Иллюстратор К. А. Терина

Дизайнер обложки К. А. Терина

© К. А. Терина, 2019

© К. А. Терина, иллюстрации, 2019

© К. А. Терина, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4474-0199-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

^{Ыттыгыргын – охота (здесь и далее – перевод с луораветланского)}

Капитан Удо Макинтош беседует с доктором Айзеком Айзеком

19 мая 1904 года «Бриарей», несколько дней неспешно скользивший вокруг Наукана, проснулся. Воздух наполнился вибрацией, которая проникала в легкие и оставалась там особенной эйфорией. С шипением и треском полетели по проводам сигналы телектрофона, понеслись по коридорам томми-вестовые.

На первой палубе томми-стюарды выстроились в ожидании пассажиров, которых вот-вот должен был доставить портовый умаяк¹.

Цезарь сидел у трапа, высунув рифлёный проржавевший язык. Пластинчатые бока пса мерно вздымались, ноздри едва заметно травили пар. Изредка Цезарь нетерпеливо переступал передними лапами, скрипел металлом когтей по решётчатой поверхности пола. Звук выходил прескверный, но приструнить пса умел только капитан. А капитану было недосуг.

Капитан Удо Макинтош стоял чуть в стороне и беззвучно боролся с лихорадкой. Хроническая болезнь обнаружила себя накануне вечером: в глазах капитана потемнело, руки начали неудержимо дрожать, а в солнечном сплетении поселился беспокойный птенец. Макинтош сейчас же, следуя рецепту доктора Айзека, выпил горячего молока и постарался уснуть. Сон, однако, не шёл всю ночь. Наутро Макинтош не мог с уверенностью сказать, спал ли он хоть мгновение.

Молоко не помогло, как не помогало оно никогда раньше. Лихорадка крепко впилась когтями в Макинтоша и без спешки, с наслаждением пожирала его изнутри. Макинтош беспрерывно дымил теперь вишнёвым табаком из пенковой трубки с длинным тонким мундштуком. От курения здорово мутило, зато боль притуплялась, птенец в солнечном сплетении как будто делался меньше и тише.

Будучи внутри вымотан и нездоров, снаружи Удо Макинтош имел вид самый мужественный: бледное лицо, украшенное аккуратными усами, выдающийся подбородок, отполированные ногти, парадный мундир.

Капитан полагал своим долгом всякий раз встречать пассажиров лично. Обыкновенно это не составляло труда: сразу с холода они бывали заторможены и необщительны. Макинтош с любопытством даже наблюдал, как проплывают мимо снобические, безэмоциональные лица.

Но в этот раз Макинтошу не терпелось приступить к погружению. На изнанке хроническая болезнь его ослабляла хватку, а то и отпускала вовсе.

Рядом с капитаном стоял доктор Айзек Айзек. Был Айзек стар, сед, ростом невысок, притом сутулился. Всякая эмоция мгновенно находила выражение на его морщинистом лице. Глаза, увеличенные толстыми стёклами очков, смотрели проницательно, цепко.

– Вы никогда не задумывались, капитан, отчего они раз за разом туда возвращаются?

– Вам это удивительно, Айзек?

– А вам разве нет? Уж вы-то лучше прочих понимаете в этом вопросе.

Капитан посмотрел на Айзека оценивающе.

– Бесчеловечная процедура, – продолжал тот. – Никак нельзя к ней привыкнуть.

Вот оно что, понял капитан. Доктор намекал всего лишь на онтымэ².

Макинтош никогда не покидал «Бриарей» в Науканском порту. И команда полагала причиной тому онтымэ – луораветланский напиток, без употребления которого ни один британец не мог сойти на холодную северную землю. Макинтош не считал нужным отрицать свою неприязнь к луораветланской химии. Это было простое и доступное пониманию матросов объяснение. Онтымэ не любил никто. Колючее зелье обжигает пищевод и желудок, проникает в кровь и надёжно обволакивает сердце глухой ватой. Будто самую душу отравили анестетиком. Всё так, совершенно бесчеловечная процедура. Но у Макинтоша были другие причины не любить Наукан. Настоящие причины, о которых он не хотел и не мог говорить.

– Не припоминаю, чтобы вы отказывались от увольнительных, Айзек.

– Верно, не отказываюсь. Но всякий раз боюсь. Знаете, я когда вкус отравы этой чую – тотчас перед глазами пароход «Фараон». И мысль: а ну как обратного пути не будет?

– «Фараон»?

