А вчерашние десятиклассники, тоже кандидаты в члены ВКП(б) Юрий Воскресенский и Юрий Суворов поступили в университет как золотые медалисты. Но среди других медалистов они тоже успели обратить на себя внимание партийного руководства факультета своей высокой политической активностью и сразу были рекомендованы в тот же, что и Света, руководящий комсомольский орган. Оба Юры в течение всех пяти лет так же, как и в школе, оставались отличниками. Оба они перевыполняли норму по курсовым письменным сочинениям. Всем было положено выполнять ее в одном просеминаре, а они писали ее в двух. Юру Воскресенского и Юру Суворова отличало только то, что первый был из пролетарской Тулы, а второй тоже из пролетарского Ярославля. И тот и другой уже в детстве были замечены и отмечены как примерные школьники и активисты.

Трое других кандидатов в члены ВКП(б) были молодыми парнями с колхозным стажем работы в год-два после окончания средней школы. Они же представляли у нас братские народы республик. Темир Болат Сакиев, осетин, был родом из большого села Дарг-Кох под Владикавказом. Мне оно запомнилось по моему боевому пути на Северном Кавказе. Рядом с этим селом по реке Змейке растянулась большая казачья станица Змейская. А между ними и двумя сопками Кавказского предгорья стояли коротким ущельем Эльхотовские ворота. В 1942 году здесь шли большие и упорные бои за осетинскую столицу и русский город Владикавказ. Темиру тогда было, наверное, лет восемь-девять, а судьбе угодно было познакомить нас в 1950 году на историческом факультете. Мы оказались сокурсниками из одной академической группы и одной парторганизации. Русским языком он владел хорошо и учился успешно, был активным и принципиальным товарищем в критике любого из нас за малейшие отступления от ортодоксальных положений теории и политики. Другой наш товарищ с Кавказа грузин Ингуш Толорая по-русски говорил не очень свободно, и учиться ему было труднее. Когда я знакомился с ним и услышал его фамилию, то вспомнил, что в нашем истребительном мотострелковом полку комсоргом был Николай Толорая. Ингуш оказался его родственником. Было отчего удивиться. Племянник моего однополчанина стал моим соратником и по учебе, и по нашим партийным обязанностям.

Нашим соратником по партии оказался и Михаил Гуменный, недавний колхозник из молдавского села. Родом он был из деревни в северной Молдавии, находившейся неподалеку от местечка и одноименной железнодорожной станции Окница. Возвращаясь с каникул, он привозил и угощал нас молдавским виноградом и вином. По-русски он говорил хорошо, но учился тоже с трудом. Большая у него была разница с сокурсниками в школьной подготовке. Миша был очень веселым, подвижным и добросердечным парнем. Но больше всего он нас удивлял своими успехами у девушек. Правда, с однокурсницами он не амурничал, но успешно находил себе подружек в окрестностях стромынского общежития.

Вот такая у нас на курсе собралась партийная прослойка. На третьем курсе она пополнилась перешедшими на дневное отделение с заочного уволившимся со сверхсрочной службы старшиной – авиационным механиком Иваном Васильевичем Созиным и Игорем Филипповичем Головачевым, тоже участниками войны. Последний выглядел старше нас всех. Своим взрослым и интеллигентным видом он как-то выпадал из нашего значительно более молодого коллектива бывших солдат и сержантов. Он был похож на учителя. Может быть, он и был им. Наше поведение он обычно оценивал по-учительски назидательно. Поэтому мы все сразу стали называть его по имени и отчеству. Скоро он удивил нас тем, что на семинаре по историческому материализму вступил в спор не только с преподавателем, но и с самим К. Марксом, взяв под сомнение правомерность определения им азиатского способа производства. Сейчас я уже не помню, что именно не удовлетворяло пытливого и амбициозного Игоря Филипповича, как и его доводов, которые он приводил, критикуя классика, но хорошо помню, что руководитель семинара вынес этот спор с учеником за рамки учебной дискуссии. Сам он квалифицировал поведение студента Головачева как попытку ревизовать марксистский исторический материализм. Игоря Филипповича не смутило такое обвинение. Он был упрям и настаивал на своем. Преподаватель апеллировал к студентам-коммунистам. Признаюсь, мы приняли сторону нашего преподавателя-истматчика и решили вынести обсуждение вопроса на партийное собрание. Однако от крайних решений нас уберегли другие преподаватели. Они же уберегли и студента Головачева от ненаучного разбирательства пусть даже и ошибочного его взгляда на сложную теоретическую проблему. На этом примере нам тогда очень своевременно объяснили, что научный семинар и нужен нам для того, чтобы в нем в совместном споре можно было бы добиться самостоятельного творческого понимания закономерностей исторического процесса. Помнится, что свое понимание азиатского способа производства Игорь Филиппович Головачев доказательно изложил в своей дипломной работе. Она была оценена высоким баллом с рекомендацией Совету факультета дать автору возможность продолжить учебу в аспирантуре. Свою научную позицию он успешно защитил в диссертации и был удостоен степени кандидата исторических наук. В то время это был редкий случай, когда исследователь-историк брал на себя смелость подвергнуть сомнению какое-либо из положений или высказываний классиков марксизма. Но после окончания учебы в университете много лет до ухода на пенсию он работал заведующим библиотекой в Химико-технологическом институте имени Менделеева.

