Из нас, «старослужащих», самым старослужащим был, наверное, Балоглан-оглы Гусейнов – участник обороны Ленинграда, бывший заместитель командира стрелкового батальона. Он сначала и до конца воевал на Северо-Западном фронте до полного снятия блокады и вместе со своим батальоном прошел после этого торжественным маршем по Невскому проспекту, прежде чем отправился дальше – на Берлин. Вместе с орденами и медалями в конце войны он получил и инвалидность. Блокада не прошла ему даром. Только пышные черные усы свидетельствовали о том, что был когда-то замкомбата неотразимым для женского взора и сердца молодцом. Вместо волос на его голове оставался какой-то редкорастущий мох или пух. Балоглан еще до войны стал кадровым офицером, а после нее, как только был уволен в отставку, оказался без гражданской профессии. В МГУ он поступил на заслуженных льготных условиях, вне конкурса, а специализироваться решил на отделении истории Востока. Он полагал, что освоению этой специализации ему поможет родной азербайджанский язык. Но учеба на этом отделении оказалась для него непосильной. Знание родного языка, хотя и родственного турецкому, не дало ему никаких преимуществ. Надо было наверстывать большие пробелы в общеобразовательных дисциплинах. Сразу образовались хвосты, и герой-защитник Ленинграда, отважный замкомбата превратился в отстающего студента. С отделения Востока он вынужден был перейти по специализации на кафедру истории СССР. Но и там его преследовали академические трудности и задолженности. К тому же он не имел никакой материальной поддержки. Не было у него ни родителей, ни добрых и состоятельных родственников. Жил он только на стипендию и небольшую инвалидную пенсию. Правда, не оставляли без помощи его молодые сокурсники, земляки-азербайджанцы. Благодаря им голодным он оставался не каждый день. Но гардероб его все годы учебы оставался бессменно фронтовым, офицерским. И все же, несмотря на все невзгоды в жизни и неудачи в учебе, Балоглан никогда не терял в себе уверенности их преодолеть и имел репутацию добродушного человека и остроумного юмориста. Его соседи по общежитию на Стромынке в знак уважения к заслуженному ветерану-фронтовику, за пышные черные его усы и шрам от уха через всю щеку, полученный им от ножевого ранения в Сокольническом парке от ревнивца-мужа соблазненной молодой особы, присвоили ему звание генерала. Все так и обращались к нему: «Генерал!» Когда он много лет спустя после окончания университета приехал в Москву и пришел ко мне в музей, я громко приветствовал его: «Здравия желаю, товарищ генерал!» Все, кто присутствовал в приемной дирекции, приняли его за настоящего отставного ветерана-генерала.

Несмотря на все трудности, университетскую учебу Балоглан закончил успешно. На пятом курсе он женился на москвичке. Я был вместе с его земляками на свадьбе. Жена его жила где-то на Таганке, в маленькой комнате коммунальной квартиры. Было очень тесно и весело за маленьким столом. До конца учебы жена одарила его сыном. Но родной Азербайджан почему-то не принял своего сына, героя Ленинградской блокады. Не нашлось ему там места, и со своей семьей Балоглан уехал в Среднюю Азию. Там он прожил до смерти своей жены, работая директором профтехучилища. В Баку он вернулся один уже в семидесятые годы. Видимо, сын его к этому времени нашел свой путь в жизни. Больше Балоглана-оглы Гусейнова я не видел со времени нашей встречи в 1979 году. Если он жив, то ему, наверное, уже давно перевалило за восемьдесят.