Айзек снял очки с толстыми стёклами и стал их протирать огромным ярко-жёлтым платком. Лицо его при этом сделалось задумчивым и беспомощным.

– Полвека тому довелось мне, мальцом ещё, служить на Пемброкской верфи в команде ныряльщиков. Жаль, капитан, не застали вы тех времён. Заря эфирного пароходства. Всё в новинку, всюду открытия… – Айзек помолчал, глядя куда-то мимо Макинтоша. Мыслью он был далеко.

– Однажды случилось нам поднимать с изнанки смитовский «Фараон», который за год до того только был спущен в эфир. Что за пароход! Нынешним-то не чета, но по тем временам был форменный сокол. Это когда со стапелей спускали. А вернулся…

– Призраком?

Айзек кивнул. Призраками издавна звали пароходы, затонувшие в быстрых подэфирных течениях.

– Именно. Несколько месяцев на изнанке. Команда исчезла, ни капли флогистона в баках – всюду только лёд. Вообразите кусок чёрного льда размером с пароход. Мёртвый, пустой. Страшный. Я не мог отвести от него взгляда. А как поднялись в эфир – ни следа. Знаете, ведь лёд тогда таял мгновенно…

– Я знаю, Айзек.

Даже двенадцать лет назад чёрный лёд был абсолютно неустойчив в эфире. На глубине, под эфиром, он сразу себя показал, ещё во времена ван Дреббеля. Агрессивный и злой в родной стихии, лёд укутывал зазевавшиеся пароходы непроницаемым покрывалом, полз по стенам, тянул щупальца во все щели, занимал собой пространство. Медленный убийца – так звали его моряки. Но стоило подняться в эфир, лёд мгновенно таял, будто что-то не выпускало его с изнанки. Так было, пока однажды —11 февраля 1892 года – пароход «Спайси» не пришёл в порт с оледенением на киле. Оно продержалось не более получаса, прежде чем окончательно растворилось в эфире – вроде бы ерунда, аномалия. Но с каждым годом, с каждым новым пароходом, понимающимся с изнанки, лёд сохранялся в эфире всё дольше. Сейчас официальный рекорд устойчивости льда был что-то около пяти часов.

– По сотне раз за год мы проскальзываем через пасть самого дьявола. Но стоит немного задержаться, переступить невидимую границу дозволенного, и обратного пути не будет. Понимаете, куда я клоню? Онтымэ для человека – всё равно, что для парохода погружение под эфир. Одно дело пробыть на холоде несколько часов, совсем другое – жить в нём месяцами. Всякий раз боюсь, что уже не буду прежним.

– Видимо, не слишком боитесь.

Но мрачное настроение уже покинуло Айзека.

– А и на «Бриарее» беспрерывно сидеть по вашему примеру тоже никак не возможно. Да и, знаете, за врагом присмотр нужен.

Айзек достал из кармана кулёк с мятными мишками, предложил Макинтошу – тот отрицательно качнул головой.

Луораветланов доктор Айзек не любил категорически. «Попомните мои слова, – говорил он, – этот тихий омут однажды нас удивит пренеприятно».

Тихим омутом Наукан, конечно, не был. И ещё двенадцать лет назад луораветланы так удивили британцев, что большего и не требовалось. Страшная та история сразу же сделалась государственной тайной, которую Макинтош предпочёл бы никогда не знать. Но он не только знал, он сам был частью этой тайны. Единственным выжившим свидетелем «Инцидента» – таким аккуратным словом в официальных бумагах обозначали мучительную смерть пассажиров и команды парохода «Клио».

Раздался звонкий шум шагов – по телескопическому трапу спешил старший помощник Джим Кошки, прибывший на умаяке вместе с пассажирами. Когда он предусмотрительно по широкой дуге обогнул Цезаря, тот утробно заворчал – издавна пёс испытывал к старшему помощнику сложные чувства.

Кошки был невысок ростом, лыс головой, веснушчат лицом и руками. Обыкновенно хмурый и замкнутый в себе, после визитов в Науканский порт он делался суетлив и разговорчив: луораветланский отвар специфически действовал на организм старшего помощника.

– Прибыли-с, – доложил Кошки.

Капитан холодно кивнул. В нынешнем своём болезненном состоянии он воспринимал суетливого Кошки как назойливое насекомое, от которого хотелось избавиться решительно и бесповоротно. Макинтош в очередной раз подумал, что Кошки, верно, ухитряется тайком курить лёд. Больше и некому курить лёд на борту «Бриарея», кроме Кошки. Но поймать его за руку не удавалось.