Зато бывший фронтовик старшина-сверхсрочник парашютного полка Тульской десантной дивизии Ваня Созин очень быстро вошел в наш общий студенческий и партийный коллектив. Он стал очень уважаем и любим в дружной группе студентов-однокурсников, специализировавшихся по кафедре истории южных и западных славян. Нас всех он удивлял своей феноменальной памятью, особенно в хронологии событий и отечественной, и всемирной истории. В учебе он был абсолютно безупречен и по окончании ее был оставлен в аспирантуре, но диссертации в положенный срок не защитил. Он был увлечен историей средневековой Польши, рано и активно стал публиковать свои научные статьи, в содержании и в исследовательских выводах которых заявил о себе как о состоявшемся ученом. Благодаря им он стал известным специалистом среди польских историков. В последующих статьях он вышел за рамки исследовательских задач своей кандидатской диссертации, и защищать ее ему оказалось некогда. По окончании аспирантуры его пригласили работать в журнале «Вопросы истории» на должность научного редактора. В редакции этого журнала он продолжает работу и по сей день. Очень скоро он был назначен на должность заведующего отделом всеобщей истории, а вот уже более двух десятков лет работает заместителем главного редактора. Товарищи и соратники долго убеждали его защитить кандидатскую диссертацию, опубликовать ее. Он был бесспорно готов к этому формальному для него акту. Но сделал он это только в конце семидесятых годов. Ученый совет исторического факультета в итоге защиты признал и возможным, и необходимым квалифицировать его многолетнее исследование степенью доктора исторических наук и сделал на этот счет свое представление в Высшую аттестационную комиссию. Но своего заявления в ВАК Ваня не подал. По обыкновению он не стал тратить время на такое соискательство.

Будучи по природе добрым человеком, Иван Васильевич помог многим своим однокурсникам и друзьям в непростом деле публикации в своем журнале статей, необходимых для допуска к защите. И многие сделали это намного раньше его самого. Благодаря его поддержке и я стал автором этого главного научного исторического журнала. Своим участием он открыл дорогу в науку и моему младшему сыну. Потенциал глубокой научной эрудиции позволил бы Ивану Васильевичу достичь больших высот в науке. Я уверен, он мог бы стать академиком, если бы карьерный интерес в жизни был для него главным.

