут!» Арестовали пятерых. Незаконно-де границу перешли в тридцатых годах… С тех пор о них ни слуху, ни духу. Куды кто делся, не ведомо.

После того нас несколько лет нихто не трогал. Мы успокоились. Думали, поживем! Но в сорок девятом явилась напасть с другой стороны. В Китае к власти пришли коммунисты. Нам объявили: «Ваше проживание нежелательно, уезжайте». Кудыть уезжать? Баят, кудыть хотите. Хоть домой, хоть в Боливию, хоть в Бразилию, хоть в Парагвай – оне, мол, согласны принять. Каково русскому бородачу ехать в какой-то неведомый Парагвай?! Голову сломали – как быть?

Приезжали советские консулы. Агитировали вернуться на родину, осваивать целинные земли. Может, хто и соглашался, но мы на сходе решили: чиво это в Советы через стока лет вертаться – не для того бежали от колхозов. Не стали дожидаться, когда начнут насильно вывозить. Погрузили самое необходимое на телеги, и ушли в глубь Большого Хингана – горы такие. Семейские следом подались. Сичас оне на соседнем ключе живут. Там нас нихто не беспокоит. Отстроились. Охота и рыбалка кормят. Изюбра на панты бьем. Ишо наладились тигрят для богатого китайца ловить. Он за них стока платит, што ежели двух взять, то можно год безбедно жить.

– Поди, опасное дело?

– По первости всяко бывало. Опосля наловчились. Перво-наперво мать выстрелами от тигренка отгоним. А как собаки его в круг зажмут, тут не зевай – одеяло накидывай и лапы вяжи.

– Страх какой! – ужаснулась Дарья.

– Мы ж не взрослых. Тех не взять…

Иван Федорович, велика ли ваша община?

– На двадцать пять дымов сто шестьдесят семь душ.

– А кроме тигров какой еще зверь в вашем Хингане водится? – встрял свекор Дарьи – дед Елисей.

– Много хто. Зайцев и рябцов не считаю. Из крупного – изюбр, лось, пятнистый олень, горалы. Медведь, конечно. Даже красные волки заходют. Леопарды, сказывают, есть. Правда, мы не встречали. Боле всего кабанов. О! чуть не забыл – гималайский медведь имеется, его ишо древесным, за то што любит по деревьям лазать, величают. Его тоже хватает. Многочисленны еноты. Я их в паводок десятками на островах снимал. Потешные и жирные, будто бочонки. Само собой, всякое пушное зверье. Из редких – непальская куница – харза.

Во время вечернего богослужения «китайцы» порадовали хозяев проникновенным, слитным песнопением по крюковым знакам.

– Баско у вас получается, до самого сердца проняли, – похвалила Дарья.

– А нам отрадно, что служба у вас по чину, – отозвался Иван Федорович.

– Как исстари апостолами и Вселенскими соборами установлено, так и исповедуем. Не можем отступить от отеческих правил, – улыбнулась Дарья.

Изредка поглядывая на уставщика, она поймала себя на мысли, что он глянется ей и как мужчина. Видела, что и она ему нравится. (Женщины чувствуют и понимают такие вещи без слов.) Ей, конечно, было приятно, что в свои года сохранила привлекательность, но в то же время стыдилась и осуждала себя за бабий интерес к гостю. Даже невольно подумала: может, была слишком строга к Корнею? Жили-то душа в душу… От нахлынувших воспоминаний сердце защемило. Дарья вдруг поняла, что до сих пор любит мужа…

Елену, как она и предполагала, сосватал Харитон – сын уставщика. (На смотринах на нее только и глядел.) Любу, дочь Матвея, – чернявый племянник Устин. А вот Назар невесту по душе не нашел – ему тоже сразу глянулась Елена, но он не отважился соперничать со старшим братом. Расстроенный, не стал даже ни к кому присматриваться. Иван Федорович, видя, что Дарья озабочена, успокоил:

– Теперь дорогу знаем, не раз придем, ребята у нас еще есть.