– Сейчас в порту уморительное действо наблюдал, – интимно зашептал Кошки. – Канис наш, представьте, луораветланского детёныша выгуливал. Икскурсия! Детёныш обо всякой вещи подробно интересуется, всюду нос свой любопытный суёт, а Канис следом ходит, смотрит выхухолью, только что не рычит.

Капитан помимо воли усмехнулся.

– Вы, Кошки, замечательно рассказываете, – похвалил Айзек. – Я всю картину очень живо себе представил.

Комендант британского порта на орбите Наукана, Тиккерей Канис, искренне полагал себя хозяином Земли Науканской, луораветланов считал за дикарей и относился к ним с изрядной долей высокомерия.

Дикари же с некоторых пор повадились привозить на экскурсии по порту юных луораветланов. Визиты эти раздражали Каниса, но инструкции недвусмысленно предписывали ему в разумных пределах удовлетворять любопытство туземцев, самому быть обходительным и гостей не обижать.

Потянулись пассажиры, и Цезарь шумно повёл носом, поднялся на четыре лапы, готовый работать.

Многообразие красок больно ударило по глазам. С каждым годом одежда луораветланских британцев всё больше напоминала маскарадные костюмы. Это был ответ холоду, который пожирал их изнутри и снаружи. Разве что упрямые дипломатические старушки оставались верны мрачным нарядам полувековой давности – по закону инерции. И, конечно, слуги – держась позади, они только подчёркивали строгим платьем этот безумный калейдоскоп.

Под неодобрительными взглядами слуг-людей отдельным ручейком справа двигались томми-носильщики с чемоданами и коробками.

Огромные, неуклюжие, они боязливо проходили мимо Цезаря. Пёс жадно обнюхивал каждого томми и его груз, коротким деловым рыком подгонял двигаться быстрее.

– Очень уж суров, – проворчал Кошки. – Мозес намедни сетовал. Говорит, у томми пароотводы рогулькой свёртываются – от переживаний-то.

– Ай да Мозес! – восхитился капитан. – Джим, если не прекратите эдаким анекдотам верить, скоро без белья останетесь. Не говорите, что Мозес выпросил у вас денег на новые пароотводы…

Кошки смолчал, но по лицу его видно было, что денег коварный Мозес выпросил.

Случались в толпе лица, знакомые по прошлым круизам. Таких Кошки шёпотом комментировал: «Ну этот ничего, помним-с» или «Ох, грехи мои тяжкие» или даже «Чтоб тебя фалафелью заело».

Его можно было понять: очень скоро эти спокойные, вымороженные люди, несколько месяцев проведшие в плену луораветланского онтымэ, сделаются непредсказуемыми, а иные – вовсе безумными. И страшнее прочих – старушки, которые раз за разом упрямо приобретают сложный любовный коктейль, заставляющий их на время круиза без памяти влюбиться – разумеется, в кого-то из команды.

– Но боится же, боится! – зашептал Кошки, указывая на одного из томми, – Посмотрите-с, экие финтипли выписывает, что твой цирк! Всё от страху.

Один из носильщиков и впрямь вёл себя странно. Заметив Цезаря, он сперва замер на месте, испуганно вращая головой, а потом стал двигаться влево, наперерез пассажирам. Видя такой непорядок, Цезарь утробно зарычал, и от звука этого томми обезумел: бросил чемодан на пол и со всей скоростью, на какую был способен, припустил по коридору мимо капитана. Макинтош почувствовал отчётливый запах гари и ещё один – сладковатый, неуловимо знакомый.

Цезарь возмущённо зашипел паром и двинулся следом за нарушителем. Шёл он без спешки, то и дело поглядывая на капитана, как бы спрашивая разрешения. Кошки отступил назад, когда пёс поравнялся с ним. Между тем, у трапа начался затор: один за другим останавливались носильщики, ожидавшие санкции Цезаря на проход. Рядом с брошенным чемоданом топтался растерянный и напуганный владелец. К нему спешил заботливый стюард в сопровождении исправного носильщика.

– Цезарь, извольте вернуться, – тихо сказал капитан.

Цезарь приостановился, но возвращаться не спешил. Что-то влекло его за несчастным томми. Возможно, охотничий азарт.

Во всяком неисправном томми включался инстинкт, который даже на последнем пару вёл его прямиком к машинисту-механику Мозесу. Инстинкт этот был надёжно вшит в механизм и редко давал сбой, потому присмотр Цезаря сломанному носильщику не требовался.