Зато единственным академиком из наших сокурсников-партийцев стал Володя Додонов. На нашем курсе он появился за год до окончания нашей учебы. Был он только что демобилизованным сержантом послевоенного поколения. Все девушки нашего курса сразу обратили внимание на его стройную и подтянутую фигуру спортсмена-гимнаста. Во время своей службы в десантных войсках он поступил на заочное отделение исторического факультета Среднеазиатского университета. Там, в Средней Азии, то ли в Казахстане, то ли в Узбекистане, на руководящей работе в республиканской Академии наук работал его отец – республиканский академик, доктор исторических наук. В 1952 году его перевели в Москву для укрепления руководства в Институте истории СССР союзной Академии наук. С ним приехал в Москву демобилизованный и переведенный для дальнейшей учебы на нашем факультете Володя Додонов. Парнем он оказался свойским, принадлежностью к высокопоставленному отцу не кичился и никаким снисхождением со стороны преподавателей не пользовался. К учебе он относился добросовестно. Положение его отца в главном научном центре страны не дало ему преимуществ при распределении после окончания учебы. На работу его направили референтом в московский Дом ученых, и было невозможно предположить, что с этой скромной должности ему откроется путь на вершины науки. Скоро его перевели на работу в Ленинский райком КПСС на должность инструктора отдела науки и вузов, а потом, через некоторое время, – ответработником в отдел науки горкома и далее – ЦК КПСС. Здесь он работал в секторе, курирующем народное образование, и здесь же обнаружился его «научный и педагогический талант». Без отрыва от ответственной организаторской работы он защитил кандидатскую и докторскую диссертации. После этого Владимир Иванович Додонов был назначен директором Института истории партии при горкоме КПСС и в этой должности был скоро выдвинут кандидатом в члены-корреспонденты, а потом и в действительные члены Академии педагогических наук. Насколько мне помнится, в университете педагогические проблемы в научном плане его не занимали. Но, может быть, педагогические наклонности проявились в нем на ответственной работе по партийному руководству системой народного просвещения. Они и привели Владимира Ивановича Додонова на высокий академический Олимп.

* * *

На памятном мне партийном собрании в апреле 1950 года, на котором я впервые присутствовал, нами было принято очень строгое – в духе времени – решение, обязывающее каждого из нас подготовиться и сдать летнюю сессию на «хорошо» и «отлично» и этим показать достойный пример всем студентам-комсомольцам. Некомсомольцев у нас тогда было только четверо. Но и они в конце концов были «охвачены» комсомольским вниманием и приняты в ряды ВЛКСМ.

К сожалению, после всех как гром среди ясного неба свалившихся событий конца восьмидесятых – начала девяностых годов ХХ века, приведших к развалу государства и всей его общественно-политической и экономической системы, слова «комсомол», «комсомолец», «коммунист», «советский гражданин» превратились для подрастающего сегодня поколения российских граждан в устрашающий символ тоталитарного исторического прошлого. А для нас, еще живых его свидетелей, они продолжают звучать воспоминаниями о нашей молодости, о событиях и несбывшихся мечтах и надежде, о друзьях-товарищах, о горячих спорах по поводу идеалов неизбежного, хотя и все еще далекого, труднодоступного общечеловеческого коммунистического счастья, хотя не все у нас в той жизни складывалось гладко и легко, без моральных и физических потерь, без горьких утрат и без унижающих порой человеческое достоинство несправедливостей.

Современная молодежь, слушая нас, удивляется и не верит нам, что в той неустроенной жизни мы помним себя счастливыми и вдохновенными. А сами они нам кажутся поколением, обделенным этим чувством. Руководящими принципами их жизни стали не надежды на будущее, не романтика преодоления трудностей и неурядиц на жизненном пути, а намерение устроить свое благополучие сегодня не в мечтах и спорах о счастливом будущем, а на житейском рынке предпринимательской сообразительностью своего ума, не только с помощью знаний, но и ловкости рук.

Слишком долго мы ждали простого благополучия и устроенности в нашей трудной жизни и не дождались их, чтобы упрекать нынешнюю молодежь за это желание. И все же нам становится тревожно, когда мы видим, как на наших глазах она втягивается в иные интересы и отношения, в которых достоинство человека определяется умением добыть баксы и превратить их в те же баксы, не переживая и не стесняясь от того, что от них дурно пахнет.