На отделении истории стран Востока учились еще двое наших однокурсников партийцев-фронтовиков. И оба они не выдержали языковой нагрузки. Обоим оказалось не под силу овладение и восточными, и западноевропейскими языками. Да и по остальным наукам оба не особенно преуспевали. Со второго курса эти неудачники так же, как и Балоглан Гусейнов, перешли на кафедру истории КПСС. Одним из них был Николай Овчинников, офицер-отставник, инвалид войны, отмеченный несколькими орденами и нашивками о ранениях. Был он молчалив. О своих боях-походах не рассказывал. Жил с семьей где-то в Химках. В общественной жизни активности не проявлял. Очень скромно выглядел этот фронтовик, может быть, оттого что учеба давалась ему труднее чем другим. Сессии он сдавал с переэкзаменовками. Орденов и орденских планок он не носил и преподавателям не подавал повода на какое-либо снисхождение. Не очень милосердный наш комсомольский студенческий актив, не понимая, видимо, причин неудач Николая, определил его в число неуспевающих по нерадению и критиковал за то, что он, как фронтовик-коммунист, не подавал примера молодым. Коля отмалчивался и все-таки продолжал тянуть свою лямку. У этого офицера-фронтовика тоже не было гражданской профессии. Ему нужно было ее найти. А для этого он считал необходимым получить высшее образование. В конце концов он эту задачу решил и вместе с нами закончил учебу в университете, получил диплом и со свободным распределением был принят на работу в центр культпросвета Москворецкого района Москвы. Во время уже начавшейся перестройки я однажды случайно встретился с ним на улице. Коля меня не узнал. Пришлось называться. Он вроде бы даже обрадовался. Однако, как и прежде, оставался немногословным. Рассказал, что перед уходом на пенсию работал в Доме политпросвета горкома КПСС, а теперь отдыхает на садовом участке. На жизнь Коля не жаловался. Детей вырастил, а внуки уже подрастали при взрослых родителях. Наш разговор и встреча не затянулись. Постояли, поговорили и разошлись. Телефонами не обменялись. Разошлись со своими одинаковыми заботами.

А Анатолий Смирнов, тоже инвалид войны, партизанил в белорусских лесах в свои неполные шестнадцать лет. Партизанил с первых дней фашистской оккупации вместе со своими деревенскими сверстниками и старшими соседями до полного окончания войны в своей республике. Его ранения и ограниченная годность к боевой службе не помешали ему до конца оставаться в отряде. Выйдя из леса, он, однако, для дальнейшей воинской службы оказался непригоден. Вернулся в разоренную деревню. Работал в колхозе и учился. Образование-то его с довоенных времен оставалось неполным средним. Только в 1949 году оно стало полным, и Толя без всяких льгот поступил учиться в наш Московский университет. У него тоже были и ордена, и медали, но из-за образовательных пробелов они не обеспечивали никакого снисхождения со стороны экзаменаторов и комсомольцев – борцов за высокую успеваемость на нашем курсе. Орденов-то и медалей в те годы мы, фронтовики, не носили. Считалось даже неудобным выставлять напоказ свои заслуги.

Нашими воспоминаниями о фронтовой жизни и тем более о наших заслугах однокурсницы, можно сказать, не интересовались. Для этого им было достаточно воспоминаний своих отцов, братьев. Всех их опалила война, если не взрывами бомб и снарядов, то уж точно и холодом, и голодом, и долгим ожиданием, и надеждами. В те студенческие времена и мы, фронтовики, и наши сокурсники, которых война не успела втянуть в боевой водоворот, считали наше участие в войне само собой разумеющейся обязанностью и исполнением долга. Более того, мы, фронтовики, были уверены, что если бы подошла очередь, то наши младшие товарищи сделали бы то же и не хуже нас. Вот так получилось, что в учебе перед ее трудностями мы оказались в равном положении ответственности, хотя и не с одинаковыми возможностями. Забывали, однако, наши сокурсники (особенно девушки), что мы не могли и не имели права рассчитывать на помощь со стороны наших родителей, которые в сороковые и пятидесятые годы уже стали стариками-пенсионерами и сами ожидали помощи от нас. Комсомольские вожаки курса были очень взыскательны к нашим академическим неуспехам. В группах даже возникали иногда конфликтные ситуации на комсомольских собраниях при обсуждении итогов экзаменационных сессий. Под нелицеприятную критику попадали фронтовики. Наши младшие товарищи в своем общественном рвении за честь коллектива по наивному неразумению стыдили и попрекали неудачников-орденоносцев их же наградами. Но мы такие конфликты преодолевали собственными усилиями – к этому мы были натренированы опытом жизни и гораздо чаще справлялись со своими трудностями, чем многие из молодых, попадавших в сложную ситуацию академических задолженностей и переэкзаменовок. В нашем гвардейском содружестве поэтому никто не прекращал борьбы с трудностями, и никто «не выпадал из седла», не «отсеялся» в процессе всех пяти лет учебы. И Толя Смирнов, сельский паренек из белорусской деревни, бывший партизан из Полесья, инвалид войны, успешно завершил полный университетский курс. На распределении, имея свободу выбора, он попросил направить его в Казахстан, в русский город Гурьев, на Каспий. Там ему помогли обосноваться родители его друга Сережи Сундетова. Их дружба продолжалась все университетские годы. Теперь уже нет в живых ни того, ни другого.