После рукобития наставники обручили молодых по уставу.

«Аз тя посягаю жену мою Елену» – торжественно, не сводя восторженных глаз с избранницы, произнес Харитон. Она отвечала: – «Аз тя посягаю мужа раба Божьего Харитона». Так они повторили три раза. То же самое произнесли Устин с Любашей.

Дарья, с трудом сдерживая слезы, взяла икону и подошла к молодым: «Благословляю вас, чадо наши, ликом Господним на честный брак, телу на здравие, душам на спасение. Помните, там, где любовь, – там Бог, где совет – там свет, без совету, без любви в доме стены пусты». После этого Иван Федорович с чувством прочитал «Поучение новобрачным».

Молодухам заплели волосы в две косы и надели шашмуру – головной убор замужней женщины. А они повязали мужьям собственноручно тканные пояски. На Еленином было вышито «Люблю сердечно, дарю навечно».

По завершении обряда молодожены, трижды поклонившись родителям, пригласили всех к свадебному столу. Прочитав хором молитву, приступили к трапезе, во время которой гости по очереди вручали поклоны – подарки.

Первыми подошли Еленины дед с бабкой. Елисей вручил парням сшитые им самим поняги^[5] из кожи, а Ольга, молвив молодухам: «Мужа ослушаться – Бога оскорбить», накинула каждой на плечи по вязаному платку. Подходили по старшинству, одаривая молодых, и все остальные.

Трапезничали поначалу безмолвно, но ядреная брага свое взяла. Потихоньку расшевелились, разговорились, запели песни. Матвей с супружницей Глафирой пустились в пляс. Да с таким задором, что и остальные присоединились. Захмелевшая Дарья тоже вышла в круг: пусть маньчжурцы знают, что варлаамовцы умеют веселиться. Молодые же сидели чинно, брагу не пили.

Гуляли, бражничали, похмелялись три дня. Прощание было грустным. Мать Любаши рыдала в голос. Да и Дарья из последних сил держалась. Лишь напоследок, уже у ворот всплакнула. Обняла молодых, смахнула слезу: «Свидимся ли когда, дитятко мое ненаглядное!? – и, обращаясь к зятю, добавила: – Береги, не обижай мою дочурку. Будешь холить, лелеять – будешь как сыр в масле кататься».

Иван Федорович был доволен: ему после брачной ночи доложили, что невесты непорочны.

С молодыми в маньчжурский скит отправились Паша и трое ребят из пещерников. Павел долго упирался, отговаривался – привык холостяковать, но мать настояла: невестка ей нужна была теперь до крайности. Выдав Елену, она осталась без помощницы. Свекровь уже не в счет: едва по дому ходит.

– Паша, ты там больно не привередничай. Главное чтобы добрая была да работящая. Гляди не лицо, гляди сердце. Красота ведь до венца, а ум и душа – до конца, – напутствовала она сына.

По дороге завернули в монастырь. Там и переночевали. Корней благословил дочь, а с сыном разговора не получилось – тот все время молчал, отвечал односложно: так и не смог простить обиды безотцовщины. Корней и не обижался. Понимал, как разрубленную веревку ни связывай, узел все равно остается.

Через месяц варлаамовцы вернулись в удвоенном составе. Дарья лишь только глянула на выбор сына, так и расцвела. До того пригожа была Катюша: милая, ласковая. А со временем убедилась, что и в делах она расторопна и умела.

Жизнь в скиту текла по незыблемому распорядку. Сотворив утреннюю молитву, каждый испрашивал у родителей, а при их отсутствии – у старших по возрасту благословение на предстоящие дела. Лишь после этого принимались за работу. День завершали вечерним правилом. Благодаря мудрости и душевному теплу Дарьи в общине царила атмосфера любви и взаимовыручки.