С этим чувством тревоги я смотрю на нынешних студентов нашего прекрасного университета, когда встречаюсь с ними в его коридорах и аудиториях, когда на своих семинарах беседую с ними, интересуясь их житьем-бытьем. А когда читаю пошлые, грубые или просто грязные автографы на стенах, на учебных досках, подчас рядом со святыми именами и мудрыми афоризмами наших учителей, меня охватывает бессильное отчаяние и обида, особенно когда такие надписи случается читать на стелах нашего памятника профессорам, студентам и сотрудникам университета, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Каждый год накануне празднования Великой Победы люди из ремонтной службы стирают эти надписи, но они вновь появляются к следующей памятной победной весне. Всякий раз я стараюсь привлечь внимание моих студентов к этим фактам, чтобы вызвать у них хоть какое-то осуждение этого варварства. Всякий раз они соглашаются со мной и разделяют мою обиду. Но всякий раз они, как мне кажется, спокойно и без чувства какой-либо собственной ответственности признаются, что не знают, как можно противостоять этому позорному явлению. И тут я горячо начинаю рассказывать им о наших общественных, политических, культурных, просветительских, самодеятельных, спортивных, комсомольских инициативах, о наших праздниках, капустниках, выездах в подшефные колхозы, на целину, на великие стройки, о наших комсомольских собраниях, порой на целый день, о резолюциях, принимаемых на них. Мои собеседники с интересом слушают мои рассказы о нашей жизни как о безвозвратно ушедшей в прошлое. Вежливо сочувствуя моей ностальгии, они, однако, остаются безучастными к происходящему. Тем живее приходит мне на память наша послевоенная устремленная к светлым идеалам и надеждам, вдохновенная комсомольская, студенческая, университетская жизнь.

Еще с довоенных времен и после войны в сороковые и пятидесятые годы гимном университету звучала песня:

 
Я не знаю, где встретиться
Нам придется с тобой.
Глобус крутится-вертится,
Словно шар голубой.
И мелькают города и страны,
Параллели и меридианы,
Но, конечно, там пунктиров нету,
По которым нам бродить по свету…
 

Песню эту, ее слова и мелодию сочинил студент географического факультета, имени которого теперь никто не помнит. Да и поют ее теперь очень редко, только, пожалуй, на встречах ветеранов-выпускников далеких сороковых и пятидесятых годов. А тогда она звучала, как своя, на всех факультетах, на праздничных вечерах, на комсомольских собраниях, на конференциях молодых ученых, в студенческих лагерях, в походах и экспедициях. Через университетских выпускников она разлетелась по всей нашей необъятной стране, по всем ее республикам, городам, селам, в тундре, в тайге, в горах, в долинах – и везде будила молодежь, звала ее в незнакомую, но полную прекрасных ожиданий, надежд, открытий и счастья жизнь.

Пели в те годы в университете и другие очень звучные, бодрые, патриотически-призывные и мелодично-лирические песни. Но они были общими для всей молодежи страны, а наш «Глобус» был написан для нас. Он оставался нашим гимном. Много лет спустя после окончания учебы наши выпускники всех поколений в звучании ее мелодии узнавали друг друга, где бы они ни встречались, и протягивали друг другу руки дружбы и помощи, если она была необходима. Она и сейчас греет нашу ветеранскую душу и будит добрые воспоминания о нашей Alma Mater, о нашей студенческой молодости, о нашей братской солидарности, о юных сбывшихся и несбывшихся мечтах о любви и счастье.

Увы! Студенты МГУ постперестроечных девяностых годов песни о «Глобусе» не знают и не поют. Не знаю, поют ли они вообще какие-либо песни. По крайней мере, их звуков и мелодий за все это смутное и невеселое время в стенах университета и на прилегающих к нему улицах и площадях я не слышал. Правда, возродился не только у нас, но и в других вузах России “Gaudeamus”, но и его чаще сами студенты не поют, а слушают в исполнении хора. Вообще, приметной чертой современной, и не только студенческой, молодежи является не пение, а слушание песен и музыки. Их они обычно слушают в метро, на улицах, в университете, и не только в коридорах во время перерывов, но и на лекциях с помощью современных портативных электронных средств. Я часто вижу и там и тут этих меломанов с маленькими наушниками. И всякий раз меня поражают своим видом их лица. На них никогда не возникает какого-либо озарения, воодушевления или какого-нибудь другого чувства восприятия прекрасного. Как правило, лица выглядят тупо-сосредоточенными. Это выражение тупой обалделости дополняется и усиливается непрерывным жеванием жвачки. Глядя на эти жующие бессмысленные молодые лица, становится как-то не по себе. Невольно возникает чувство опасения за нашу молодежь, которую захватывает, как наркотик, умственная и чувственная деградация. Мы, старики, никак не можем воспрепятствовать этому модному электронно-музыкальному поветрию. Успокаивает, впрочем, надежда, что, может быть, в репертуаре записей аудиокассет бывают и греющие душу мелодии человеческой музыки.