Представлю теперь Сашу – Александра Семеновича Ерастова. Его студенческая жизнь и учеба начиналась и проходила также трудно. Мы оказались с ним в одной группе. По его инициативе состоялось мое знакомство с университетским общежитием на Стромынке. О необыкновенной стромынской студенческой солидарности, жизни и быте я уже был наслышан, и мне захотелось увидеть ее самому. По старой солдатской привычке к казарменному общежитию меня потянуло на Стромынку, и Саша однажды пригласил меня туда на вечер отдыха в клубе. Там должны были собраться и наши однокурсники. Предполагались танцы. Мой новый товарищ обещал обеспечить на этот случай ночевку. Он как-то сумел провести меня в общежитие мимо бдительной вахтерши без пропуска. Надо сказать, что эта маленькая и цепкая женщина была неумолима на своем посту. Она умела пресечь попытки нарушителей режима проникнуть через ее пост даже самым изощренным обманом. Мимо ее невозможно было пройти с чужим пропуском. Она все видела, всех узнавала и чужеземца вычисляла сразу своим особым чутьем. Сразу хватала за руку, и отцепиться от нее было невозможно. На ее голос появлялся дежурный из пропускной будки с окошечком. Начинался скандал, который всегда заканчивался суровыми последствиями для «проходимца» и его товарища, одолжившего ему свой пропуск. До сих пор помню эту неукротимую до собачей злости маленькую женщину. Все нарушители предпочитали не иметь с ней дела и проникали в общежитие через окна первого этажа. Но Саша, видимо, сумел завести с ней добрые отношения. Что-то он ей шепнул. Она кивнула, и мы прошли беспрепятственно. На ночевку в тот вечер мой друг устроил меня в комнате своего старшего брата, который, как оказалось, в тот год заканчивал пятый курс филологического факультета. Тогда же я узнал, что старший брат был главной причиной того, что младший тоже стал студентом университета. Он убедил его в возможности поступления, помог поступить и помогал в преодолении трудностей и в жизни, и в учебе. Младший шел за старшим. Оба они приехали в Москву на учебу, пройдя войну, из какого-то района Воронежской области.

Старший Ерастов приветливо встретил меня с Сашей в своей шестиместной комнате и устроил на ночлег на койке уехавшего домой соседа. После этого случая я с его старшим братом больше не встречался. В том году он закончил университет и уехал по распределению на работу в сельскую школу. Династия братьев Ерастовых вслед за нашим Сашей, однако, получила продолжение. На наш же истфак в 1950 году поступил на первый курс Виктор Ерастов, только что отслуживший в Советской Армии. Все заботы о нем теперь принял на себя наш Саша. У младшего дела с учебой пошли тоже очень туго, и старший помогал ему изо всех сил, как мог и чем мог. А возможностей для этого у него было совсем немного. Он еще сам не доносил своего солдатского обмундирования, и его младший брат Виктор также обречен был донашивать свою шинель до полной победы над университетской исторической наукой. Дружба и забота друг о друге братьев Ерастовых не могла не вызвать к ним уважения сокурсников. И тем неприятнее было узнать, что после окончания учебы младший брат расплатился со старшим черной и отвратительной неблагодарностью в какой-то внутрисемейной распре.