Что удивительно, несмотря на строгий распорядок и тяжелый труд, люди в этой глухомани не утратили тягу к красоте. Старались не только опрятно и со вкусом одеваться, но из года в год прихорашивали свои отстроенные после пожара жилища.

Окна обрамляли, каждый на свой лад, затейливыми наличниками со сквозной резьбой. Ставни расписывали узорчатыми росписями. Стены разрисовывали порхающими среди деревьев птицами, цветами, завитками и непременным единорогом – символом силы и свободы. Все это делало жилище похожим на цветущий райский сад.

Цветистым орнаментом покрывались не только стены, но и печи, матицы, двери, стулья. У иных узорочье было даже на прялках и посуде. Все это ласкало глаз, создавало праздничный настрой даже в хмурые осенне-зимние дни.

Хозяева, обновляя росписи стен (как снаружи избы, так и внутри), старались заполучить Капитона, самого искусного в этом деле.

Сряда^[6], передаваемая по наследству из поколения в поколение, тоже всячески украшалась. При этом особый упор делался на вышивку, на ее яркость и разнообразие узора. Наряды бережно хранили и надевали лишь по великим праздникам. По мере необходимости подновляли, освежали. Но и к повседневной одежде относились крайне бережно. Кроили безостатковым способом, а самые лучшие ткани использовали лишь для видимых частей костюма: воротников и фартуков.

Рукоделию девочек обучали с малых лет. К семи годам они умели прясть и вышивать. К десяти-двенадцати, когда начинали готовить приданое, уже самостоятельно ткали в разной технике; кроили, шили простые фасоны. Небрежность резко осуждалась. Говорили – «худую», неумелую никто замуж не возьмет.

Мальчиков учили не только плотничать и столярничать, но и рыбачить, охотиться, валить лес, колоть дрова. А всех вместе – грамоте и Закону Божьему.

Обучение велось как в семье, так и в школе. Правда, после смерти наставника Григория она какое-то время бездействовала. Дарья, помня его слова: «Если в детстве не будем говорить с детьми о Боге, то в старости будем говорить с Богом о детях», решила возобновить занятия. Особенно необходимы они были для детей пещерников. Рассудив, что лучше Паши для этого никого не найти: начитанный и спокойный, убедила сына взять на себя заботу о школе.

Занятия Павел Корнеевич начал с изучения Ветхого Завета и Пятикнижья. В хорошую погоду проводил уроки прямо на свежем воздухе: на лужайке перед школой, на речке, в лесу. Прочитав очередную главу, растолковывал ребятам ее суть на примерах из жизни общины. Попутно ненавязчиво разъяснял смысл требований Устава, писанного старцем Варлаамом.

Затем учили наизусть три основные молитвы: «Отче наш», «Символ веры», «Богородице Дева радуйся». Зубрили так, чтобы помнить до смертного часа. Кому-то учение давалось легко. А с кем-то приходилось оставаться и заниматься дополнительно. Освоив Азбучку, переходили к чтению книг.

Ремеслам же обучали другие члены общины, каждый по своей части.

* * *

Хорошо это или плохо, но жизнь Создателем устроена так, что покой и благодать не длятся вечно. В 7463 году^[7] (1957 году) лета практически не было. Каждый день дождь, холодный ветер. А в конце июня двое суток кряду валил снег. Погибло почти все звериное и птичье потомство. Выживших добила бескормица: не уродились ни ягоды, ни орехи, ни грибы. Холодное лето больше всех огорчало детвору – вода в Глухоманке была такой студеной, что ни разу не искупались.

Надежду на благополучную зимовку скитникам давала навяленная рыба. Ее, к счастью, в речке и озере не убавилось. Да и гусей во время линьки худо-бедно набить удалось. А вот набрать кедровых орехов и брусены, из-за неурожая, не получилось. Посему упор сделали на съедобные коренья. В общем, голод общине не грозил.

* * *