Цитаты из книги «Чайная церемония в Японии»

Вы слышали когда-нибудь сказку даосов о том, как приручали волшебную арфу?

тиизму, в котором воплотилось японское искусство жизни.

Подготовленный всем этим антуражем гость безмолвно приближался к святыни, и если он числился самураем, то должен был оставить свой меч на стеллаже под карнизом, так как чайный павильон считался храмом мира. Потом он должен был низко поклониться и проникнуть в помещение через дверцу не больше 92 сантиметров высотой. Эта процедура считалась обязательной для всех гостей (как высокопоставленных, так и простых без разбора) и предназначалась для пробуждения смирения. Очередность согласовывалась на основе взаимности во время ожидания в матиаи. Потом гости один за другим должны были без шума войти внутрь и занять свои места, предварительно проявив почтение картинам или аранжировке цветов в токономе. Хозяину полагалось входить в помещение только после того, как все гости усаживались, и воцарялась тишина. Полную тишину мог нарушать только бурлящий в железном чайнике кипяток. Чайник приятно пел, ведь листочки железа располагались на его дне так, чтобы производить особую мелодию, в звуках которой можно было услышать шум ливня, приглушенный тучами, и плеск морских волн, разбивающихся где-то вдали о скалы, и шорох дождя в бамбуковом лесу, и шелест сосен на холме вдалеке.

Хозяином положения становится тот, кто сможет превратиться в свободное пространство для существования других людей. Целое всегда выше частного.

Дао буквально означает «путь». Его переводили с китайского языка как «путь человека», «абсолют», «закон», «естество», «абсолютная цель», «метод». Такие варианты нельзя назвать неверными, ведь использование слова «дао» даосами зависит от предмета исследования

Три главные ценности жизни для него составляли сострадание, бережливость и скромность.

Даосы принимают обыденность такой, какая она есть, и, в отличие от конфуцианцев и буддистов, стараются найти прекрасное как раз в нашем мире скорби и тревог.

В давние-давние времена в ущелье Лунмынь[26] росло дерево Кири [павловния войлочная – Paulownia tomentosa], считавшееся королем леса. Его крона тянулась к звездам, его корни уходили глубоко в землю, и их бронзовые кольца переплетались с кольцами хвоста серебряного дракона, спящего в глубине недр. В один прекрасный день могущественный колдун изготовил из этого дерева волшебную арфу, причем ее упрямый нрав мог укротить только самый ловкий музыкант. Долгое время этот инструмент как большая ценность хранился у императора Китая. Попытки всех тех, кто по очереди брал ее в руки, чтобы извлечь мелодию из ее струн, оказались тщетными. На старания музыкантов арфа отвечала фальшивыми нотами презрения, не годящимися для сопровождения песен, которые им хотелось исполнить. Арфа отказывалась кого бы то ни было признавать своим хозяином. Наконец-то пришел сам король арфистов Пай-я. Заботливой рукой он приласкал волшебную арфу, словно необъезженного коня, и мягко тронул ее струны. Арфист запел о природе и временах года, о высоких горах и текущих реках, и в дереве музыкального инструмента пробудились все его воспоминания! Среди его ветвей снова заиграло прекрасное дыхание весны. Молодые ливни заплясали вниз по долине, смеясь над распускающимися цветами. А вот послышались мечтательные голоса лета с его мириадами насекомых, мягко барабанящим дождем и причитанием кукушки. Послышался рев тигра, и долина откликнулась ему эхом. Послышались звуки осени: над травой в инее в пустынной ночи замерцал острый, как меч, серп луны. Зима вступает в свои права, стаи лебедей рассекают воздух в снежинках, и грохочущие градины бьют по веткам с неистовым наслаждением. Но вот Пай-я переменил тему и запел про любовь. Лес принялся раскачиваться, как пылкий влюбленный, погрузившись в свои думы. В вышине появилось белое и чистое, как гордая девушка, облако; плывя по небу, оно отбрасывало на землю тени, черные, как отчаяние и тоска. Тема снова переменилась: Пай-я запел о войне, о звоне мечей, о несущихся во весь опор боевых конях. И арфа пробудила серебряного дракона ущелья Лунмынь ото сна. Дракон, оседлав молнию, принялся бурей носиться по темному небу, взывая к грому, чьи раскаты разносились по холмам. Восторженный монарх Поднебесной попросил Пай-я раскрыть ему секрет победы над арфой. «Повелитель, – ответил музыкант, – ни у кого прежде не получалось извлечь приятный звук из этого инструмента, потому что все они хотели петь о себе. Я же дал арфе свободу, я позволил ей самой выбрать тему. И честно говоря, я так и не понял, то ли Пай-я был арфой, то ли арфа превратилась в Пай-я». В данной сказке получила художественное отражение тайна оценки прекрасного искусства. Шедевр представляет собой гармоничное сочетание звуков, затрагивающих наши лучшие чувства. Настоящее искусство – это Пай-я, а мы – это арфа из ущелья Лунмынь.

У нас в Японии сохранилась старинная поговорка, смысл которой состоит в том, что женщина не может по-настоящему любить поверхностного мужчину потому, что в его душе отсутствует малейшая трещина, через которую ее можно было бы наполнить любовью. В искусстве поверхностность у артиста и зрителя точно так же губительна для сопереживания.

В западных домах нам часто встречаются предметы в их внешнем бессмысленном повторении. Мы находим это настоящей пыткой, когда приходится разговаривать с человеком на фоне его же портрета в полный рост, уставившегося на нас нарисованными глазами. У нас возникает путаница, кто из них настоящий: тот, что изображен на картине, или тот, что ведет с нами беседу. При этом появляется забавное ощущение того, что один из них может оказаться мошенником. Множество раз, когда мы садились за праздничный стол и рассматривали картины, в нашем пищеварении происходил сбой от изобилия изображений съестного на стенах гостиной. К чему эти изображения жертв погони и стрельбы, утонченных изгибов рыб и блеска фруктов? К чему демонстрация фамильных столовых приборов, напоминающих нам о тех, кто на них трапезничал и давно умер?