Сам Александр Семенович Ерастов после войны, а он ее прошел до конца, в историки и в Московский университет подался не сразу. Сначала он поступил на юридические курсы в Воронеже и, закончив их, через год стал народным судьей в одном из районных судов. Судьи тогда были в дефиците. Их особенно стало не хватать, когда вышел указ Верховного Совета о строгих мерах наказания граждан за мелкие хищения государственной и общественной собственности.

На неопытного, неготового к вынесению суровых приговоров фронтовика навалилась куча уголовных дел по мелким преступлениям, совершенных многими гражданами в обстановке безысходной послевоенной разрухи и нужды. Их приходилось рассматривать в экстренном порядке, каждый день и не по одному делу. Саша нам рассказывал, что рассмотрение таких дел и вынесение неизбежных суровых приговоров явилось для него жесточайшей пыткой. Он не вынес ее и расстался с карьерой судьи и со всей юриспруденцией. После этого старший брат помог ему поступить в МГУ. А все остальное у него на протяжении пяти лет учебы шло так же, как и у наших всех сокурсников-партийцев. После окончания университета до сих пор он работает заведующим библиотекой Московского авиационного института. Саша по праздникам звонит мне по телефону и желает доброго здоровья. Я принимаю это пожелание и знаю, что оно идет от его доброго сердца.

Бедствуя, училась с нами фронтовичка и наш партийный товарищ Юля Арбекова. Отчество ее было, кажется, Васильевна. Среди нас она была не только самая бедная, но еще больше всех больная и одинокая. Помощи, кроме пенсии и стипендии, она не получала никакой. В учебе она была в нашей группе самой слабой. Пожалуй, ей одной только из всех бывших солдат войны оказывалось на экзаменах некоторое снисхождение со стороны преподавателей. Но с некоторых пор ею стали интересоваться товарищи из спецорганов. Один такой представитель обратился однажды в партийное бюро факультета и попросил оказать ей особое внимание. Оказалось, что Юля регулярно посылала письма товарищу Сталину и объяснялась ему в верности и как вождю, и как мужчине. Она настойчиво объяснялась ему в любви и вызывала этим сильное раздражение со стороны службы охраны вождя. Один из офицеров в звании полковника неоднократно беседовал с влюбленной Юлей, пытаясь убедить ее в абсурдности бесконечных письменных признаний. Но Юля упорно повторяла свое. Встал вопрос о помещении ее в психиатрическую больницу, но как-то обошлось без этого. С одной стороны, видимо, подействовали все-таки беседы полковника и что-то она оказалась способной понять.

А с другой стороны, в результате этих бесед у нее вспыхнуло чувство любви к самому этому полковнику и она стала теперь писать письма ему. Продолжалось это домогательство довольно долго. Нас, ее товарищей, просили как-то отвлечь ее от навязчивых признаний. Мы с ней беседовали, она слушала нас, молчала, не возражала, продолжая писать полковнику. И опять прошло все само собой. Вместе с нами, хотя и с трудом, Юля переходила с курса на курс и вместе с нами закончила учебу, получила диплом и на распределении выбрала себе направление на работу в качестве научного сотрудника музея М. И. Калинина в селе Троицком Калининской области. А под конец учебы наша сокурсница и фронтовая подруга еще раз удивила нас совершенно неожиданным поступком. Она забеременела. Гадать и выяснять, как все это произошло, она нам времени не оставила. Готовясь стать матерью, она раньше всех сумела защитить диплом и уехала из Москвы на назначенное место работы. Однако жизнь так и не одарила ее счастьем. Кто-то из студентов, тоже распределенных на работу в Калининскую область, рассказал кому-то из однокурсников москвичей печальную историю нашей Юлии Васильевны Арбековой. Ребенок ее, родившийся в селе Троицком, прожил недолго. От жестокой простуды он заболел и помер. А мать тоже оказалась в больнице. Вышла ли она из нее живой и здоровой, никто не знает.

Рассказ о наших курсовых фронтовиках, членах курсовой партячейки я завершу сохранившимися воспоминаниями о Викторе Евсееве. С ним мы были одногодки. По отчеству он был Павловичем. Но все мы звали его Витьком. Ростом он был невысок, комплекцией – плотненький и ладненький, лицом – улыбчив, нравом – весел и добродушен, – Витек, да и только. А золотая коронка на одном из его передних зубов, всегда сверкающая, когда он улыбался, придавала ему вид бывалости и лукавства. Любил Витек шутить, иногда, не унижая, посмеиваться над товарищами и весело, с юмором, принимать шутки и розыгрыши в свой адрес. Было нетрудно, глядя на него, одетого в штатское, представить его в образе бывалого ефрейтора. А на войне, как оказалось, он и был в этом звании. Наш общий фронтовой товарищ Сергей Шепелев, который умел хорошо рисовать, однажды очень быстро воспроизвел его образ карандашом в слегка шаржированном виде бравого ефрейтора, в шапке, лихо сбитой набекрень. Всю войну Виктор прошел вместе со своими родителями. Отец его был редактором армейской многотиражки, при редакции которой проходила службу и его жена. А их сын, ефрейтор Евсеев, находился в одном из подразделений штаба дивизии. Так, выполняя свой боевой воинский долг, семья Евсеевых дошла до венгерского озера Балатон и пережила суровую круговерть знаменитого сражения, которое развернулось вокруг этого озера в конце 1944 – начале 1945 года. После победы вся семья демобилизовалась и поселилась на постоянное жительство в подмосковном дачном поселке Никольское. Отец нашего товарища много лет работал редактором балашихинской районной многотиражки, а мать уже больше нигде не служила. Ефрейтор завершил в вечерней школе свое образование и поступил в МГУ. Тут мы все и встретились – на одном курсе и в одной партгруппе.

Студентом бывший ефрейтор стал благополучным, вполне успевающим и свою вторую жизненную задачу решил успешно. С ним вместе мы и дальше продолжали учебу в аспирантуре. Не очень гладко мы ее завершили. В жизни нашей страны и КПСС после смерти И. В. Сталина произошли перемены, прежде всего в области идеологии. А учились мы на кафедре истории КПСС. Пришлось нам в соответствии с решением ЦК КПСС о разоблачении культа личности корректировать подходы к своим исследовательским проблемам. И в срок свои диссертационные работы нам защитить не удалось. По окончании срока учебы в аспирантуре я был оставлен на кафедре в должности ассистента, а Виктору пришлось искать работу в Балашихе, в районном парткабинете. Случилось так, что по прошествии нескольких лет мне, как заместителю секретаря парткома МГУ, удалось поспособствовать другу вернуться в университет. Работая инструктором парткома МГУ, он сумел завершить работу над диссертацией и защитить ее. Много лет он потом работал доцентом на общеуниверситетской кафедре истории КПСС. Незадолго до своей преждевременной кончины Виктор Павлович Евсеев перешел из университета на одноименную кафедру Московского полиграфического института. У своих родителей он был единственным сыном. А после себя фронтовик оставил двух сыновей и успел стать дедом. Вот так он, безвременно уйдя из жизни, решил все свои определенные ему судьбой общественные и гражданские долг и задачи.

Нашей «гвардейской фронтовой» и партийной группе надлежало по неписаным правилам и по сложившейся в те далекие годы традиции стать политически организационным авангардом студенческого коллектива нашего курса. В ее состав входили еще несколько человек из успевшей подрасти молодежи другого, не нашего, не фронтового поколения. Они успели буквально со школьной скамьи вместе с аттестатами зрелости получить и карточки кандидатов в члены ВКП(б). Ко времени моего присоединения к гвардейцам-фронтовикам на курсе успела обозначить себя решительной партийной активисткой Светлана Сергиенко, симпатичная девушка, украинка из города Николаева. До поступления в МГУ она уже имела небольшой трудовой стаж. Это вместе с отличными показателями в учебе давало ей право выглядеть старшей по отношению к ее почти ровесницам. Она была избрана в комсомольский комитет курса, ответственной за идеологический участок работы.